опит Костя, если дома, а если нет, то сама Пелагея Никодимовна, а Петр Константинович подносит дрова и внимает печной премудрости. Вечером же наскребают по сусекам всей квартирой, кто муки, кто дрожжей, кто маслица, Пелагея Никодимовна окидывает выстроившиеся перед ней продукты суровым взглядом полководца и печет пироги с грибами, каждый раз разные и всегда восхитительные. Павлова садится за общий стол, сухо сообщая вместо «приятного аппетита», что эти посиделки никак не отразятся на служебных отношениях, а после откусывает пирог, закатывает глаза от восторга и смеется, как самая обычная женщина.
Запас сухих и соленых грибов не так велик, но все же ощутимо помогает продержаться зиму, как и варенье из земляники, малины и черники. Сахара не хватает, приходится уваривать практически до состояния пастилы, и витамины, естественно, разрушаются, но все же это лучше, чем ничего. Да и летом свежих ягод Петр Константинович с Ниночкой успевают поесть. Спасибо покойной Елизавете Ксаверьевне, что приохотила Элеонору к лесным вылазкам.
Элеоноре нравилось в лесу, там она не только охотилась за дарами природы, но и думала самые сокровенные свои мысли, мечтала самые смелые мечты, иногда уносясь в такие дали, такие глубины фантазии, что самой становилось смешно. Представлялось ей, как они уедут на какую-нибудь дальнюю заимку, в занесенную снегом избушку, где будут единственными медиками в радиусе пятисот километров, Петр Константинович будет учиться у единственной на той же площади учительницы, а Полкан сделается лохматым цепным псом. До недавнего времени это были веселые фантазии, сюжет для детской книги, но теперь, как знать, возможно, самый реальный шанс выжить…
Элеонора переложила грибное жаркое в кастрюльку, ту убрала в кастрюльку побольше, ту – в авоську и вывесила всю эту кулинарную матрешку за окно.
Как бы ни любил Костя грибы, после ранения ему категорически нельзя тяжелую пищу на ночь. Когда вернется от Бесенкова, она сделает ему омлет из яичного порошка, а лучше пусть попьет чаю с белыми сухариками, которых у нее всегда запасено на такой случай. Завтра он дежурит, пообедает в академической столовой, а у Элеоноры с Петром Константиновичем желудки луженые, сегодняшняя картошка с грибами им завтра как раз будет.
Плотно закрыв форточку, Элеонора проверила, что все на кухонном столе у нее в порядке, и собралась ложиться спать. Ждать Костю не имело смысла, может, он вернется через пять минут, а может, к утру. Мало ли куда они с Сосновским отправятся после Бесенкова, который если и окажет им любезный прием, то с вероятностью девяносто девять целых девять десятых процента ничего не будет делать. Пойдут искать заступничества у кого-нибудь еще, вплоть до самого академика Павлова.
Элеонора поцеловала спящего сына. Полкан на своей подстилке еле слышно повизгивал и дрожал лапами, наверное, ему снилось, что он преследует нарушителя границы и уже почти поймал его.
На секунду на сердце стало спокойно оттого, что дома темно и тихо, сын спит, а муж бродит где-то в поисках справедливости. Элеонора улыбнулась, и тут же вновь нахлынула серая тоска, сквозь толщу которой уже трудно было поверить, что еще сегодня днем она искрилась от радости и готова была защищать Родину и советскую власть до последней капли крови. Она действительно была готова идти с этими людьми, с родным мужем, с бестолковым Гуревичем, с наивной Катенькой, с грозным Стенбоком и даже с лентяйкой Еленой Егоровной. Идти в бой, рука об руку сражаться и умереть, если придется.
Патриотизм, воодушевление, безумие, называйте как хотите, но сегодня днем Элеонора переживала это чувство и была счастлива. А теперь что ж… Патриотизм патриотизмом, но разве можно защищать власть, которая позволяет себе уничтожать своих граждан, по сути, без всякого суда? Которая, с ее собственных слов, нерушима, ибо зиждется на всеобщем одобрении народа, которая фактически разрешила себе больше насилия, чем любая предшествующая формация, и которая при всем при этом боится детей и стариков…
Чем, черт возьми, опасен профессор Добужинский? Ему уже очень хорошо за семьдесят, в таком возрасте не совершают террористических актов, даже если очень хотят, а Михаил Венедиктович к тому же убежденный гуманист. Он сам рассказывал, что в юности был близок к народникам, их цели ему нравились, но методов он никогда не одобрял. Насколько Элеоноре было известно, Добужинский никогда не участвовал в политической борьбе, но большевики были ему симпатичны, и он оказался в числе первых деятелей науки, которые поддержали новую власть и стали с ней сотрудничать. В частности, Михаил Венедиктович читал лекции по санитарному просвещению для красноармейцев, организовывал пункты санитарной обработки и в целом не позволил учебному процессу в академии захиреть окончательно в те дикие годы. Тогда он действительно несколько раз встречался с Лениным, о чем энтузиастка Павлова никогда не давала ему забыть, на каждом торжественном собрании сажая в президиум и заставляя рассказывать о Владимире Ильиче.
Несведущий человек мог подумать, что эти встречи – главное и единственное достижение в жизни Добужинского, между тем он считался ведущим в мире специалистом в области анатомии головы и шеи, одним из основоположников рентгеновской анатомии, а кроме того, выучил такое количество врачей, что если бы они все взялись за руки, то, наверное, опоясали бы экватор.
Теперь этот заслуженный ученый арестован. За что?
Гадая о причине ареста, Сосновский признал, что Михаил Венедиктович порой позволял себе лишнее, но лишним это можно было считать только по современным диким меркам, а так, по общечеловеческой шкале, – всего лишь оценка реальности умным человеком. Так, например, однажды заметил, что монополия на идею страшнее монополии на средства производства, но имел в виду не коммунизм, а какую-то сугубо научную методику, которую хотели сделать обязательной для всех. Другой раз, когда доцент Благинина возмущалась засильем эротики в искусстве и требовала приструнить зарвавшихся поэтов, чтобы не расшатывали детские умы, Добужинский сказал: «Запомните, ханжество подводит тирану коня, а цензура открывает перед ним ворота». Но сказано это было давно, когда в искусстве было еще от чего прийти в шок, а не одна только напомаженная псевдореальность. С той разнузданной поры много воды утекло, и Михаил Венедиктович научился держать язык за зубами.
Неужели припомнили былое или старик сказал что-то опрометчивое в присутствии ненадежных людей? И неужели слова – повод для ареста?
«И с моей стороны снобизм, – поморщилась Элеонора, – будто если не заслуженный ученый, а простой крестьянин, то пожалуйста. Ничего страшного. Нет, перед законом все должны быть равны, все одинаково защищены презумпцией невиновности, которая в нынешнее суровое время вообще стала не аргумент. В самом деле, какая презумпция, когда с одной стороны враги, а с другой – великие задачи».
Сын заворочался во сне, вздохнул протяжно, но радостно, мелькнули длинные тощие ноги, и одеяло сползло на пол. Элеонора подошла, поправила одеяло и как следует подоткнула.
Неужели сыну придется жить в стране, где арестовывают за слова, выкидывают с работы и из института за происхождение, разоряют твой дом, а тебя высылают в Сибирь просто потому, что ты работал чуть лучше других, и все это законно?
Стало так горько, что она поморщилась. Да, законно, и все это делают люди. Не боги, не демоны, а обычные люди. И великий Сталин тоже обычный человек, просто его величие зиждется на низости его окружения, на их трусости и жадности. Если у каждого человека проснется совесть и чувство собственного достоинства, что останется от Сталина? Ничего, и никакие монументы не помогут.
Чувствуя, что не уснет, она вышла в кухню попить воды. Там в темноте Павлова сидела на подоконнике с папиросой в руках.
– Мария Степановна? Не знала, что вы курите, – сказала Элеонора, не включая света.
– Вообще нет, но иногда, знаете, тянет. А ваш муж любезно оставляет пачку на самом видном месте, ну я и угостилась. Ничего?
– Конечно, пожалуйста. Я тоже тогда возьму.
– Ужасная, отвратительная привычка, – Павлова чиркнула спичкой, – неженственная.
– И не говорите, – улыбнулась Элеонора, – надеюсь, дети наши ее не станут перенимать…
Павлова улыбнулась:
– Наши дети лучше нас.
– Вы правы.
– Какой хороший выдался сегодня день, – Павлова нахмурилась, – и ничего не осталось.
Элеонора кивнула:
– Хотите чаю, Мария Степановна? Это никак не отразится на наших служебных отношениях.
– Спасибо, но нет, пожалуй, а то не усну. Завтра надо свежую голову, чтобы понять, к кому подойти, да улучить момент…
– Мария Степановна, мы не можем вас просить об этом, тем более настаивать…
– Это почему же? – перебила Павлова, бросив на Элеонору колючий взгляд. – Он ведь мне такой же коллега, как и вам, хоть я и из простых.
– Что вы, что вы! Только ведь это опасно.
Павлова пожала плечами:
– Не думаю. Просто не знаю пока, кто реально поможет. Ах, был бы Киров жив, так к нему бы пошла, но, с другой стороны, тогда бы всего этого не началось.
– Нашли бы другой повод, – бросила Элеонора, сразу пожалела о своих словах, но Павлова сделала вид, будто не расслышала.
– Идемте спать, товарищ Воинова, – сказала она, гася папиросу, – утро вечера мудренее.
Мура с величайшей осторожностью проскользнула в постель, чтобы не разбудить мужа, но он вздохнул, обнял, притянул к себе. Она напряглась, с тоской предчувствуя близость, но Виктор только прошептал ей на ухо:
– Не вздумай! Не поддавайся!
– Ты о чем? – Мура притворилась, будто не поняла.
– Ты знаешь о чем. Не ведись на провокации наших дорогих соседей, потому что в результате ты пострадаешь, а эти чистоплюи выйдут сухими из воды.
– Я и не собиралась, – соврала Мура.
– Ну и умница. Каждый должен заниматься своим делом. Чекисты, знаешь ли, не суют нос в мои чертежи, а я их не учу порядок охранять.