С этими словами Виктор засмеялся, повернулся на другой бок и засопел, а Мура так и лежала, глядя в темноту.
Сбылось все, о чем она мечтала, но, кажется, мечты привели куда-то не туда, как в английской сказке про девочку Алису, в которой она стремилась за одним, а получала прямо противоположное. Как так вышло? И ведь кажется, что не в чем особенно упрекнуть себя, не совершала она преступлений и даже фатальных ошибок, а все оказалось не то, и народное счастье, и собственная жизнь.
Мура с детства впитала идеи большевизма. Можно сказать, с молоком матери, только она всегда была папина дочка, всегда держалась ближе к отцу. Мать, измотанная работой и домашними хлопотами, не имела сил на душевное общение, а папа был всегда веселый, добрый, ласковый и говорил такие прекрасные слова о том, как скоро изменится весь порядок вещей, не станет нужды и нищеты, все люди будут есть досыта, жить в красивых светлых домах, дети – учиться в гимназиях и университетах, а если кто заболеет, то будет лечиться по самому высшему разряду, и никто с него за это никаких денег не возьмет. Всего-то надо для этого – свергнуть кучку богатеев, буржуев, капиталистов и помещиков, которые жестоко угнетают народ ради своих прихотей. Разве справедливо, что дочка фабриканта Кирсанова имеет свою лошадку, а ты играешь с куклой, которую тебе мать сшила из старых тряпок, спрашивал папа, и Мура горячо соглашалась, что да, ужасно несправедливо. Ей очень хотелось такую же лошадку, как у Китти Кирсановой, она мечтала ездить верхом (мечта потом сбылась, но совсем не так, как она думала, что, похоже, свойственно всем сбывшимся мечтам).
Мура не помнила времен, когда отец еще не увлекался политикой, но бабушка рассказывала, что жили они тогда очень неплохо. Занимали две светлые комнаты в третьем этаже, мама не работала, и в семье откладывали деньги, чтобы отдать маленькую Муру в гимназию. Все это закончилось после Кровавого воскресенья. Тогда был убит близкий друг отца, и он, по собственному признанию, «будто прозрел и понял, что так дальше жить нельзя».
Папа стал деятельным членом революционного кружка, и вскоре после организации стачки его уволили, несмотря на то, что он был токарем высокой квалификации. Отец был признан неблагонадежным, и на хорошую высокооплачиваемую работу его больше не брали. Семья перебралась в маленькую комнату в полуподвальном помещении, мать вынуждена была выйти на службу, а про гимназию забыли сразу.
Мать пошла служить в академию кастеляншей, а папа перебивался случайными заработками, и, вот странность, чем хуже шли его дела, тем самозабвеннее он погружался в революционную работу. У него появились новые знакомые, студенты, настоящие и исключенные, какие-то люди интеллигентного вида, коротко стриженные женщины, при виде которых мать так красноречиво поджимала губы, что даже малолетней Муре становилось все ясно.
Иногда, особенно если дома было нечего есть, папа брал ее с собой на сходки. Голодная Мура ела баранки, дышала папиросным дымом и отчаянно скучала от страстных речей, которые тут назывались диспутами и были так непохожи на папины рассказы о светлом будущем. О чем тут спорить, недоумевала Мура, когда свергнем эксплуататоров и буржуев, все образуется само собой. Чего еще придумывать?
На такой сходке она услышала слово «большевик», и оно сразу показалось таким родным, правильным и уютным… В него хотелось влюбиться и взять себе, как кота, оно даже урчало, как кот. Мура была очень рада узнать, что папа – большевик, и она поклялась, что, когда вырастет, тоже станет большевиком.
Мать она не то чтобы не любила, нет. Скорее боялась стать такой же усталой и угрюмой, как она, поэтому сторонилась, а у матери просто не было сил добиваться любви дочери.
Наверное, в детстве Мура ее немножко презирала, совсем чуть-чуть, даже не презирала, а посмеивалась вместе с папой, что «мама у нас ограниченная, не видит дальше собственного носа», между тем как мама от тяжелого труда и нищеты в принципе света белого не видела.
Лишь став взрослой, смогла Мура оценить силу маминой любви, тихой, через не могу, сквозь стиснутые зубы, и от этого еще более великой. Никогда мать не роптала, не скандалила, не унижала отца, хоть бывали месяцы, когда только она несла копейку в дом. Может быть, наедине, шепотом, и упрекала мужа, но при Муре – никогда. Ни разу не позволила ей усомниться в том, что отец самый добрый, самый лучший. В самые скудные дни Мура была накормлена и выглядела аккуратно. Что-то Мура делала по хозяйству, но не сильно переутомлялась на этой ниве. О гимназии после папиного увольнения с Путиловского завода речь больше не шла, денег на учебу не было, да и не приняли бы дочку неблагонадежного, и Мура пошла в четырехлетку. В отличие от других родителей, мама не считала ее учебу пустым баловством, наоборот, делала все, чтобы дочь хорошо успевала и ее взяли учиться дальше. Мама дала ей самый полезный совет в жизни. Когда Мура повзрослела, мама сказала в своей хмурой манере: «Запомни, дочка, пока ты не выйдешь замуж, твое тело принадлежит только тебе. Никому ничего не позволяй до свадьбы. Если любит, то женится, а нет – так и нечего, ибо дашь одному – дашь всем, и сама не заметишь, как по рукам пойдешь».
Мура тогда посмеялась про себя над этой патриархальной отсталостью, но расставаться с невинностью не торопилась. А потом, когда она, подхваченная ветром революции, уже служила в Красной армии, только тот мамин совет ее и спас. Она была влюблена в командира со всей силой первой любви, и он совсем не возражал ответить на ее чувства, но жениться не спешил, ведь брак – это буржуазные предрассудки, и зачем им венчаться в церкви, раз оба атеисты. Объявят товарищам, что они муж и жена, да и довольно. Мура была с ним полностью согласна, в самом деле, бумажка, формальность, какая ерунда, но не смогла переступить через мамину заповедь. Командира скоро убили, и когда Мура справилась с первым горем, до нее дошло, какой участи она избежала благодаря маминому совету. Не пощадили бы ее тогда, даром что боевой товарищ. Только девичья стойкость уберегла.
В юности отец был для нее всем, а с годами Мура все чаще скучала по маме, по ее редким скупым ласкам, по шершавым, как терка, ладоням, по задушевным разговорам, которых у них никогда не бывало, и печалилась о том, что больше никогда зайчик не встретит маму и не попросит передать для Муры яблочко или конфету… Только теперь, с дочерью-подростком, Мура начала понимать и ценить, какой самоотверженной и доброй была мама. Была ли она счастливой женщиной? Бог весть. С одной стороны, какое счастье в нищете, а с другой – родители, кажется, любили друг друга. Однажды бабушка, потрясенная новостью, что Муру не приняли в гимназию на казенный счет, несмотря на отличные оценки, ибо неблагонадежный папа перевесил все ее успехи, задала вполне резонный вопрос «зачем ты вообще живешь с этим горлопаном?», и мама спокойно ответила, что есть, конечно, крепкие хозяева, тащат в дом тугую копеечку, но зато и кулаками угощают, а Степан ласковый и добрый и мечтает о хороших вещах.
Тогда Муре показалось, что мама начинает прозревать, понимать, что самое главное в жизни это не шкурные интересы, а борьба за счастье всего трудового народа, а теперь, с высоты прожитых лет, те мамины слова обрели несколько другой смысл, гораздо более печальный. Женщина прощала мужу безделье, испорченное будущее для дочери, нищету только за то, что он ее не бил. Да, папа был очень добрый и веселый человек, существовал великими идеалами, но надо признать, что вел образ жизни, больше подходящий для студента, чем для солидного семейного человека.
Для подросшей Муры все эти сходки, листовки и подпольные типографии были очень привлекательны, пронося под кофточкой дурно пропечатанные на серой оберточной бумаге брошюрки, она искренне верила, что этим приближает царство справедливости на земле. Папа рано привлек ее к борьбе, лет с двенадцати она уже вовсю разносила литературу по адресам, передавала пачки листовок парням, которые должны были их разбросать по территории заводов. Мура была худенькая, выглядела младше своих лет, и жандармы к ней не цеплялись.
Друзья отца посмеивались над ее революционным пылом, называли «товарищ Мура» и, весело отмахиваясь от ее горячих просьб и уверений, что она не подведет, поручали только самые безопасные задания.
И она была счастлива, несмотря на бедность и, прямо сказать, очень сомнительные жизненные перспективы. Год промучившись в ученицах у портнихи и убедившись, что никогда не преуспеет в швейном ремесле из-за косых глаз и кривых рук, Мура пошла работать нянечкой в хирургическое отделение академии с пониманием, что выше этой работы ей никогда не прыгнуть. Для любого другого дела нужно учиться, а на это, во-первых, нет денег, а в-главных, папа такой махровый неблагонадежный, что его дочь ни к одному приличному учебному заведению близко не подпустят даже за тройную плату.
Тем не менее Мура каждый новый день встречала с радостью, ведь она служила делу, в которое искренне верила, не сидела сложа руки, не мирилась с несправедливостью, а боролась с нею по мере своих сил. Своими руками строила будущее, а не ждала, пока ей его поднесут на золотом блюдечке.
«Если бы папа так и работал на Путиловском заводе, то что? – думалось ей. – Кончила бы я гимназию, потом осталась бы там же учительницей, замуж вышла, а дальше что? Так и жила бы зажмурившись, отвернувшись от мира, лишь бы не замечать, что творится вокруг? Нет уж, лучше, как сейчас, нам тяжело, зато дети наши увидят жизнь такой, как она должна быть, ну не дети, так внуки точно. Главное – действовать!»
Когда случилась Октябрьская революция, ей было всего пятнадцать лет. Сейчас, когда Нине двенадцать, кажется, совсем ребенок, но тогда она считала себя совсем взрослой как для борьбы, так и для сиротства. Родителям не суждено было увидеть то светлое будущее, которое они так приближали, отец – подпольной работой, а мама – молчаливой поддержкой мужа. Их убили во время бандитского налета, и было в этом что-то ужасно горькое и несправедливое, что отец, всю жизнь боровшийся против частной собственности, погиб, защищая чужое добро. Но тогда рушились целые царства и жизнь человеческая стоила очень мало.