Впрочем, бедность ладно, достаток сразу в руки не падает, надо как следует потрудиться, чтобы оброс мясом новый общественный уклад, главное, что продукт распределяется справедливо, сколь бы мало его ни было. Это переживем, а вот что жить становится не то чтобы опасно, но как-то тесно, это настораживает.
Мура поморщилась, гоня от себя эту крамольную, недостойную партийного работника мысль. Надо понимать, что враг повсюду, им может оказаться любой, даже старенький и слегка не от мира сего профессор. Пусть теракт он не устроит, но своими речами многих ребят может сбить с пути истинного. Если из-за его антисоветской агитации молодые врачи станут не верными ленинцами-сталинцами, а какими-нибудь троцкистами и начнут травить людей, разве это не похлеще теракта будет? «Господи, какой бред, Мура, – вдруг отчетливо произнес внутренний голос, – ты вот не верила в Бога, а заповеди все равно соблюдала, потому что это была твоя внутренняя потребность. Так и молодые врачи не станут тут же немедленно убийцами, если не поверят в коммунизм. Взаимопомощь, доброта – это просто в человеке изначально заложено, без всяких дополнительных аргументов в виде ли бога с бородой на облаке или свободы, равенства и братства».
Да и в самом деле, какие там опасные идеи мог продвигать Добужинский на своих лекциях по анатомии, самом консервативном предмете в мире? Человек при новом строе меняется только духовно, а физически толстая кишка остается толстой кишкой что при коммунизме, что при рабовладельческом строе. Разве что люди будут повыше, покрепче от хорошего питания и искоренения дурных болезней, но принципиально ничего не изменится.
Может, конечно, по своей политической отсталости и надвигающемуся старческому маразму сболтнул дед что-то неосторожное, но разве это повод сажать в тюрьму? За нами правда, великому делу Ленина – Сталина не могут повредить злобные выпады всяких недобитков. Пусть живут себе, клевещут да кусают губы от злости, глядя, как побеждает коммунизм. А кидать их в лагеря – это косвенное признание того, что они правы.
Опять какой-то бред ей в голову лезет, но ведь и правда, нельзя не заметить, что реальность как-то исказилась. Точнее, реальность осталась как была, на то она и реальность, а людям будто насильно надевают на глаза очки с кривой оптикой, в которых обычные житейские дела, слова и поступки искажаются, раздуваются, в них прозревается не только человеческое частное, но и социальное общее. Так, в этих очках сразу понятно, что человек не просто пожаловался на плохое снабжение, а «лил воду на мельницу наших врагов», «вынашивал планы по свержению советской власти» и так далее. Сам же человек, его личность, наоборот, уменьшается, уплощается, сводится к штампу. «Троцкист», «буржуй недобитый», «затаившийся враг» или, наоборот, «верный ленинец».
Так проще, в этих очках все четко определено, но ведь человек всегда глубже, полнее наклеенного на него ярлыка. На рабфаке преподавательница русского и литературы Александра Антониновна, крохотная женщина с зычным басом, рассказывая про своего тезку Пушкина, много раз повторяла: «Пушкин показал, что человек больше, чем его социальная роль». И хоть творчество Пушкина не сильно впечатлило Муру, она не могла не согласиться с этим постулатом. Хотя бы из собственного опыта. А теперь все это человеческое в человеке безжалостно обрезается, выбрасывается. Раз троцкист, то враг, и больше никаких чувств, кроме злобы, ему не положено, а верный ленинец, то иди, строй коммунизм, и к врагам жалости не ведай.
Ладно, что брюзжать без толку. Главное, не терять веры. Это не просто, но кому сейчас легко? В победу коммунизма все-таки легче верить, чем в бога на облачке, а ничего, христиане вот две тысячи лет продержались и, надо заметить, много хорошего сделали за это время. Рабство исчезло, наверное, не только из экономических соображений. Додумались люди, что если бог создал человека по своему образу и подобию, то не должен один образ и подобие другой такой же образ за скотину держать. Мораль укрепилась… Церковь позволяла себе, конечно, лишнее, жгла еретиков, устраивала религиозные войны, но ничего, переросла это.
«И мы перерастем! – С этой мыслью Мура сладко потянулась и почувствовала, что ее наконец клонит в сон. – Наша власть со временем укрепится, враги перевоспитаются, а самые оголтелые помрут своей смертью, подрастет новое поколение настоящих строителей коммунизма. Никого не надо будет наказывать за глупые речи, и все станет хорошо!»
Катя полюбила дежурить, и брала столько смен, сколько позволял Трудовой кодекс.
Тяжелый труд в операционной помогал забыть о том, что ей никогда не стать врачом. Главное, она спасает людей от смерти, а в каком качестве – это уже второй вопрос.
Сегодня, правда, день был не ввозной, и спасать от смерти никого не планировалось, разве что на вечернем обходе хирурги найдут что-то срочное в отделении. Но пока телефон молчал, Катя мирно крутила перевязочный материал, а Элеонора Сергеевна проверяла срок годности растворов, пересчитывала инструмент, заполняла журналы, словом, выполняла ту часть работы старшей сестры, которую никто не любит и которую все равно необходимо делать.
По радиоточке передавали «Сердце» из «Веселых ребят», и Катя тихонько подпевала, хоть ей не нравились ни песня, ни фильм. Песня казалась слишком слащавой, а фильм – поверхностным и пустым, а Таточке нравилось. Она говорила, что фильм хороший, и получит вторую волну популярности лет через сто, когда забудется, на фоне какой реальности он был снят.
Тата вообще просила Катю смотреть больше новых фильмов, читать современные книги и дружить со сверстниками, ибо она прогрессивная бабка, спору нет, но, как ни крути, пережиток прошлого, осколок старого режима, лучше Кате не зацикливаться на ней и ее мнениях. Все-таки молодость должна жить настоящим, каким бы оно ни было.
Совет был дельным, и Катя с удовольствием бы ему следовала, только вот настоящее само не хотело, чтобы она в нем жила, выталкивало из себя, как занозу. Институт отверг, подружки чурались, возлюбленный предал… Пусть предал не по своей воле, только ради того, чтобы не предавать мать и сестру, но разве от этого легче?
Катя изо всех сил заставляла себя простить. Повторяла, как молитву, что жизнь больного ребенка гораздо важнее, чем ее высшее образование. Вспоминала, что Владик предупредил о собрании и о том, что бывших будут выселять. Он заботился о ней как мог и любил, как можно сейчас любить, осторожно и скованно.
И вот какая странность, обычно происходит наоборот. Разум требует прогнать предателя возлюбленного, а сердце сопротивляется, заглушает доводы рассудка своим неистовым биением. Сколько девушек прощали то, что не надо прощать, позволяли то, что не надо позволять, лишь потому что любили… А у нее наоборот. Разум говорит: да, надо простить и забыть, ибо аргументы более чем весомые. Человек, который рискует жизнью сестры и матери ради возлюбленной, – ненадежный человек. Напротив, только тот, кто разумно и трезво взвешивает все риски и принимает оптимальное решение, руководствуясь не страстями, а чувством долга и здравым смыслом, может считаться честным и порядочным. Все так, все так, но сердце изо всех сил противилось этой свинцовой правде.
Катя посоветовалась бы с Таточкой, но примерно знала, что она скажет: «Екатерина, пусть головы из-за любви теряют юноши, они у них все равно пустые. А ты держи себя в руках, добивайся своих целей да потихоньку присматривайся. Если молодой человек тебе по душе, если у вас общие интересы и вы можете шагать по своему пути, не наступая друг другу на горло, то почему бы и нет? А чужая красота – это слабенький аргумент, чтобы портить собственную жизнь». Любовь для Таточки не аргумент, а Владика она сразу простила. Сказала, что он заложник ситуации и поступил очень благородно, предупредив их накануне. Сделал все что мог, а большего ни от кого нельзя требовать. Правда, она тогда не знала, что Владик был не только комсоргом, но и возлюбленным внучки. Хотя… Раз ничего не было, то и не считается, вот мнение прожженного хирурга и убежденной старой девы.
Катя разгладила тампон, добиваясь идеально прямых уголков. Надо простить, и по справедливости и вообще. Кажется, Владик снова хочет с ней встречаться, а это смелый поступок – ухаживать за девушкой, исключенной из института за дворянское происхождение. Не каждый отважится. И как знать, вдруг мечта сбудется, она уедет вместе с Владиком, только не в качестве доктора, а в качестве медсестры? Главное, станет его женой и матерью его детей. В один прекрасный день придет на работу, и в ответ на грозный рык Татьяны Павловны – «Холоденко!» – с тихой улыбкой скажет: «А я больше не Холоденко, теперь я Краснова». Екатерина Краснова.
Катя несколько раз тихонько произнесла это имя, примеривая на себя. Раньше оно вызывало восторг, а теперь было неприятно, как мокрая одежда.
Странно, она ведь любит его по-прежнему, просто, наверное, нужно время. Время и понимание, что человек несовершенен, в течение жизни неизбежно делает ошибки, особенно когда находится под таким сильным давлением, что уже не может располагать собою. Зато дается время осознать ошибки и исправить. Она ведь и сама несовершенна, и ошибалась, и ошибется еще не раз, и, хуже того, будет знать, как правильно, а поступит все равно неправильно. Как говорил старый приятель Таточки, известный психиатр Коршунов: «Старый бог даровал нам свободу воли, а новые боги всеми силами хотят эту свободу отобрать. Мы все живем на мушке у конвойного».
Как бы поступила она сама, оказавшись на этой мушке? Если бы ее поставили перед выбором – Владик или бабушка? Вот то-то же! Поэтому нечего изображать оскорбленную невинность, надо пойти с Владиком на свидание.
– Ах, какая прелесть, – воскликнула Элеонора Сергеевна, входя, – идеальные шарики, нигде ни одной нитки не торчит, а тампоны будто фабричного производства, один к одному. Золотые ручки, Катенька!
– Спасибо, – Катя покраснела, – шарики как шарики. Что, Элеонора Сергеевна, больного подают?