– Я попрошу Константина Георгиевича передать, если это удобно, – нашлась она.
Стенбок помолчал, хмурясь.
– А знаете что, Катя, – сказал он наконец, – мы задумали сделать зимний праздник для детей сотрудников. Знаете, такие гуляния на свежем воздухе, лыжи, снежки, коньки… Приходите.
– Но у меня нет детей…
– Это ничего, – уголки его рта дрогнули, будто Стенбок хотел засмеяться, но сразу передумал, – поможете с организацией, и сами покатаетесь. Вы хорошо стоите на коньках?
Она пожала плечами:
– Очень средне.
– Что ж, я предложу вам свою руку.
Катя снова не знала, что ответить.
– И вообще подключайтесь к нашей молодежи, – продолжал Стенбок, – они планируют кое-что грандиозное для ребятишек, с настоящими спортивными состязаниями, призами и подарками, и будут рады каждой новой паре рук.
С этими словами он наконец ушел.
Мура в растерянности грызла кончик карандаша.
После убийства Кирова партийных руководителей обязали следить за тем, что работники говорят о смерти Сергея Мироновича, составлять сводки о настроениях людей, а информацию о тех, кто высказывался негативно, передавать в НКВД, который по этим рапортам задерживал людей, а дела без проведения всякого следствия передавались сразу в районные суды.
Получив из обкома сию инструкцию, Мура немедленно созвала общее собрание, где выступила с речью о том, что враг не дремлет, он хитер и коварен, замаскировался, затаился под маской честного труженика, а сам только и ждет, чтобы нанести удар. В этих суровых условиях обострившейся классовой борьбы от каждого трудящегося требуется бдительность. С коммунистов и комсомольцев особый спрос, но и беспартийные тоже должны следить за собой. Любое неосторожное высказывание может стать грозным оружием в руках врага, человек может долго не отдавать себе отчет, что льет воду на мельницу троцкистов, а когда заметит, будет уже поздно. Поэтому, товарищи, бдительность, бдительность и еще раз бдительность!
Не понять столь толстый намек мог только полный идиот, коих в академии, к счастью, не водилось. Правда, исходя из логики событий, затаившимся врагом выходил сам НКВД, но Мура решила не углубляться в эту скользкую тему.
При каждом удобном случае она напоминала о классовом чутье, бдительности и осторожности, и сотрудники держали языки за зубами, что позволяло ей отправлять в обком стандартные отчеты про всеобщую скорбь, сплоченность, трудовой энтузиазм, классовое сознание и беспощадную борьбу с классовым врагом.
Мура так надеялась, что обойдется без доносов, что удастся ей проскочить это скорбное время, никого не отправив в лагерь или на исправительные работы, но нет, легла на стол бумажка от записной склочницы Антиповой.
В своем опусе бдительная Елена Егоровна сообщала, что доктор Гуревич во время операции сказал, как хорошо, что Киров умер, а присутствовавший тут же ответственный дежурный хирург Воинов горячо согласился с этим постулатом, от себя присовокупив, что Киров заслужил смерть.
Мура сморгнула, потрясла головой и еще раз прочла эту дичь, надеясь, что в этот раз она покажется разумнее. Нет. Увы, приходится признать, что два полных идиота в академии все-таки нашлись. Это же надо было додуматься после всех ее предупреждений распускать язык, да еще в присутствии Елены Егоровны! Господи, да такие кощунственные вещи нормальные люди боятся дома под одеялом жене на ушко шепотом сказать, а тут… Бред какой-то!
Отбросив карандаш, Мура заходила по кабинету. Главное, Гуревич! Воинов ладно, неизвестно, какие у него там соображения. Жена – бывшая княжна, это как бы тайна, но, кому положено знать, те знают. Когда женат на аристократке, всякое может в голову прийти.
Но Гуревич! Он искренне скорбел по Сергею Мироновичу, даже к ней пришел за утешением. С такой теплотой вспоминал Кирова и вдруг ляпнул! Нет, в принципе не верится, что Гуревич способен на такие людоедские высказывания в чей бы то ни было адрес, он первейший в академии гуманист и пацифист.
Партийный долг не требует от нее вести расследование, достаточно передать бумагу в НКВД, а там уж пусть разбирается народный суд. После краткой перебранки между свидетельницей и подсудимыми, которая теперь заменяет судебное следствие, Гуревич с Воиновым получат скорее всего по году лагерей. Все-таки слишком жесткие высказывания, чтобы ограничиться исправительными работами по месту трудоустройства. Казалось бы, год не так уж много за, по сути, словесную диверсию, но для Гуревича это будет означать утрату мастерства. В лагере ему не дадут беречь руки.
Мура вздохнула. Вариант, что в суде не поверят Елене Егоровне, маловероятен. Презумпция невиновности давно сдана в архив, и если судья оправдывает врагов, желавших смерти товарищу Кирову, то он сам троцкист и диверсант и место его в тюрьме.
Что же делать? Мура попросила секретаршу вызвать Антипову, и та не замедлила явиться с выражением нетерпеливой радости на лице. Как же, сейчас враг будет повержен.
– Вы это слышали своими ушами? – спросила Мура, помахав бумагой перед носом Елены Егоровны.
– Конечно! Я, знаете ли, напраслину не возвожу ни на кого, сигнализирую только правду.
«Ну естественно», – мрачно подумала Мура, усаживая Антипову за стол и сама садясь напротив.
– Елена Егоровна, разрешите вас заверить, что я целиком на вашей стороне, – Мура поддала в голосе проникновенности и сложила руки на груди, – вы настоящая большевичка, бдительный товарищ, и я доверяю вам, как самой себе!
Антипова кивнула.
– Только Гуревич – уникальный специалист, – продолжала Мура, – мы с вами даже представить себе не можем, какие у него связи.
Антипова пожала плечами:
– А нечего болтать.
– Вы правы, Елена Егоровна. Врага надо изобличить, но я боюсь, как бы мы с вами сами от этого не пострадали. Гуревич с Воиновым отбоярятся, а нам пришьют вредительство, что мы клевещем на знаменитых врачей ради того, чтобы лишить ленинградцев квалифицированной медицинской помощи. Тут, знаете, замешаны такие силы, что по-всякому может повернуться.
Самодовольное выражение сползло с лица Елены Егоровны.
– Если бы кто-то мог подтвердить ваши слова… Еще один хотя бы свидетель… – дожимала Мура.
Но добилась противоположного эффекта. Антипова просияла:
– А есть! Есть свидетель! Катька Холоденко, она все время за Воиновым хвостом таскается. Пусть только попробует в суде мои слова не подтвердить!
– Уже лучше, Елена Егоровна, – протянула Мура, изо всех сил пытаясь скрыть растерянность и шок оттого, что этот дикий навет может оказаться правдой, – наша позиция должна быть безупречной. Давайте вызовем медсестру Холоденко.
Из оперблока передали, что Катя занята на операции и освободится не раньше чем через два часа.
«Вот она занята, а ты всегда под рукой, – скривилась Мура, – отлыниваешь от работы, только слоняешься по академии да сплетни собираешь! Стояла бы у стола по десять часов, как другие сестры, так и сил бы не осталось доносы строчить на хороших людей!»
Вслух же она горячо поблагодарила Антипову за бдительность и отпустила, сказав, что вызовет после того, как поговорит с Холоденко, и они вместе решат, как быть.
– Тут, знаете, дело тонкое, – сказала она тихо, придержав Елену Егоровну за локоток по пути к дверям, – таких, как Воинов, в принципе полно, то есть не полно, но найти можно, а Гуревич уникальный в своем роде мастер, в Москву возят на специальном самолете. Страшно подумать, кому он там катаракту оперировал, а кому только собирается. Очень высок риск, Елена Егоровна, что его под суд не отдадут. А сами знаете, если дело начато, то просто так его не закроешь, и раз нельзя наказать Гуревича, то накажут нас.
Антипова нахмурилась, вздернула подбородок, но, кажется, речь Муры проняла ее.
«Как хорошо, что властолюбивые бабы трусливы, – улыбнулась Мура, падая в свое кресло без сил от собственного вранья, – мужики наоборот, чем жаднее до власти, тем отчаяннее, а женщины всегда хотят повелевать без риска. За удовольствие помыкать подчиненными готовы терпеть любое унижение от начальства. На этом и попробуем сыграть».
Холоденко прибежала перед самым концом рабочего дня, то ли еще не отошедшая от сложной операции, то ли встревоженная вызовом к руководству.
Мура не стала с нею хитрить, а сразу спросила, слышала ли она какие-то высказывания насчет смерти товарища Кирова.
Катя быстро ответила, что все скорбят и сожалеют, а больше ничего.
– Хорошо, Катя. А доктор Гуревич с доктором Воиновым когда-нибудь обсуждали эту тему в вашем присутствии?
– Нет, что вы! Мы говорим только по работе.
– Не с вами, Катя, а между собой.
– Я ничего не слышала.
Мура с тоской посмотрела в окно, чувствуя себя белым офицером контрразведки из книг Бориса Лавренева.
– Припомните хорошенько, – зачем-то произнесла она книжную фразу оттуда.
– Точно, Мария Степановна, точно не говорили.
– А у нас другие сведения, – образ белого офицера никак не хотел Муру отпускать. – Из достоверных источников нам стало известно, что Гуревич говорил, как хорошо, что Киров умер, а Воинов ответил, что он заслужил смерть, и вы, Катя, при этом разговоре присутствовали.
Холоденко энергично замотала головой из стороны в сторону:
– Нет, не было такого и быть не могло.
– Вспоминайте, Катя. Гуревич оперировал, а Воинов пришел в качестве ответственного хирурга, и вы с ним.
– Ах это! – девушка вдруг улыбнулась широко и радостно. – Но там был совсем другой, прямо противоположный смысл!
– Это как?
– Гуревич сказал, что это хорошая смерть, понимаете? Не хорошо, что умер, а хорошо, что умер легко, не мучился, не страдал, даже ничего не успел понять. Понимаете, Мария Степановна? Плохо, что умер, но хотя бы не страдал. А Воинов сказал, что такую смерть надо заслужить, вот и все. Не в принципе смерть, а именно такую, безболезненную.
– Н-да?
– Ну конечно, Мария Степановна! Врачи вообще, знаете, много видят разных смертей, и часто думают о том, как сами будут умирать. Ну и обсуждают, кто тяжело уходил, кто легко, это профессиональная особенность. Моя бабушка иногда говорит: «какая прекрасная смерть!», но это же не значит, что она хотела, чтобы этот человек умер.