Мура приободрилась:
– То есть, Катя, вы хотите сказать, что Воинов с Гуревичем скорбят о смерти Сергея Мироновича вместе со всем народом, и единственное, что может их утешить, это сознание, что Киров умер легко, без мучений?
– Вот именно.
– И вы готовы подтвердить это на суде?
– Неужели будет суд?
– Надеюсь, что нет, – Мура приосанилась, – постараюсь до этого не доводить. А вас, Катя, попрошу никому не сообщать об этом нашем с вами разговоре. В первую очередь это в интересах ваших и вашего начальника.
Катя энергично кивнула, заверив, что никому не скажет, и Мура отпустила ее восвояси.
Что ж, все объяснилось, контрреволюционные высказывания оказались обычными человеческими рассуждениями. Но все равно придурки! Как можно распускать язык, зная, что любое твое слово может быть понято превратно. Есть такой аттракцион, комната кривых зеркал, а сейчас стала страна кривого уха. Все перетолковывается, переосмысливается, и доказывай потом, что ты имел в виду. И не докажешь.
Чтобы успокоиться, Мура выпила воды и попросила секретаршу снова вызвать Антипову, но в этом не было необходимости, ибо Елена Егоровна уже поджидала в приемной.
Мура взглянула на часы. Действительно, рабочий день уже четыре минуты как закончился, а ни в коем случае же нельзя ни одной секунды лишней на рабочем месте перетрудиться. Нет, надо бежать скорее мучить парторга.
Выпив еще воды, Мура решила, что в данном случае лучшая защита – это нападение.
– Елена Егоровна! – загремела она, как только Антипова по-свойски устроилась на стуле. – Вот уж от кого-кого, а от вас я такого не ожидала! Вы нас обеих чуть под монастырь не подвели, хорошо, что я проконтролировала!
– Да что такое, Мария Степановна? Неужели эта коза не подтвердила? Вот нахалка, покрывает…
– Эта коза так подтвердила, что лучше бы ничего не слышала! – перебила Мура, слегка повысив голос. – А вы бы, кстати, наоборот, лучше слушали, и понимали всю фразу целиком, а не только отдельные слова!
– Ну, знаете ли…
Антипова в негодовании поджала губы, а Мура прикинула, действительно она поняла разговор врачей неправильно, или сознательно исказила суть. Скорее всего второе, просто сделала ставку на то, что Мура, услышав страшное сочетание слов «Киров, смерть и заслужил», тоже не станет докапываться до смысла.
– Гуревич сказал, хорошо, что Киров не мучился! – Мура хлопнула ладонью по столу. – Не мучился! Вы понимаете, что это прямо противоположно тому, что вы написали и что я не желаю повторять вслух? А после того, как они втроем, Гуревич, Воинов и Холоденко, независимо друг от друга подтвердят его слова, знаете, какой вопрос задаст народный судья вам? Знаете?
– Какой?
– А вы бы хотели, чтобы Киров мучился?
– Господи, что вы говорите…
– Это говорю не я, а народный судья. Вы что, Елена Егоровна, спросит он, жалеете, что Киров принял легкую смерть? Вот доктор Воинов утверждает, что Сергей Миронович заслужил безболезненную смерть беззаветным служением трудовому народу, а вы считаете, что нет? Хотели бы, чтобы он страдал в агонии?
– Да я считаю, что он вообще смерти не заслужил, – огрызнулась Антипова.
– Ну посмотрим, как вам в суде удастся оправдаться. А заодно и мне. Я вам говорю, Елена Егоровна, за Гуревича вступятся. Его так просто не отдадут. Он в буквальном смысле этого слова незаменим. А мы с вами поедем в лагерь, как миленькие, потому что не составит проблему найти замену что мне, что вам.
«Хотя, конечно, такую ленивую и склочную медсестру еще поискать», – мысленно добавила Мура.
Антипова нахмурилась:
– Вот вы говорите, что вы на моей стороне, а как до дела доходит, так я у вас получаюсь кругом виноватая, а вокруг ангелы с крыльями одни.
– Ну вот, пожалуйста, до религиозных тем мы с вами докатились, – произнесла Мура как могла добродушно.
– Я образно. Но всегда я у вас дура получаюсь.
– Потому что я не хочу, чтобы вы пострадали. – Мура окончательно сменила суровый тон на ласковый: – Вы правы в целом, в большом, но не всегда понимаете текущий момент. Елена Егоровна, поверьте, ничто не пропадает зря, ни один ваш сигнал. Все они у меня в особой папочке, ждут, когда настанет для них время.
Тут Мура ухмыльнулась про себя, потому что особой папочкой служило мусорное ведро, и продолжала:
– Врага надо изобличить, когда ты на сто процентов уверен, что он будет повержен. А когда есть большой шанс, что устоит и сам тебя повалит, то лучше подождать. Поверьте моему опыту. Если бы я этого не понимала, не чувствовала момента, то не сидела бы сейчас в этом кресле.
– Ну спасибо, Мария Степановна, за науку, – процедила Антипова, – я-то женщина простая, если вижу врага, всегда готова сплеча рубить.
«Ты сначала в конную атаку сходи, а после уж про рубить сплеча рассказывай», – буркнула про себя Мура, поднимаясь, чтобы проводить Антипову до двери.
Вслух она сказала, что сейчас надо быть тоньше, осторожнее, потому что враги затаились во всех сферах и только и ждут случая напасть на честных и неравнодушных граждан. Но партия настороже, не даст пропасть таким преданным бойцам, как Антипова.
– Давайте подумаем, может быть, вам по партийной линии продвинуться, – протянула она как бы между прочим, пожимая Елене Егоровне руку на прощание, – начать с секретаря ячейки, а там…
Вернувшись в кабинет, она без сил упала на стул. Господи, почти целый рабочий день и гору душевных сил потратила впустую из-за досужей болтовни двух приятелей-докторов! Ладно она, но ведь целые суды, органы дознания, конвойные, милиционеры, охранники и бог знает кто еще, в общем, огромная государственная машина правосудия без устали работает только над тем, что кто-то кому-то что-то сказал. Разумно ли это, когда людям нечего есть? И кто в итоге получается большим вредителем – Гуревич с Воиновым, распускающие языки почем зря, или НКВД, арестовывающий мировое светило по пустому навету? От кого реальный вред обществу? Гуревич с Воиновым сотрясли воздух и забыли, а пустоту, образовавшуюся после ареста Добужинского, не скоро получится заполнить. Ладно бы он убивал людей ради своих анатомических изысканий, тогда да, тогда надо его арестовать и предать суду, как любого другого преступника, невзирая на заслуги перед обществом. Никто бы тогда не возразил, ибо никакая наука не стоит человеческой жизни. Раньше так, во всяком случае, было принято, а теперь бог весть… Однако Добужинский ни в чем подобном не замечен, добрейший человек, но вот лишили молодых ученых научного руководителя, слушателей – великолепного лектора, потому что… даже черт знает почему. Мура поморщилась. Она сдержала обещание, данное Воинову и Сосновскому, подошла на заседании обкома к своему знакомому, соблюдая все меры предосторожности. Тщательно проследила, чтобы никого не было рядом, попросилась зайти на минутку, и только когда он привел ее в свой кабинет и они остались наедине, осторожно заикнулась о Добужинском. Так старый товарищ, смелый воин, побледнел и зашипел на нее, что твой гусак. Но все-таки совладал с собой, взял под руку и негромко, почти на ухо, приказал оставить все хлопоты. Профессору не помочь, а если начнешь заступаться, то единственное, чего добьешься, – обнаружишь свою причастность к контрреволюционной террористической зиновьевской подпольной группе. В итоге только утопишь старика. Так дед сам по себе, может, еще проскочит, отделается выселением, а в составе группы поедет в лагерь или еще похуже.
После этого разговора Мура чувствовала себя так, будто мыла наелась. Формально выполнила обещание, а по сути – нет. Не убедила товарища встать на защиту несправедливо обвиненного, даже не попыталась. Странная готовность честных и смелых руководителей партии, большевиков с дореволюционным стажем, мириться с произволом ошарашивала ее, саму лишала воли к сопротивлению.
В стране в конце концов есть Верховный суд, почему он не возмутился явно незаконным, даже, можно сказать, антизаконным постановлением ЦИК от первого декабря? У Муры нет юридического образования, но даже ей ясно, что в этом постановлении нарушены два основополагающих принципа судоустройства – презумпция невиновности и принцип осуществления правосудия только судом.
В Верховном суде заседают самые лучшие юристы страны, они должны были сразу заметить это беззаконие, понять, чем оно чревато, и сделать все, чтобы отменить постановление, принятое на пике скорби и растерянности от злодейского убийства, а вместо этого они в день похорон Кирова преспокойно приговорили к высшей мере тридцать семь «белогвардейцев-террористов» в Ленинграде и двадцать девять – в Москве. И непонятно, имел ли хоть один из этих шестидесяти шести людей отношение к убийству Кирова, хотя бы самое косвенное.
Все всего боятся, а пуще всего – говорить правду и проявлять милосердие.
Может быть, даже скорее всего, она тупая, и не понимает линию партии, только как построишь коммунизм без взаимопомощи? А это сейчас дело опасное…
Катя с удовольствием присоединилась к комитету по организации детского праздника, невольно думая, случайно ли совпадение, что он состоится накануне Нового года и Рождества? В комитете состояли одни комсомольцы, убежденные атеисты и слишком молодые, чтобы отчетливо помнить Рождество, но младенческая память сохранила в подсознании ожидание чуда в сочельник, радость и сказочное волшебство. А может быть, у кого-то из ребят была своя Таточка, которая устраивала каждый год тайное Рождество, тихое, и от этого не менее волнующее. Да и елки под Новый год устраивались до самого нэпа и позже, многие могли их помнить.
Рождество являлось пережитком прошлого, уделом отсталых реакционных элементов, с этим никто не спорил, но детский праздник будто сам по себе сделался насущной необходимостью.
Катя с удовольствием рисовала транспаранты со словами «старт» и «финиш», а также лозунги, призывающие быть готовыми к труду и обороне, для чего усердно заниматься спортом. Благодаря хлопотам Стенбока академии выделили для проведения праздника целый кусок ЦПКиО с лыжней и катком, где можно было без труда развесить многочисленные плакаты.