Вообще удивительно, как этот суровый человек, категорически запрещавший любые сборища на службе, вдруг воодушевился детским праздником. Злые языки говорили, что просто он взрослых всех уже замучил учениями и боевым развертыванием, вот и принялся за детей, и что сам он, наверное, как научился ходить, так сразу и пошел строевым шагом и мечтает, чтобы все остальное человечество тоже так делало, но Кате казалось, что Александр Николаевич старается не только из приверженности к муштре.
Катя с удовольствием делала из картона медали для будущих чемпионов, вспоминая детство, когда Таточка учила ее клеить гирлянды и вырезать звездочки. Она старалась, и получалось у нее как будто бы неплохо, но вскоре по комитету пронесся слух, что Холоденко ответственная, поэтому ей можно поручить любое серьезное задание. Как могла, Катя отнекивалась от этой незаслуженной славы, но безуспешно. Ее сняли с изготовления медалей и бросили на другой фронт – считать детей.
Это оказалось непростой задачей. В клиниках, где был серьезный сестринский корпус, проблем не возникало, старшие обычно знали, у кого какое потомство, а вот на теоретических кафедрах, где трудились в основном мужчины, ответом на Катин вопрос были в лучшем случае смешки или пошлые шуточки типа «видишь ребенка, дай ему конфетку, возможно, он твой», а чаще всего протяжное «э-э-э…» и обещание уточнить.
Пришлось взять два отгула, полагавшиеся ей за работу в выходные дни, в отделе кадров список всех подразделений и ходить от одного к другому, и хорошо если за ней мчались с криками: «Стой, стой, мы забыли Пупкина!», – а чаще пожимали плечами: «забыли и забыли, невелика птица» – и оставались сидеть на своих местах, пока наученная горьким опытом Катя не заходила на второй круг. Так она прошла по академии целых четыре раза, по выражению Элеоноры Сергеевны, «частым гребнем», но все равно не была уверена в том, что учла всех детей до единого.
С результатами она отправилась к председателю праздничного комитета, но тот сказал, чтобы Катя сама шла к Стенбоку, который занимается всеми материальными вопросами, и доложила. Катя хотела сказать, что боится грозного Александра Николаевича ничуть не меньше, чем председатель, но постеснялась. Решила принять удар на себя, раз непосредственный начальник такой трус.
Она настроилась на долгое ожидание в приемной, но секретарша разрешила ей войти, и Катя оказалась в знакомом кабинете. Сегодня Стенбок снова не сидел на рабочем месте, а энергично расхаживал вокруг стола, насколько позволяла длина телефонного шнура.
Как бы написали в старинных романах, глаза его метали молнии.
«Кажется, я выбрала неподходящее время», – подумала Катя и попятилась к двери, но тут Александр Николаевич заметил ее и, не прерывая разговора, сделал знак сесть. Катя повиновалась.
– Что значит для членов профсоюза? – грозно чеканил Стенбок. – Вы мне это прекратите немедленно! Взносы, ха! Взносы… Ничего, меньше водки попьете на банкете, здоровее будете. Вы хотите сказать, что у нас на восемнадцатом году революции дети должны плакать оттого, что родились у несознательных мамаш? Что значит, пусть мамаши сами им слезы утирают, раз такие дуры? Вам напомнить, зачем мы с вами в Гражданскую кровь мешками проливали?
Катя почувствовала себя жалкой самозванкой и, кажется, покраснела от этого. Ей явно не полагалось запросто сидеть в кабинетах большого начальства и слушать разговоры такого высокого уровня. Она, черт возьми, простая медсестра, начальник клиник вообще не должен знать, как ее зовут. Вообще даже о ее существовании знать не должен, однако она здесь. Сидит.
– За детское счастье, дорогой мой, за детское счастье, – продолжал Стенбок уже не сурово, а весело, и от этого пугал еще больше, – чтобы не было никогда больше такого, чтобы барчук веселился, а сын трубочиста мог порадоваться только у Христа на елке… Достоевского читайте, возможно, прояснится в голове. Все, решено, никакого деления!
Положив трубку на рычаги, Стенбок обернулся к ней:
– Здравствуйте, Катя… Товарищ Холоденко! Чему обязан?
Она поспешно вскочила:
– Вот, Александр Николаевич, список детей.
– О, хорошо. Вы отметили членов профсоюза?
– Нет, а надо было? Мне просто в голову не пришло…
– Это потому, Катя, что у вас голова устроена нормально.
– Спасибо, – пробормотала она, – но, если нужно, я пройду еще раз и отмечу.
– Не нужно. Подарки будут для всех детей. Скромные, конечно, по горсточке конфет, но такое уж время сейчас.
Тут следовало проститься и уйти, не отвлекая начальника своими проблемами, но Катя решилась:
– Александр Николаевич, простите, но боюсь, что список неточный.
Стенбок нахмурился так, что у Кати подкосились ноги.
– Что значит неточный? Идите и уточните. Даю вам полтора часа.
– Александр Николаевич, я уточнила четыре раза. Два раза вчера и два раза сегодня, и во время каждого обхода появлялся какой-то новый ребенок.
– Н-да… – Стенбок покачал головой, – надо наладить учет детского поголовья. Подарки подарками, а если война, то такие вещи требуется знать. Подумаем… Так что, Катя, какая погрешность? Плюс-минус?
Она пожала плечами:
– Два-три, но если хоть один ребенок останется без подарка, то весь праздник насмарку.
– Вы правы. Что ж, если дети у нас появляются внезапно, как наследники французского престола, остается только заказать с запасом.
– А…
– Ничего страшного, своих доложу, – перебил Стенбок весело, – получка у меня большая, а тратить некуда. Излишки потом придумаем, куда девать.
– Спасибо, Александр Николаевич.
Подавив в себе сильнейшее желание сделать книксен, Катя шагнула к двери, но Стенбок ее остановил.
– Ваш платок, Катя, – с этими словами он подал платок, аккуратно завернутый в газету и перевязанный бечевкой.
Хорошо, что платок вернулся к хозяйке, но в то же время Кате стало почему-то жаль, что их со Стенбоком маленький секрет закончился. Теперь все как и должно быть, ничто не соединяет начальника клиник и простую операционную сестру. Они снова на разных орбитах, на параллельных прямых, которые никогда не пересекаются.
Все остальное существовало только в ее воображении. А что не только – то было данью уважения Таточке. Для Стенбока Катя была не кем иным, как внучкой его любимой наставницы Тамары Петровны Холоденко, вот вся суть его мимолетной симпатии. Не надо думать, что она может быть сама по себе интересна такому взрослому человеку. По умственному развитию она для него где-то на уровне тех детей, для которых он так энергично готовит спортивный зимний праздник, не имеющий ни малейшего отношения к Рождеству.
Катя улыбнулась. О Стенбоке было приятно просто думать, что он есть. Злой, суровый, угрюмый, щедрый на взыскания и внеплановые учения, и единственный, позаботившийся о том, чтобы одарить малышей конфетами. Без таких, как он, наверное, и земля не вертится.
А мечтать о нем, что ж… Глупо, она ведь больше не ребенок, уже пережила восторг первой любви, второй раз в эту реку не зайдешь, если ты нормальный человек и развиваешься как личность. Да и вообще у нее снова есть Владик, и думать о другом мужчине не только глупо, но и крайне непорядочно.
От этой мысли стало не то чтобы грустно, а как-то вдруг потемнело, посерело на душе, будто солнце зашло за облачко. Самое противное, что она должна быть счастлива. Молитвы ее услышаны, Владик ее любит. Так сильно, что, по собственному признанию, не смог забыть и вернулся к ней, несмотря на то, что у нее теперь несмываемое пятно на репутации. Раньше такими пятнами на репутации девушек были любовные связи с другими мужчинами, а теперь вот происхождение, исключение из комсомола или института, и связи с оппозицией, отнюдь не любовные. Но вот сила чувства Владика преодолела эту Катину неполноценность. Он вернулся к ней и предоставил более чем убедительные объяснения своему предательству. Такие объяснения, после которых нельзя человека не простить. Так уж сложилось, что ему невозможно было поступить иначе. Зато он предупредил о предстоящей публичной порке, о том, что будут выселять, а такие поступки нынче требуют большого гражданского мужества.
…Он ждал ее возле работы. В тот день Катя дежурила сутки, и просто повезло, что она понесла биксы в автоклавную, иначе бедный Владик совсем замерз бы в ожидании.
Он проводил Катю до кирпичного домика, занесенного снегом по самые окошки. Катя не знала, можно ли доверить биксы гражданскому лицу, поэтому на всякий случай несла их сама и почему-то больше думала о том, чтобы ничего не уронить, чем слушала, что говорит ей Владик. Но вот биксы были сданы, и на обратном пути она наконец поняла, что он ее любит и предлагает снова встречаться.
– Я так соскучился по тебе, Катя, – Владик хотел взять ее за руку, но Катя быстро отступила. Снова непонятно, почему важнее всего было, чтобы никто из сослуживцев не заметил, как она кокетничает с посторонними на работе.
Договорились встретиться завтра в семь вечера на Невском. Катя, как назло, не рассчитала времени и пришла раньше, пришлось прятаться в колоннаде Казанского собора, и когда в назначенный час появился Владик, Катя так замерзла, что вышла к нему сразу, не выжидая положенных этикетом пяти минут. Увидев ее, Владик улыбнулся, радостно, открыто, совсем, как в прежние времена, обнял ее, и наступил редкий момент, когда слова не нужны. Катя прижималась щекой к его щеке, чувствовала на своих губах его дыхание, и несколько коротких минут знала, что все остальное не имеет значения. Собрания, речи, пусть даже предательства, это неважно, главное, что они предназначены друг другу самой судьбой. Она так и не смогла забыть Владика, а он не смог забыть ее. Вокруг столько девушек, гораздо красивее, с хорошим происхождением и правильным мировоззрением, а ему нужна Катя.
– Прости меня, – сказал Владик, нехотя выпуская ее из объятий, – прости. Если бы я только знал, как тебя спасти, я бы это сделал.
– Я давно простила тебя, – Катя крепко сжала его руку, внезапно почувствовав в своих словах привкус лжи, удививший ее саму.