С этими словами он развернулся и ушел, а Катя долго смотрела ему в спину, понимая, что жить ей осталось всего неделю.
Мура, как и Воинова, порой украдкой пользовалась услугами Пелагеи Никодимовны. Обе дамы знали друг за другом этот грешок, и обе делали вид, будто не знают. Соседка за умеренную плату с удовольствием готовила для них, гладила своим старинным утюгом, после которого белье приятно пахло костром, но за более трудную работу не бралась. Мыть полы и стирать приходилось самой. В прачечную носили только постельное белье и скатерти, а остальное брезговали, представляя, с чем оно стирается в одном корыте.
В общем, первую половину дня Мура посвятила хозяйственным делам. Водя манжетами сорочки мужа по стиральной доске, она мечтала об отдельной квартире и домработнице, которая выполняла бы всю эту нудную и тяжелую работу, пока сама Мура… Собственно, что? Чем полезным она займется, освободившись от быта? Будет штудировать газету «Правда», чтобы разъяснять генеральную линию партии на общих собраниях коллектива? Передавать сигналы бдительных сотрудников вроде Антиповой в НКВД? Так там, в принципе, и без нее прекрасно справляются, вон Добужинского взяли, хоть на него никто доносов не писал. Она – руководитель партийной организации крупного учреждения, единственного в стране, имеет право на отдельную квартиру, но заслуживает ли ее, вот вопрос. Что-то хорошее сделала она на своем руководящем посту? Гуревич людям зрение возвращает и живет в коммуналке, а она что? Газеты вслух читает на собраниях?
Грязь с манжет и воротничка наконец отошла, Мура еще немного пожамкала белье в мыльном тазу, отжала и поставила полоскать. Пальцы от мыла и горячей воды покраснели, распухли, кожа на ладонях сморщилась и побелела. За пару часов эта краснота исчезнет, но все равно по рукам понятно, что она сама делает черную работу. Ладно, ничего, пусть товарищи видят, что она не гнушается никаким трудом.
Прополоскав белье второй раз, Мура стала выжимать, выкручивать до последней капли, чтоб быстрее высохло. Сила в руках еще осталась. Небольшие кисти, тонкие, но мускулистые предплечья – красивые у нее были руки, и ловкие. Раньше со сбруей легко управлялась, теперь вот с бельем. Что ж, жизнь не стоит на месте, новый день – новые задачи.
Хлопая рубашками мужа, как парусами, Мура развесила белье в комнате за кухней. Вдруг стало весело. Отдельная квартира, домработница, тоже еще барыня нашлась! Революция вообще-то делалась для того, чтобы все жили хорошо, а не только борцы за народное счастье. Да, положена ей квартира, но для этого надо ходить в жилкомиссию обкома, заявления писать, доказывать свой героический вклад в дело Ленина – Сталина, собирать кучу бумажек, а лучше всего дружить с председателем. То есть унижаться, унижаться и еще раз унижаться. Вот Гуревич если пойдет, то ему есть что сказать, равно как и Воинову. Прооперировали столько-то, спасли столько-то, прозрело столько-то. Только слушать их никто не станет. Хоть вы весь мир спасите, а квартира вам не положена, и все!
Отмыв насколько возможно руки от запаха хозяйственного мыла, Мура вернулась к своим щам, которые у нее булькали на примусе на самом малюсеньком огонечке, чтобы капуста, по выражению Пелагеи Никодимовны, «раскрепощалась».
Выудив из кастрюли целую картофелину, Мура растолкла ее и бросила обратно в суп. Так щи становились гуще и наваристей, и могло показаться, что где-то в их глубинах таится мясо.
На второе она приготовила пшенную кашу с селедкой, под которую мужу, небольшому ее любителю, полагалась рюмка водки.
За обедом Виктор поворчал, что Нина не помогает матери по хозяйству, вечно носится хвост трубой как последняя эгоистка. Домашних обязанностей знать не знает, только своими делами занимается, а мать уродуется. Изуродованная мать в ответ улыбалась и говорила, что жизнь такая, успеет Нина еще узнать. Даже хлебнуть. А пока пусть наслаждается счастливым детством. Революцию делали для того, чтобы следующие поколения жили лучше предыдущих, а не хуже.
– Я буду помогать, мама, ты только скажи, что делать! – обещала Нина.
– Ты уже взрослая, сама должна понимать, – наставительно перебил Виктор.
– Нет, я скажу, скажу, Ниночка! – засмеялась Мура. – Давай так, в плане быта я организатор, а ты исполнитель, договорились?
– Конечно, мама.
– А исполнительская дисциплина состоит не только в том, чтобы делать то, что приказывают, но и в том, чтобы не делать того, о чем не просят.
– Хорошо, мамуля. Посуду помою?
– Да давай уж сегодня я, все равно руки распарила. Ты с Петром Константиновичем на площадку собиралась?
– Да.
– Ну иди. Оденься только потеплее.
– Балуешь ты дочку, – вздохнул Виктор, – знаешь, как раньше говорили: кто жалеет розги, тот не жалеет ребенка.
– Папа, что за дикость!
Виктор добродушно рассмеялся:
– А вот был бы я старорежимный отец, взял бы ремень, и сразу ты узнала бы, дикость или не дикость! Ладно, беги, но учти, что, если твой будущий муж вернет нам жену-неумеху, мы с мамой тебя назад не примем.
Мура знала, что родители должны выступать перед детьми единым фронтом, поэтому не сказала ничего из того, что она думает про мужей, на пороге коммунистического общества попрекающих жен домашним хозяйством, просто расцеловала дочь и проверила, чтобы та надела шерстяные носки и варежки.
– Построже надо быть, – сказал Виктор, когда Нина убежала, – ты с ней все нянчишься, будто ей год.
– Нормальная у нас дочка, трудолюбивая и ответственная. Просто сейчас у нее первая задача учиться, а не сорочки твои стирать.
Пожав плечами, Виктор устроился в кресле со старым номером журнала «Тридцать дней». Листая страницы, он улыбался, видно, напечатали что-то смешное.
Мура собрала тарелки и пошла в кухню их мыть.
Закончив, она внезапно поняла, что страшно устала, и опустилась на табуретку, положив на колени тяжелые руки, красные, как лапы у гуся. У того гуся, который шипел на нее летом, так давно, а как будто вчера…
В комнату не хотелось возвращаться, и она просто сидела, ждала, пока кто-нибудь выйдет покурить, чтобы попросить папироску.
В коридоре послышались шаги, и в кухню вплыла Пелагея Никодимовна.
– Марь Степанна! Хорошо, что вы тут! – заговорщицки улыбнувшись, соседка достала из уже известного Муре шкафчика известный же графинчик. – А я как раз хотела Сергея Мироновича помянуть. Сегодня сороковины, а все-таки крещеная душа…
– И то правда, Никодимовна, – сказал Воинов с порога, – давайте помянем. У нас сало есть как раз под вашу знаменитую настойку.
– И баночка маринованных грибов, – добавила его жена, входя со стопкой тарелок, – сейчас быстренько посудку помою и достану.
– А у меня шикарные галеты, – Мура поднялась с табуретки и открыла свой шкафчик, прикидывая, что еще можно приложить к общему столу, – вобла еще отличная есть, жирненькая.
– Оставьте, девки, зачем жирное? Только что ж пообедали все. – Пелагея Никодимовна, кряхтя, наклонилась под свой стол, и через минуту вынырнула с деревянной миской, полной крепеньких огурцов, пахнущих медом и смородиной. – Вот! Мировой закусон!
– Ах, Никодимовна, что вы делаете со мною, – воскликнул Воинов, а Муре вдруг стало неловко, что у нее нет таких домашних запасов, которыми можно похвалиться перед соседями, – ей-богу, душу продам за ваши огурчики!
– Давайте, Марь Степанна, – говорила довольная Пелагея Никодимовна, расставляя на своем столе тарелки и маленькие пузатые рюмочки, – зовите вашего супруга, а я к Сосновскому постучусь, он вроде дома. Опять нам тут все формалином провоняет, но куда деваться, живой человек, хоть и якшается с трупами целыми днями.
– Давайте, Мария Степановна, – повторила Воинова, улыбаясь, – это никак не отразится на наших служебных отношениях.
– Не отразится, – пообещала Мура и пошла за Виктором.
… – Я сам не пойду и тебе не советую, – сказал муж и перевернул страницу.
– Да пойдем, помянем…
– Мура, ты с ума сошла? Участвовать в религиозном обряде, да еще в такой сомнительной компании… – Виктор со вздохом отложил журнал и закатил глаза, будто был пастором, а Мура – злостной грешницей.
– Чего это в сомнительной? Все мои сослуживцы.
– Ну да, ну да. Одна ходит нос задрав, явно бывшая, муж ее прикидывается подкидышем без роду-племени, хотя видали мы таких подкидышей. У тебя волосы дыбом встанут, когда этого Воинова разъяснят и окажется он граф или что похуже. Это враги закоренелые, а ты сама с ними хороводишься, да еще Нине разрешаешь!
Мура пожала плечами:
– Ты отец, возьми да запрети!
– Интересно как, когда ты ее разбаловала вусмерть! Родители для нее не указ. Так, прислуга, принеси-подай.
– Ты ошибаешься.
– Да? – Виктор нарочито округлил глаза, изображая изумление. – А ты сама попробуй, запрети ей дружить с Петькой. Знаешь, что будет? Она тебя пошлет подальше, а ему наябедничает, что ты запрещаешь, он наябедничает родителям, и будет у тебя дикий скандал и дома, и на службе.
Мура задумалась. Да, пожалуй, тут Виктор прав. Но с другой стороны, разве она в возрасте Нины иначе себя вела? Попробовала бы мама запретить ей ходить с отцом на собрания и разносить листовки… А ведь тогда нравы были посерьезнее, чем теперь.
– Ладно, ну пойдем. Там не только Воиновы будут. К Никодимовне и Сосновскому у тебя, надеюсь, претензий нет?
– Как посмотреть, Мурочка, как посмотреть. Сосновский тип довольно мутный, а бабка только и ждет, как втереться к тебе в доверие.
– Это зачем еще? – засмеялась Мура.
– Мало ли зачем. Скажет, я тебя тем угощала, этим, пила ты со мной за одним столом, все, теперь должна!
– Ой, ладно тебе! Я ей и дать-то ничего не могу, простой поварихе.
– А простота, моя дорогая, как известно, хуже воровства. Дай простому человеку палец, он руку откусит, дело известное. Поэтому таким руководящим работникам, как ты, кстати, и полагаются отдельные квартиры. Чтобы соседи на голову не садились.