– Именно поэтому и не стремлюсь. – Гуревич последний раз крутанул кофейную мельницу. – Все, Мария Степановна, смолол. Теперь ждите, я принесу вам кофе, в сравнении с которым ученая степень лишь жалкая химера.
Мура села на табуретку отъявленно казарменного вида. Прежде она почему-то не задумывалась, женат Гуревич или одинок. Ей казалось, раз она замужем, то и он тоже семейный человек, но внезапное приглашение в гости, узкая кровать и общая тоска не тоска, скука не скука, а специфическая атмосфера, которая бывает в домах только у одиноких чистоплотных мужчин, красноречиво свидетельствовали о том, что Гуревич холостяк, и это открытие напугало Муру. Из сказки, мечты он вдруг превратился в живого мужчину, который, может быть… Что может быть, Мура решила не додумывать.
– Вот и кофе готов, – Гуревич внес в комнату две маленькие чашки.
Мура пригубила.
– Нравится? – спросил Гуревич с азартом.
«Лучше бы ты докторскую писал», – хотелось сказать Муре, но она только закатила глаза и присвистнула от якобы восторга.
– Старинный семейный рецепт! Сахарку добавьте, если хотите. – Гуревич показал на подоконник, который, совсем как у нее дома, был заполнен бумагами и книгами, но имелось небольшое отличие: среди бумаг и книг там стояла массивная серебряная сахарница и блюдце с сухарями.
– Спасибо, великолепный вкус. Чувствуется нотка кардамона, – наобум ляпнула Мура.
– А вы знаток, – похвалил Гуревич, хотя Мура знала наверняка, что никакого кардамона там в помине не было.
Кардамон – это женское, семейное, сдобное житье. Это куличи на Пасху, вокруг которых только шепотом и на цыпочках, чтобы тесто не опало. Короче говоря, мещанский уют, а не солдатская койка.
– И все же, товарищ Гуревич, докторская. Возможно, вам нужна помощь по партийной линии?
Единственная табуретка в комнате оказалась занята, и Гуревич опустился на самый краешек кровати, выпрямив спину и скрестив ноги, как институтка.
– Мария Степановна, спасибо, но не беспокойтесь об этом. Все в порядке, никто меня не притесняет, просто, чтобы написать докторскую, надо писать.
– И? – не поняла Мура.
– А рука от этого портится. Истории и протоколы операций я еще заставляю своих сестер заполнять под мою диктовку, но с диссертацией, боюсь, такой номер не пройдет. Вообще, столько бумажек стало – ужас!
– Это да, – улыбнулась Мура.
– Сколько лет живу, а такого разгула бюрократии не припомню. Разрастается, как низкодифференцированный рак, – Гуревич горестно покачал головой. – Но что поделать, нынче бумажка – единственное, что бьет карающий меч, как в детской игре «камень-ножницы-бумага».
Мура молча глотнула кофе.
– Да и с другой стороны посмотреть, я просто хороший исполнитель, – Гуревич подал ей сахарницу, – возьмите все же сахарку, Мария Степановна.
Она бросила в чашку самый маленький кусочек и размешала. Ложка гулко звякала в тишине.
– Просто делаю то, что до меня изобрели умные люди, а сам не придумал ничего нового.
– Не скромничайте. И вообще, можно подумать, у нас все доктора наук что-то придумали такое из ряда вон.
Гуревич засмеялся:
– Для партийного работника вы неплохо разбираетесь в науке. Ах, Мария Степановна, талант дается человеку, чтобы он тратил его на пользу людям, а не разменивал на всякие цацки и регалии.
Мура сделала еще глоточек. С сахаром кофе показался ей гораздо лучше.
Интересно, Воинов сказал, что у нее тоже есть талант – вдохновлять людей. Если это так, то она согласна с Гуревичем, нельзя разменивать свой дар, в чем бы он ни состоял, на материальные блага и медальки. Но ведь и пользу людям, черт возьми, приносить не получается! Вдохновлять на что? На доносы? На заучивание какого-то бреда, считающегося генеральной линией партии только потому, что он вышел из усатых уст?
– Воинова печатала своему мужу диссертацию, – невпопад сказала Мура, – и до сих пор служит ему личной машинисткой, только треск стоит на всю квартиру.
– О, Элеонора Сергеевна – это не жена, а сокровище, – Гуревич воздел очи горе, – дай бог ей здоровья.
Мура кивнула.
– А вы об этом хотели со мной говорить? – спросил Гуревич мягко, и Мура поняла, что затянула свой визит.
– Об этом, но не только. – Отставив чашку, она поднялась с табуретки. – Еще о том, товарищ Гуревич, что во времена обострения классовой борьбы не стоит болтать лишнего.
– Во времена чего, простите? – Гуревич тоже встал, и Мура, хоть их разделяла табуретка, вдруг остро почувствовала его близость, почти так же, как тогда, на мостках.
– Во время обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму, – отчеканила Мура, – это ленинский тезис. Для кого я доклады делаю вообще?
– Не для меня, – Гуревич сказал это в сторону, тихо, так, чтобы Мура услышала, но как бы не услышала.
– Прошу вас, товарищ Гуревич, держите язык за зубами, – сказала она мягко.
– Да я в общем и не бегаю по клинике с воплями «долой царя!», – улыбнулся он, – другие занятия находятся.
– Этого мало. Поймите, товарищ Гуревич, обстановка сложная. – Муре самой противно было это говорить, но приходилось. – Враги только и ждут, чтобы извратить ваши слова и использовать их во вред нашему общему делу, помешать социалистическому строительству.
– Н-да? – по-совиному наклонив голову набок, Гуревич с любопытством уставился на нее.
– А вы напрасно смеетесь. Нельзя представить дело так, что социализм будет развиваться, а враги отступать молча, не пытаясь удержать своих позиций, – выдала Мура фразу из старого доклада, – а вы своей болтовней неосторожной даете им оружие в руки.
Гуревич посмотрел на нее еще внимательнее.
– Мария Степановна, – сказал он осторожно, – я не спрашиваю вас, где вы встречали этих врагов, где видели их позиции. Если видели, то кто я такой, чтобы с вами спорить? Но один вопрос я вам все-таки задам: Мария Степановна, вы действительно думаете, что построение процветающего общества без свободы слова реально возможно?
– Не имеет значения, что я думаю, – отчеканила Мура, – главное сейчас – сплотиться и следовать генеральной линии партии.
– Конечно, конечно, – лампочка в белом фарфоровом абажуре под потолком вдруг мигнула и потускнела, и в ее неверном свете Гуревич стал похож на святого со старой иконы.
– Надеюсь, вы меня поняли, товарищ Гуревич. – Мура пригладила юбку.
– Надеюсь, что да, Мария Степановна. – Гуревич потянулся за ее пальто. – И надеюсь, что нет.
Подавая Муре пальто, он задержал руки на ее плечах, ровно настолько, чтобы она успела обернуться, если бы захотела.
Она захотела. Повернуться бы к нему лицом, прижаться щекой к щеке, как тогда, на мостках… Искушение было таким сильным, что Мура вонзила ногти в ладони.
Гуревич отступил и потянулся за своей шинелью:
– Пойдемте, Мария Степановна.
Она хотела сказать, что провожать не нужно, что кто-то из припозднившихся сотрудников может увидеть их вместе и подумать нехорошее, но молча застегнула пальто и последовала за ним.
Гуревич больше не предлагал ей руку, они шли рядом, едва соприкасаясь плечами, как солдаты в строю, и молчали, но Мура чувствовала, что сейчас хорошо им обоим. Они оба смотрят на сверкающие, будто покрытые инеем звезды, и смутно понимают, что, как есть, так и надо. Так и следует быть.
Возле арки, ведущей во двор, Мура сняла варежку и протянула Гуревичу руку. Он тоже стянул перчатку и эту руку пожал.
Его рука была сухая и горячая. Мура быстро выдернула свою:
– Идите, товарищ Гуревич. Вам надо беречь руки от холода.
– Да, верно, – он надел перчатку, – до свидания, Мария Степановна. Спасибо за вечер и за наставление.
Он развернулся и пошел, не оборачиваясь, а Мура смотрела ему вслед, пока его шинель не затерялась среди прохожих. Потом медленно побрела домой.
Так хотелось еще немного продлить этот вечер, что Мура, дойдя до второй лестничной площадки, села на широкий подоконник.
Она все еще чувствовала его ладонь в своей. Еще переживала тот короткий миг, когда, она знала, поворот головы мог все изменить. Или ей просто хотелось так думать, и она принимала свое волнение за их общее?
Мура улыбнулась. Выяснять это она точно не станет, так пусть будет общее.
Будет о чем помечтать.
И не страшно, что для Гуревича она всего лишь парт-тетя с косными мозгами, верящая в то, во что не верят такие, как он. Она, со своей верой в коммунизм, для него, наверное, как дикарка-язычница в тростниковой юбке и с кольцом в носу для миссионера. Существо, к которому нельзя относиться как к равному.
Но ничего страшного, что она выставила себя косной дурой, главное, что предупредила Гуревича. Хотя… Мура поморщилась, сообразив, что даже по этой их беседе можно понять, что Лазарь Аронович не уймется. «Вы действительно считаете, что можно построить процветающее общество без свободы слова?» – шепотом передразнила она. Дураку понятно, свобода слова – это буржуазная, а значит, ложная ценность. Под этой эгидой продвигаются всякие вредные идеи, растлевающие народ, загоняющие его в кабалу, и получается не процветание общества, а процветание высших слоев общества. Муре стало досадно, что она не нашлась сразу, не сумела так ответить, когда Гуревич задавал свой вопрос.
– В буквальном смысле остроумие на лестнице, – рассмеялась Мура.
Домой все еще не хотелось. Подобрав полы пальто, она села поудобнее.
«С другой стороны, то, что творится у нас сейчас, тоже ненормально, – Мура покачала головой, – когда буквально «не дано предугадать, как слово наше отзовется». Что ждет тебя за разговор с другом – ссылка, лагерь или ничего страшного… Черт его знает, существуешь будто не в настоящем, не один текущий момент проживаешь, а миллион вариантов будущего, которые могут воспоследовать из твоего слова или дела. И это не просто планирование на шаг вперед, а какие-то параноидальные судороги. А вдруг то? А вдруг это? Привод к реальности перетирается и рвется, и мотор работает на холостом ходу. Черт, именно от этого я так устаю… Раньше по двенадцати часов в сутки пахала, то одно организовывала, то другое. То кросс, то выставку детских рисунков, то кружки, и не только политграмоты. Концерты устраивала в клубе, выездные театральные представления, а теперь что? Даже зимний праздник прошел мимо меня. Стенбок сказал, что все организует, и я с удовольствием отошла в сторону, а еще года три назад этот номер у него бы не прошел. Я бы всю парторганизацию подняла. Как на похороны Кирова. Смешно. Смерть могу организовать, а жизнь – нет».