Овсянникова действительно была фантастически тупая девушка. Но она не стучала на своих товарищей.
Катя понимала, что если она хочет по-настоящему уцелеть, то и стучать придется по-настоящему. Благородный агент, который не сдает свое окружение, – это миф, который быстро уничтожает тех, кто в него поверил. Если она согласится, то будет не единственной доносчицей в академии, и обязательно найдется тот, кто настучит о том, что она не стучит.
И тогда она отправится в лагерь уже не просто за агитацию, а за участие в террористической организации.
Придется честно докладывать обо всех неосторожных словах, что порой срываются с языка самого правоверного человека, уставшего от трудного быта, о политических анекдотах, опасных, но таких смешных, что невозможно удержаться и не пересказать, о том, кто куда ходит и с кем встречается. А когда совесть замучает, она будет утешать себя тем, что они сами виноваты, зачем распускают языки, что органы и без ее доносов все равно бы все узнали, а не узнали бы, так придумали.
Слабые аргументы, слабое утешение, но альтернатива какая? Чистая совесть будет оплачена Таточкиной жизнью. Бабушка держится, храбрится, но надо смотреть правде в глаза – ссылки она не перенесет, в чем в чем, а в этом Владик прав на сто процентов. Тяжелая дорога, а главное, смена климата, станут для нее губительными. Если бы хоть знать, что они поедут в ссылку вместе, но, кажется, такая привилегия предоставляется только мужу и жене. И потом, Катю, наверное, отправят в лагерь, в назидание другим чистоплюям.
Катя мучительно колебалась, не зная, какое решение принять. Пожертвовать двумя жизнями ради чистой совести или пожертвовать совестью ради того, чтобы Таточка жила?
Самое страшное, что посоветоваться с ней было невозможно, это все равно что сбросить свой крест на чужие плечи. Нет сомнений, что Таточка скажет: «Тебе жить, так что меня не учитывай!» А может, и нет, страх за внучку пересилит, и она вместе с Владиком потребует, чтобы Катя соглашалась. Возьмет грех на душу, скажет «Сделай это ради меня, последние дни я хочу дожить в Ленинграде…» Хотя ей неважно, где дожить, главное, снять груз с внучкиной совести.
Катю кидало из стороны в сторону, как всегда, когда не удается принять решение. Недаром Константин Георгиевич говорит, что ничего нет хуже, как оставлять больного под наблюдением. То ли брать в операционную, то ли вести консервативно, склоняешься то к одной тактике, то к другой, и везде тебе мерещатся всякие ужасы, так что к исходу ночи ты уже не слишком-то и понимаешь, что с пациентом происходит в реальности. Иногда, говорит он, лучшее решение то, что принято быстро.
У нее, похоже, именно такая ситуация. Выхода нет что тут, что там, но пока она колеблется, может пошатнуть положение других людей. Например, откажется сотрудничать, ее заберут в лагерь, а потом та же Татьяна Павловна вспомнит, что она с Элеонорой Сергеевной и Константином Георгиевичем дружила и о чем-то подозрительно долго шушукалась, и вот вам, пожалуйста, троцкистское ядро.
Нет, ей сейчас надо себя вести как человеку, зараженному чумой, то есть максимально изолировать себя от окружающих. Отличие только в том, что зараженный обязан оповестить, что он является источником чумных бактерий, а ей придется молчать.
Правда, есть одно, чем бы она, наверное, могла поделиться с Элеонорой Сергеевной и спросить совета.
Владик становился все более настойчивым.
Он изменился, и больше не походил на робкого влюбленного юношу, каким был осенью. Руки его теперь по-хозяйски забирались ей под юбку, а язык проникал в рот напористо и грубо. Кате было от этого неприятно, но она боялась сказать, понимая, что они взрослые и больше не вернутся к детским невесомым поцелуям.
И вот пару дней назад, как раз когда истекли те три дня, что Катя дала себе радоваться жизни, он предложил поехать вместе кататься на лыжах с ночевкой. Сын проректора Толик Курбанов, которого, удивительное дело, не вычистили из института за кумовство, приглашает на дачу. Соберется самая тесная компания, и все они будут рады видеть Катю.
«Ту самую меня, за исключение которой они голосовали», – мысленно уточнила Катя.
Впрочем, Владик явно звал ее не затем, чтобы пообщаться с друзьями.
Выходной приближался, а она все не могла решиться. Когда Владик радостно расписывал, как хорошо они проведут время, Катя поддакивала, но гордость не позволяла ей напрямую спросить, что будет дальше, когда они вернутся в город.
Теоретически он сделал ей предложение, но как бы в будущем и с оговорками. Сейчас им все равно негде жить, общежитие не дадут, снимать дорого, у него только стипендия, ибо изучение медицины требует столько сил и времени, что на подработку уже не остается, а жить на Катины деньги он не станет, потому что не альфонс. К нему нельзя, негде. Сестре и так воздуха не хватает из-за болезни, еще одного человека в комнате она не выдержит чисто физически. Жить с Таточкой тоже сомнительная затея, она не потерпит молодого мужчину в одном помещении с собой. Что ж, расписаться и жить каждому у себя? Это глупо. Намного глупее, чем жить вместе нерасписанными. Если уж на то пошло, то бумажка из загса вообще ничего не стоит и значения не имеет. Настоящий брак – церковный брак, только венчание сделает их настоящими супругами перед богом и людьми, но в церковь идти нельзя. Комсомольцев за это жестоко наказывают. Потом, когда они уже будут уважаемыми докторами, можно будет повенчаться, на это посмотрят сквозь пальцы, а сейчас слишком опасно. Ну а бумажка – что есть она, что нет, какая разница. Главное – они станут по-настоящему вместе, единым целым, дадут брачные клятвы друг другу втайне, на природе («Под шум студенческой попойки», – заметила Катя про себя).
В словах Владика, черт возьми, был смысл. Действительно, бумажка из загса – филькина грамота, приличные люди признают только церковный брак. Хотя всем этим приличным людям уже за семьдесят, но неважно. Главное, что они с Владиком обещали друг другу всегда быть вместе. Обещания человека, который уже один раз тебя предал, многого ли стоят, но, с другой стороны, бумажка из загса не удержит от нового предательства.
Сквозь все эти сомнения и метания проступала одна ясная мысль: зачем думать, что же будет потом, когда этого «потом» может и не случиться? Мечты не сбудутся, достойная жизнь не состоится. Либо позорное существование стукачки, либо лагерь.
Так, может быть, позволить себе кусочек счастья? Одну ночь настоящей любви, а дальше будь что будет.
… – Не знаю, Элеонора Сергеевна, – вздохнула Катя, – молодой человек хочет, чтобы мы встречались, ну вы понимаете, как муж и жена, только без росписи. А я не знаю…
Воинова посмотрела на нее строго, как классная дама из рассказов Таточки про свое детство.
– Катя, тут правило одно: не хочешь – не делай, – сказала она сухо.
– Но обстоятельства такие…
Воинова поморщилась и отмахнулась:
– Катя, обстоятельства тут не имеют ни малейшего значения. Хотите – делайте, не хотите – не делайте, вам решать. Вы ничего никому не обязаны объяснять, в том числе себе самой.
– Но он мужчина, у него есть потребности…
– У вас тоже есть потребности. И ваши потребности важнее, потому что, простите, рожать вам, а не ему.
– Но мне придется как-то объяснить, отчего…
Воинова всегда казалась Кате мягкой и спокойной женщиной, она никак не ожидала, что та стукнет ладонью по столу.
– Не придется! – гаркнула она. – Катя, вы меня слышите? Не придется вам ничего объяснять! Вашего «не хочу» вполне достаточно.
– Но он… – начала Катя, и снова ей не позволили договорить.
– Но он если так хочет, то пусть сделает, чтобы вы тоже захотели, – отчеканила Элеонора Сергеевна, – и, если для этого требуется та самая дурацкая бумажка из загса, пусть он вам ее предоставит.
Катя вздохнула:
– Если бы все было так просто, Элеонора Сергеевна. У нас такие обстоятельства, что мы не можем сейчас пожениться…
– Это какие? – Воинова нахмурилась: – Он что, женат?
– Владик? Женат? Господи, нет, конечно! – Катя улыбнулась от такого странного предположения. – Он студент, такой же, как я… То есть как я была, пока не исключили.
Лицо Элеоноры Сергеевны смягчилось:
– Тогда я не пойму, что вам мешает, раз вы оба свободны и любите друг друга.
Катя нехотя рассказала про негде жить, про невозможность повенчаться, даже про то, что ей кажется, конечно, это ей только кажется, но не может она отделаться от мысли, что комсомольский вожак Владислав Краснов просто боится взять в жены девушку, скомпрометированную дворянским происхождением и исключением из института.
– Да, дела, – Элеонора Сергеевна протяжно вздохнула, – как все-таки повторяется жизнь… Как одинаково испытывает на прочность…
Она посмотрела куда-то мимо Кати, прикусила губу и покачала головой. Катя испугалась, что чем-то ее обидела, но Воинова встала и нежно, по-матерински погладила ее по плечу и поцеловала в макушку.
– Как хорошо, Катенька, что я вас позвала. – Элеонора Сергеевна встала на табуретку и достала со стеллажа пачку папирос и спички. – Вот, держу НЗ для таких важных случаев. Вам не предлагаю, потому что это дурная и вредная привычка, а сама переведу дух. Вы не против?
– Нет, что вы, конечно нет, – Катя вскочила и помогла Воиновой сойти с табуретки.
Элеонора Сергеевна открыла форточку и закурила только с третьей спички. Первые две беспомощно чиркнули по коробку и сломались.
– Видите ли, Катя, когда-то я была на вашем месте, – сказала Воинова, глубоко затянувшись, – тоже была без памяти влюблена, и мой возлюбленный приводил мне точно такие же аргументы.
– Но вы устояли?
– Какое там, – она махнула рукой и невесело усмехнулась, – не устояла, причем дважды. И тоже мне казалось, что мы предназначены друг другу и нас соединяет сам господь. В гордыне своей я решила, что раз мы оба уцелели в войне, и судьба свела нас вместе в одном городе, то это знак свыше и нам разрешено больше, чем другим, и любовь наша выше всех условностей. Я согрешила с этим человеком, Катя.