– А он?
– А он… Да какая, в сущности, разница, что он, согрешила я, и густая тень этого греха легла на всю мою последующую жизнь.
Воинова снова глубоко, по-мужски затянулась.
– А потом? – спросила Катя хрипло.
Элеонора Сергеевна пожала плечами:
– Потом ничего. Тень лежит до сих пор и будет лежать до моей могилы. Первый раз, Катя, в жизни женщины это как смерть. Не вернуть, не исправить. Я решилась на это пойти, ослепленная иллюзией любви, и очнулась, только когда ничего уже нельзя было поправить. Мой муж не получил от меня того, что я должна была ему дать.
– Неужели Константин Георгиевич…
– Нет-нет, Катя, у меня хватило совести признаться ему до свадьбы. Он простил меня, и больше мы никогда не говорили с ним об этом. Я не слышала ни одного упрека за всю жизнь, но все равно, до него я была с другим, и этого уже никак не изменишь. Может быть, если вы, узнав мою историю, не повторите моей ошибки, мне станет немного легче… Но вы такая юная, вам, молодому поколению, наверное, кажутся глупыми терзания старой дуры по утраченной невинности.
Воинова усмехнулась.
Катя энергично замотала головой, не зная, какие слова тут можно подобрать.
– Я вас очень прошу, Катя, подумайте, прежде чем бросать свое сердце к ногам проходимца, – продолжала Элеонора Сергеевна мягко и задумчиво, – скажите ему, что вы его любите, и согласны выйти за него замуж, а не совокупляться украдкой под кустом. Если он дальше будет петь свои баллады о великой любви с препятствиями, значит, он не стоит вашего внимания.
– Но ведь действительно разные ситуации бывают.
– Нет, – Воинова сжала губы, – нет, Катя. Таких ситуаций, чтобы надо было срочно испортить девушку, не бывает. Их не существует. Я тоже считала, что они есть, и поплатилась за это. Катя, если бы вы были другой, раскованной, современной девушкой и сами хотели весело провести время с любовником, то мы бы с вами сейчас не разговаривали. Вы бы радостно предвкушали приятный вечерок, а не выглядели бы как приговоренная к казни. Вам самой не хочется этого, так не делайте!
«Не «как», а приговоренная, – вздохнула Катя, – но об этом никому не нужно знать».
– Вам сейчас, наверное, нелегко это понять, – мягко продолжала Элеонора Сергеевна, – но любовь никогда не выше правил и условностей. Она сама и есть эти правила и условности. Когда хочется переступить правила, это не от избытка любви, а от ее недостатка.
Слезы снова навернулись на глаза, то ли от жалости к себе, то ли от человеческого участия.
– Что вы, Катенька, – Воинова подала марлевую салфетку, – не надо, не расстраивайтесь, все будет хорошо.
Она потушила папиросу и обняла Катю крепко, по-настоящему, так что можно было вволю всхлипывать и плакать в теплый впалый живот.
– Ладно, ладно, хорошо, – большая ладонь гладила ее по голове, и от этого верилось, что жизнь еще возможна, – поплачьте, облегчите душу от страхов и сомнений. Молодые люди бывают очень напористы, это верно, но вы держитесь, не поддавайтесь на уловки и шантаж. И не расстраивайтесь, если он, не получив своего, порвет с вами. Для вас это будет только к лучшему. Значит, человек негодный, ненадежный.
Катя всхлипнула особенно громко. Она знала, что Воинова права, и плакала не о Владике. Но Элеонора Сергеевна и сама, наверное, понимала это, потому что ничего не говорила, только обнимала ее и гладила по голове, и Кате показалось на секунду, что несколько слез упали на ее макушку.
– Простите, пожалуйста, – некрасиво шмыгнув носом, Катя отстранилась от Воиновой, – простите, что так все это на вас…
– Катя, я первая полезла к вам в душу, поэтому простите меня вы. Вот, выпейте водички, подышите немного у окна, и я вам гарантирую, что через десять минут будет совершенно незаметно, что вы плакали… Так, марлю дайте сюда, не вытирайте ею лицо с такой интенсивностью.
– Простите, – повторила Катя, становясь возле открытой форточки.
– Да боже мой, лишь бы на пользу пошло. Я не прошу от вас, Катя, никаких обещаний, вы взрослый человек и сами решаете свою судьбу, но в решительный момент, когда сопротивляться будет особенно трудно, сделайте глубокий вдох и быстренько вспомните, что я вам сегодня сказала.
– Хорошо, Элеонора Сергеевна.
– Ну что, еще по чашечке чаю и по домам? – весело воскликнула Элеонора Сергеевна. – И вот что еще, Катя…
С этими словами она стремительно вышла из кабинета наполнить чайничек, а Катя осталась у окна, подставив лицо холодному ветру из форточки. Ничего не изменилось в ее судьбе, но от сознания, что есть на свете люди, кроме Таточки, которым она небезразлична, ей стало легче.
– Подвиньтесь чуть-чуть, Катенька, мы сейчас взгреем свежего чаечка. – Вернувшись, Воинова радостно улыбалась, хотя глаза ее чуть-чуть покраснели. Она снова зажгла спиртовку. – Так вот, Катя, из моих слов у вас могло сложиться впечатление, что плотская любовь для женщины – это великая жертва или не менее великий позор. К счастью, это не так.
Воинова улыбнулась и закрыла форточку:
– Кажется, уже достаточно свежо, и личико ваше приняло обычный вид. Так вот плотская любовь, это нормальная часть жизни, и она приносит радость, если вы занимаетесь ею, как и всем остальным в этой жизни, по собственной воле, сознательно, и с людьми, которым вы доверяете. Потерпите немного, Катя, и вы обязательно встретите человека, который не заставит вас переступать через себя, чтобы быть с ним.
Глядя на ее ласковое лицо, Катя улыбнулась. Она не могла сказать Воиновой, что переболела бы Владиком, первой любовью, и затхлый привкус предательства забылся бы, оставив в памяти только ощущение чуда, и хорошего человека она бы встретила, если бы только ей позволено было жить…
Придя домой и переодевшись, Элеонора бросилась готовить бигос – блюдо, много лет являющееся палочкой-выручалочкой для работающих женщин. Во-первых, мясные обрезки для него режутся так мелко, что уже не выглядят обрезками, во-вторых, их можно и положить поменьше, а главное, блюдо набирает силу на третий день, что очень удобно. Не нужно даже вывешивать за окно, постоит ночь в кухне, и от этого будет только лучше. Завтра она идет на сутки, Костя с Петром Константиновичем пообедают, а послезавтра посмотрим. Может, бигос на третьи сутки окажется слишком сильным для Костиного пищеварения.
Элеонора быстро резала капусту на тоненькие ленточки. После разговора с Катей душа была как умытая, и вовсе не потому, что она убедилась в безопасности собственного брака. Она никогда серьезно не верила в анонимку, лишь допускала, что такое теоретически возможно. На всякий случай она же уже ведь решила, что, если Катя ей признается в связи с Костей, немедленно дать ему развод и отпустить с миром, но здравый смысл подсказывал, что нервное состояние девушки вызвано чем-то другим. Элеонора полагала, что Стенбок как-то проявил свои чувства, и Катя волнуется, что не может ответить ему взаимностью. К счастью, она во всем ошибалась, предметом оказался юноша-студент, слишком горячий для любви и слишком робкий для семейной жизни. Впрочем, после Нового года Стенбок будто забыл про Катю. Не бывал в оперблоке, и в доме Холоденко, кажется, не появлялся. Костя общался с Тамарой Петровной по специальности, частенько забегал за советом по поводу сложного клинического случая или статьи, он бы знал, что Стенбок ходит с визитами. Что ж, взрослый одинокий человек влюбился в юную девушку и, понимая, что между ними ничего не может быть, в новогоднюю ночь позволил себе маленькое чудо. И вернулся к будням.
А Катя даже не заметила его влюбленности, и так, оно, наверное, и должно быть.
Девушки – с юношами… Правда, ей попался не самый достойный, но такое бывает, и чаще, чем хотелось бы думать.
Элеонора улыбнулась. Как хорошо, что они поговорили и она рассказала Кате о своем грехе! Вдруг ее опыт убережет девушку от глупости, тогда и своя ноша станет чуть полегче…
«Господи, пошли ей стойкости и благоразумия, – шептала Элеонора, – пусть устоит перед соблазном, обойдет искушение и встретит настоящую любовь».
Она не сразу поняла, что снова молится…
– О, могила минера на картофельном поле? – засмеялся Костя, входя в кухню.
Элеонора фыркнула и не обиделась, ибо таково было почти официальное название бигоса в столовке комсостава.
– Это значит, ты завтра на сутках? – поцеловав ее в затылок, Костя с любопытством заглянул в кастрюлю. – Аромат божественный… так, ты на сутки, у меня большой операционный день, а у Петра Константиновича родительское собрание.
– Полкан пусть сходит.
– Логично. Он все понимает, только сказать не может, а на родительском собрании больше ничего не требуется в принципе.
– Разве что с другими родителями погавкаться.
Элеонора убавила примус и помешала капусту в кастрюле, раздумывая, добавлять ли воды. Плеснула все-таки из чайника немного на всякий случай.
– От Павловых кто-то наверняка пойдет, – сказала она, – или отец или сама. Я потом спрошу, о чем шла речь.
– А вдруг они надеются, что пойдем мы и расскажем им?
Элеонора улыбнулась.
– Нет, Костя, они приличные люди. Это мы, медики, такие родители, что хуже пьяниц. Боюсь, Петькина учительница нас в лицо даже не знает.
– А ты ее в лицо знаешь?
– Я да.
– А я – нет, – Костя вздохнул. – С годами, Леля, я все хуже различаю людей по лицам. Издержки профессии. Когда приходится запоминать по десять-пятнадцать пациентов в день, то люди не задерживаются в памяти надолго.
– Скоро ты и меня узнавать перестанешь.
Костя аккуратно, чтобы не мешать готовке, обнял Элеонору за плечи и приник щекой к щеке:
– Леля, нет.
Он не сказал высокопарных слов, которых она и не ждала от него услышать. Все было ясно и так.
Элеонора вдруг поняла, как глупо было скрывать от него подлую записку, как глупо жечь ее, а не выкинуть в мусорный бак вместе с другими помоями. Как глупо было подозревать родного мужа, понимать, что он не способен на такое, и все равно подозревать, видеть в нервозности Кати Холоденко подтверждение анонимки… Глупое, позорное поведение, но все-таки оно привело к хорошему и откровенному разговору, и, может быть, уберегло Катю от опрометчивого шага.