Что поделать, человек есть человек, не всегда дух его тверд, и даже редко так бывает, чтобы он уверенно держал поводья своей судьбы. Женщина тоже человек, хоть некоторые считают иначе, тоже бывает во власти страстей, не видит верного пути, да и как его увидишь, когда на нем сплошные крутые повороты… Люди ошибаются, оступаются, падают со всего маху в грязь, так уж они устроены, и такой уж путь, ухабистый и во тьме. Ты не знаешь, что тебя ждет, но, если видишь, что ближний зашатался, поддержи его, чтобы не упал, а если упал – помоги встать, и тогда самому тебе будет легче подняться.
Элеонора хотела сказать, что любит Костю, но почувствовала, что это не нужно. Он знает.
Дни шли, похожие один на другой, все так же наполненные сомнениями и терзаниями. Иногда Кате до дрожи хотелось поделиться с Элеонорой Сергеевной, но она понимала: сотрудничество с НКВД – это не сердечные терзания, о них разговаривать крайне опасно, и с ее стороны будет подлостью навлекать неприятности на женщину, сделавшую ей столько добра. Просто говорить на эту тему опасно, но того хуже, Воиновы бросятся ее выручать и в итоге окажутся за решеткой.
С Владиком все вышло на удивление легко. Катя ждала ссоры, обиды, может быть, ультиматума «или ты мне полностью доверяешь, или нам незачем общаться», и даже немножко надеялась на это, вдруг боль от разрыва с любимым пересилит муки совести, но вышло совсем иначе.
Кажется, Владик был даже доволен ее стойкостью, сказал: «Именно за это я так тебя люблю». Он не поехал на дачу к Толику, и весь выходной день они провели вместе, гуляли по городу, а когда совсем окоченели, отправились греться в кинотеатр на первый попавшийся фильм.
В фойе пили чай из граненых стаканов в жестяных подстаканниках. Свет от вычеканенных на них красных звезд расходился сильными и толстыми лучами.
В чае сильно чувствовалась сода, добавленная туда для цвета, а Владик, прикрыв глаза, рассказывал, какая их с Катей ждет прекрасная жизнь. К осени ее восстановят в институте, тогда можно будет похлопотать о комнате для семейной пары в общежитии. Он комсомолец, ему должны дать. А там, глядишь, и в Ленинграде оставят, не пошлют по распределению черт знает куда. Он недоговаривал, но Катя понимала, почему не пошлют. Хорошего агента хороший куратор будет держать при себе.
Мама мало-помалу согласится, что сын вырос и должен создать собственную семью, Катина бабушка тоже свыкнется с Катиным замужеством, в общем, жизнь пойдет прекрасная.
Владик так аппетитно рассказывал, что у Кати перед глазами, как во сне, проносились картины счастливого будущего.
Катя тоже прикрыла глаза, чтобы ярче представить себе ту жизнь, к которой она всегда стремилась: муж и жена, оба врачи, пропадают на службе, и даже вечером за ужином обсуждают рабочие вопросы. Конечно, дети, обязательно дети, мальчик и девочка, такие же белокурые, как отец. Сидя с детьми, она немного отстанет от мужа, но так и следует. Муж – глава семьи, он должен быть умнее и выше по должности. Домработницу возьмут, какую-нибудь старушку типа Арины Родионовны, она будет помогать с детьми и бытом, пока родители трудятся на любимой работе.
Идиллия, рай… А на встречи с энкавэдэшником можно ходить как к зубному врачу. Пришла, потерпела полчасика и забыла. Как будто и не было ничего. В самом деле, сообщит она, что Татьяна Павловна, например, сказала, что в деревне остались одни лодыри и пьянь, и что дальше? Не она донесет, так кто-то другой. Не ее завербуют, так кого-то еще. Ту же Татьяну Павловну.
«Почему я должна погибать? – в тоске томилась Катина душа. – Разве я не имею права на счастье? Просто на жизнь? Почему Антипова будет жить и благоденствовать, а я должна сгинуть вместе с Таточкой? Я хочу быть врачом, женой и матерью, а не ссыльной или вообще расстрелянной! Ради чего погибать, ради кого? Если бы хоть один человек заступился за меня на том собрании… Да, господи, хоть бы не заступился, промолчал, но проголосовал бы против… Да хоть воздержался бы! Но нет, все в едином порыве… Растоптали нас с Татой и не заметили, вытерли ноги и пошли дальше, а я-то почему ради них должна погибать? Есть близкие люди, надежные, свои, но их так мало… Только Воиновы, да, пожалуй, и все. За них буду стоять до конца, никогда не предам, а остальные мне никто. Они за меня в лагерь не пойдут, и я за них не хочу!»
От долгой прогулки по морозу в тепле кинотеатра их сморило, они с Владиком не совсем уснули, но задремали, голова к голове, и вместе видели свое общее будущее. Это была такая радостная картина, что ее почти не портила темная клякса в самом углу, такая мелкая, почти незаметная.
Дни шли, и Катя стала робко надеяться, вдруг про нее забыли. В конце концов, НКВД такое же учреждение, как и всякое другое, и служат там такие же люди, как всякие другие. Да, работка у них не сахар, но человек ко всему привыкает, всему умеет придать цель и смысл. У хирургов тоже служебные обязанности своеобразные, но ничего, справляются как-то. Сначала боялись разрезать живого человека, а потом ничего, привыкли. И энкавэдэшники тоже. Первый раз, наверное, мучились, когда без суда отправляли человека на расстрел или в ссылку, а дальше пошло дело. У хирургов на столе не люди, а пациенты, а у этих не люди, а враги.
Катин чекист был обычный человек, совсем не похожий на кровожадного убийцу. Может быть, он пожалел ее, решил не дожимать, не ломать, а завербовать тех, кто этого сам хочет. Может, просто забыл, или бумажка с ее данными затерялась… Ах, как хорошо бы…
И вот когда Катя уже почти поверила в счастливое будущее, не омраченное сделками с совестью, ей позвонили.
Голос, в котором она, несмотря на треск в телефонной трубке, узнала своего недавнего знакомца, очень любезно и весело, будто речь шла о любовном свидании, предложил ей зайти к нему на Литейный завтра часика в четыре вечера. Пропуск он оставит у дежурного.
Положив трубку, Катя отправилась в ванную, благо та была свободна, пустила воду, и долго сидела, умывая лицо и глядя в зеркало, не имея сил заплакать.
Надо было пережить остроту момента в одиночестве, чтобы Таточка ничего не заподозрила. Ничего, отдышалась, успокоилась, и вечер прошел довольно сносно, несмотря на то, что это был последний вечер Кати с чистой совестью.
К счастью, у Константина Георгиевича на следующий день не было запланировано больших операций, вены они сделали за сорок минут, и Воинов, поблагодарив Катю за «как всегда, блестящую ассистенцию», побежал в библиотеку, ибо от флебэктомий он почему-то тупеет, и надо срочно восполнять интеллектуальный багаж.
Пользуясь этим, Катя отпросилась у Татьяны Павловны пораньше. Операции Константина Георгиевича часто были сложными и долгими, к тому же он брал экстренные случаи во внеслужебное время, и Катя всегда оставалась ему помогать, таким образом, у нее накопилось сверхурочных на неделю отгулов, и старшая была только рада списать ей пару часов, когда все равно работы нет.
Освободившись, Катя поехала в институт к Владику, предупредить его. Втайне она надеялась, что он попросит ее не соглашаться, а лучше возьмет за руку и уведет с собою, спрячет от этого ужаса где-нибудь, где никто не найдет. Это были, конечно, несбыточные мечты, потому что от органов спрятаться негде. Нет такого места.
И все равно, трясясь в трамвае, Катя со всей силой души молилась, чтобы Владик что-нибудь сделал. Защитил бы ее если не от закона, то хотя бы от предательства.
Со дня исключения она не была в институте, и теперь очень странно было ходить по родным местам в качестве посторонней. Оттого, что она встретила несколько знакомых ребят и они прошли мимо, даже не повернув головы в ее сторону, Катя почувствовала себя привидением.
В деканате, куда она зашла посмотреть расписание, тоже сделали вид, будто ее нет. Даже не попросили покинуть помещение. «И ради таких идти на плаху?» – хмыкнула Катя, поводив пальцем по большому разлинованному листу оберточной бумаги и выяснив, что бывшая ее группа, а теперь только группа Владика, в третьей аудитории слушает лекцию по микробиологии.
Опустив глаза, она шла мимо знакомых и незнакомых ребят, слышала обрывки разговоров, смех, проклятия, знакомые клички преподавателей. Небольшая толпа стояла возле столовой, кто-то бежал, раскидывая вокруг себя брызги снежной каши, кто-то выскочил в перерыве покурить и стоял теперь без пальто, быстро затягиваясь и зябко ежась.
Все это был знакомый беззаботный студенческий мир, такой уютный и родной, из которого ее безжалостно изгнали. И куда она осенью вернется, если постарается…
Дождавшись перерыва в лекции, Катя вошла в аудиторию и сразу замахала Владику, чтобы с ним не разминуться. Наверное, ей показалось из-за большого расстояния, но в первую секунду он поморщился, увидев ее, а когда спустился со ступеней амфитеатра, то улыбался уже своей обычной ласковой улыбкой.
– Катя! Какой сюрприз! – и снова ей померещилось в его словах и жестах что-то театральное.
«Показалось от волнения», – решила она и, отведя Владика к подоконнику, тихонько сказала, что к четырем ее вызвали в Большой дом.
– О, это серьезно, – Владик нахмурился, – но, раз вызвали по телефону, значит, ничего плохого тебя там не ждет. Выполняй все, что тебе скажут, не волнуйся, не говори лишнего, и все пройдет отлично.
– Ты думаешь?
– Ну конечно, Катенька! – шепнул он. – Знаешь что, я буду тебя ждать.
– В каком смысле? – отшатнулась она. – Из лагеря?
– Тсс! Ты что, вслух такие вещи! Сегодня буду ждать. Ты когда там будешь, думай, что я тебя жду на улице и верю, что ты вернешься целой и невредимой.
– Правда, Владик?
Он кивнул и улыбнулся:
– Я бы очень хотел пойти вместе с тобой, но этого нельзя, поэтому буду рядом только душой, а телом – на улице.
– Спасибо!
Поглядев на часы, он вздохнул, и Катя заторопилась. Она знала, что этот профессор очень строг и не пускает в аудиторию опоздавших.
Было еще время проводить ее до выхода, но Владик не рискнул, и простился с нею, как с товарищем, не обнял, не поцеловал. Впрочем, такое поведение прилично для «расхристанной», по выражению Татьяны Павловны, молодежи, а благородные люди не показывают на публике своих чувств.