Обычное, как говорили в прежние времена, «присутствие», куда нельзя свободно войти, но, по крайней мере, кажется, откуда можно свободно выйти.
На полу лежала ковровая дорожка, ярко светили лампы, а стены были не выкрашены в сиротский зелененький или тоскливый синий, как в школах и больницах, а обиты деревом почти до потолка. Наверное, это должно было подчеркнуть солидность учреждения, но Кате почему-то пришло на ум сравнение с респектабельным публичным домом, который посещают серьезные люди и куда просто так с улицы тоже не попадешь.
Добравшись наконец до нужного кабинета, Катя на секунду остановилась, по методу Таточки вдохнула-выдохнула и постучала.
Услышав «входите», она толкнула дверь.
Удовлетворившись номером кабинета, Катя не стала читать красную табличку, поэтому так и не знала, как зовут ее нового знакомого и в каком он чине, но, судя по крохотным размерам кабинета и разномастной мебели, занимал он совсем невысокий пост. Однако в форме выглядел гораздо солиднее и авантажнее, чем при первой встрече.
– Катюша, – воскликнул он, будто приход ее был полной неожиданностью, и легко вскочил из-за стола, – рад, душевно рад! Ну, не стойте же на пороге, проходите…
Подойдя к ней, хозяин кабинета помог снять пальто и аккуратно убрал его на вешалку в углу, затем, взяв Катю под локоток, видно, это было у него привычкой, подвел ее к стулу для посетителей и не без галантности усадил.
Помолчал, с удовольствием наблюдая, как она садится на самый краешек, выпрямляет спину и сцепляет руки на коленях, – покаянная поза примерной ученицы, вызванной к директору.
– Итак, Катюша, вы пришли и готовы сотрудничать, – сказал он ласково и достал чистый лист из роскошного кожаного бювара, совершенно не гармонирующего с дровами, исполняющими тут роль стола.
– Мне все-таки кажется, что это ошибка, – пробормотала она.
– Что, простите? Недослышал.
Катя откашлялась.
– Водички?
Взглянув на стеклянный графин с мутным желтым налетом, Катя отказалась:
– Я говорю, что не сумею быть полезной, – сказала она чуть громче.
– Ай-ай-ай, Катюша, что вы такое говорите, – хозяин кабинета добродушно улыбнулся и покачал головой, как бы мило удивляясь Катиной глупости. – Каждый советский человек полезен советской власти и советскому народу. Это вы бросьте у меня такие настроения!
– Послушайте, но у меня правда очень узкий круг знакомых, и за всех я ручаюсь головой, что это честные советские люди. После нашей с вами беседы я специально прислушивалась…
Добродушная улыбка вдруг сползла с его лица, и в глазах промелькнула тень чего-то человеческого:
– Не те выводы, вы, Катя, сделали после нашей беседы, – сказал он жестко, – ну да теперь что ж… Продолжайте.
– Я говорю, что с тех пор не слышала ни одного худого слова в адрес власти.
– Да?
– Да. Ни слова, ни полслова. Зачем вам такой агент?
– Ах, Катюша, Катюша… Что нам болтовня, все болтают. Настоящий враг молча делает свое черное дело. Самый опасный человек это кто?
Он сделал длинную паузу, и Катя сказала:
– Троцкий?
Он улыбнулся:
– Тот, кто, прикрываясь нашими лозунгами, молча творит зло. Поэтому, Катюша, вы смотрите внимательно, примечайте, кто с кем дружит, в гости ходит, кто допоздна на службе сидит, кто наоборот… Глядите в оба, а мы уж найдем, что вас спросить.
– У меня плохая память.
– Начинается, – он поморщился, – в институте учиться хорошая, а помогать органам изобличать врагов сразу плохая. Ничего, строение черепа как-то запомнили, запомните и это. Блокнотик заведите. Это ваш долг, Катя, в конце концов. Долг настоящего советского человека, каковым, я надеюсь, вы себя считаете.
Она кивнула.
– Ну вот и хорошо, – разгладив лист бумаги, он взял чернильницу и любовно, точными движениями заправил автоматическую ручку с, кажется, золотым пером.
На Катином углу стола стояла обычная баночка чернил и стаканчик со старомодными железными перьями.
На отдельном столике красовалась портативная пишущая машинка, легкая, черная, с высокими круглыми клавишами, предмет мечтаний Таточки. Можно было на такой машинке печатать монографии и статьи о том, чтобы люди выздоравливали и жили дольше, но она стояла тут и служила для печати приговоров.
– Сейчас мы с вами все оформим, подпишем форму о сотрудничестве, и на сегодня, пожалуй, будет с вас достаточно.
– А это обязательно?
– Что именно?
– Подписывать обязательно? Я и так могу вам все рассказывать.
Он засмеялся, кажется, искренне:
– Катюша, дорогая вы моя, конечно, можете, в этом я не сомневаюсь ни секунды.
– Ну вот… Зачем формальности?
– Эта формальность делается исключительно для вашей пользы, – он посерьезнел, но не удержался, фыркнул: – Нет, надо же, зачем формальности. А вы сами подумайте, Катя, что я буду делать, когда вы попросите меня восстановить вас в институте? И я ведь захочу пойти вам навстречу, потому что вижу, что вы человек серьезный и добросовестный, стало быть, сотрудничать со мной будете честно. Я сейчас желаю вам добра, а через три месяца буду желать еще больше, ибо я в вас верю, Катя.
– Спасибо, – сказала она, потому что он снова сделал длинную паузу, воспользовавшись которой достал папиросы.
– Угоститесь? – Когда она отрицательно покачала головой, он буркнул «ну и правильно» и закурил, открыв форточку, для чего ему пришлось лишь слегка привстать со стула.
– Так вот, – продолжал он, сделав несколько аппетитных затяжек, – вы захотите восстановиться в институте, и мне надо будет, чтобы у меня был проверенный человек в студсреде. Наши интересы, Катюша, будут полностью совпадать, но только, вот незадача, я один такие вопросы не решаю. Мне придется подать рапорт по начальству, чтобы оно заставило руководство института принять вас назад. А родное начальство, вы представляете, прежде чем звонить ректору, спросит меня, а кто такая эта Екатерина Холоденко? Почему ты за нее просишь? Ах, она твой агент? Да? А где это написано? А может быть, она твоя любовница? Или того хуже, дала тебе взятку за восстановление в институте, и ты сам преступление совершаешь, и меня подводишь под монастырь! А так я молча прикладываю к рапорту вашу расписку, и никаких вопросов.
– А если я ни о чем вас не попрошу?
Он покачал головой:
– Катя, Катя, мы ведь бережем своих сотрудников, которые честно выполняют свой долг, и наша партийная совесть требует поощрять и продвигать по службе именно тех людей, которые делом доказали свою преданность советской власти. Гарантирую вам, что вы спокойно получите диплом врача, устроитесь на хорошее место, быстро будете расти по служебной лестнице. Потом, Катюша, вы женщина, у вас будет семья, пойдут дети, с ними тоже поможем.
Катя хмыкнула от двусмысленности последних его слов, и он тоже засмеялся:
– Как приятно с вами общаться, вы такой легкий человек… Я имею в виду, что образование у нас, конечно, всеобщее, но школы разные. И как будто нет давно закона о кухаркиных детях, но как будто кое-где и есть… Понимаете меня?
«Послушать его, так одни сплошные плюсы и не видно, в чем подвох», – вздохнула Катя и кивнула.
– Ну вот… Я к вам со всей душой и хочу, чтобы вы тоже со мной работали искренне, а не из-под палки. Лады? Тогда берите перышко, пишите, – приоткрыв бювар, он выудил оттуда затрепанный листик с машинописным текстом, – вот образец. Сейчас подберем вам псевдоним… Вы какой хотите? Можно цветок, можно по специальности, можно любимую героиню, если книжки читаете.
Катя взяла в руки перо и положила перед собой многострадальный, явно не один десяток раз списанный образец. От волнения перед глазами плыло, и блеклые машинописные буквы с черными, будто простреленными, точками никак не складывались в слова.
Вдруг в памяти всплыло лицо Элеоноры Сергеевны, и Катя почти наяву услышала ее слова: «Не хочешь – не делай!» Только ли плотскую любовь имела в виду Воинова?
Ей вдруг стало весело от сознания того, как все просто. Со всеми этими бесконечными «долг, долг, долг, должен, должен, должен» она как-то подзабыла, что существуют в мире вещи, которых человек может просто не хотеть.
Как минимум имеет право не делать эти вещи, если чувствует, что они для него хуже смерти.
Катя отложила перо.
– Что такое? Не пишет? – спросил хозяин с участием.
– Не пишет, – Катя встала со стула, – простите, пожалуйста, но я не могу.
– Простите?
– Не могу сделать то, о чем вы меня просите. Я честный советский человек, но все эти тайны, скрытность, это не для меня.
Он тоже поднялся, вышел к ней и пристально посмотрел в глаза, и снова Кате привиделось в его лице человеческое.
– Я должен спросить, вы хорошо понимаете, от чего отказываетесь и какие могут быть последствия?
Катя кивнула и убрала руки за спину, боясь, что если он снова сунет ей перо, то мужество изменит.
Но чекист молчал.
Наконец он отвел от нее взгляд, подошел к вешалке и взял ее пальто.
– В таком случае, как говорится, не смею задерживать, – он развернул перед ней пальто, – не буду вас больше агитировать, ибо силой правду не добудешь. Ну заставлю я вас, запугаю, переломлю, и что дальше? Вы станете врать и изворачиваться, а это не то, чего я жду от своего агента.
Катя молча надела пальто.
– Что ж, остается пожелать, чтобы идеалы ложного благородства, которые вам внушили в детстве, не разрушили вашу жизнь, – сказал он тихо и с сочувствием, – но гарантировать ничего не могу.
Катя выбежала из Большого дома как в тумане. Ее мутило, сердце колотилось, ноги подгибались, но не от страха, а от острой радости. Где-то на задворках сознания она понимала, что это всего лишь эйфория оттого, что решение принято, кончились терзания и раздумья и много раз ей еще придется пожалеть, что не выбрала другой путь.
Но сейчас, сию секунду, она жадно пила морозный воздух и чувствовала себя живой.
Она любила мир, и человека, от которого только что вышла, тоже любила. Он подарил ей еще несколько глотков воздуха, не так уж мало по нынешним временам.