– Ничего страшного, Мария Степановна. Больше скажу, в любом случае можете мне не возвращать эти книги. У меня детей нет и не предвидится, а так хоть книги не будут пылиться на полке без дела.
Мура улыбнулась:
– Ах, товарищ Гуревич, не зарекайтесь! Дети, знаете ли, штука такая. То их нет-нет, а то как пойдут, будто из рога изобилия!
Он пожал плечами:
– Ваши бы слова да богу в уши.
– Жизнь непредсказуема, товарищ Гуревич.
– Не возразишь. А вы что так поздно сидите?
– А вы?
– Пока то да се, – уклончиво ответил Гуревич, – смотрю, у вас свет, дай, думаю, зайду. Занесу книги.
– Спасибо, товарищ Гуревич, только мне нечем вас отблагодарить… Разве что предложить чаю. Будете?
– А с удовольствием, Мария Степановна!
Мура взяла чайник и собралась на первый этаж, где стоял титан с кипятком, но, выйдя из кабинета, неожиданно обнаружила у себя в приемной синюю от холода медсестру Катю. Увидев ее, та поспешно вскочила:
– Товарищ Павлова, простите, можно с вами поговорить по очень важному вопросу?
Мура улыбнулась от радости, что может помочь человеку, чьи слова спасли Гуревича и Воинова от суда.
– Проходите, Катя. Располагайтесь, а я сейчас вернусь. Думаю, вам тоже не помешает горячий чай.
Переходя Литейный мост, Катя продрогла и окоченела, но именно это вернуло ей способность трезво мыслить и осознать свое положение зачумленной.
С ней самой все кончено, бороться бесполезно, осталась только одна задача – сделать так, чтобы никто другой из-за нее не пострадал.
Только оказавшись на Пироговской набережной, Катя сообразила, что идти сейчас на работу по меньшей мере безответственно. Вдруг за ней уже следят, тогда после ареста первым делом спросят, почему она после Большого дома первым делом отправилась на службу? Кому и что хотела сообщить?
Нет, не стоит подставлять под удар медсестер, которые были к ней добры.
А что будет с Константином Георгиевичем, когда ее арестуют? Почему это он проворонил террористку под самым своим носом, уж не потому ли, что сам троцкист и террорист? Вспомнят, что он хлопотал о ее устройстве на службу, и дело о троцкистско-зиновьевской ячейке раскрыто. Элеонора Сергеевна тоже будет арестована, и серьезный мальчик Петр Константинович, в новогоднюю ночь рассказывавший ей о происхождении собак от волков и шакалов, отправится в приют… Черт, черт, черт, как она не подумала об этих людях, когда отказалась дать расписку! Владик, получается, был прав, надо было его послушать и вернуться в Большой дом!
Господи, ну почему так? Почему она всем приносит только несчастья?
Катю колотил озноб, непонятно, от холода или от отчаяния. В надежде немного разогнать кровь, она, отойдя от парадного крыльца, принялась подпрыгивать.
Самое разумное, что она может сделать, как и зараженный чумой, – это покончить с собой. Не хочется, но надо, потому что шансов выжить десятые доли процента, а каждый лишний час, прожитый на свете, множит жертвы.
Мертвых, слава богу, пока еще не судят, обходительный энкавэдэшник вздохнет с сожалением, поставит в ее деле точку и сдаст в архив. И никого она не потянет за собою.
Так будет лучше для всех, даже для Таточки, которая поймет, что у внучки просто не было другого выхода.
Катя уговаривала себя, но от активных движений кровь расходилась, онемевшие пальцы ног заболели и снова стали ей принадлежать, озноб унялся, и сквозь отчаяние пробилось молодое, сильное, ничем не объяснимое желание жить, которое, Катя знала, ей не удастся пересилить.
Что же делать?
Немного согревшись, Катя быстро заходила вдоль длинного здания и вдруг заметила, что на погасшем фасаде тускло и одиноко светится окно парткома.
«Вот куда мне надо, – вдруг пришло понимание. – Павлова знает всю эту кухню, может, посоветует мне, как себя вести, чтобы Воиновых вывести из-под удара, и вообще больше никому не навредить. Может, явку с повинной или заявление об уходе или еще что. Если я скажу, что пришла покаяться, или, как они там говорят, разоружиться перед партией, то для нее, может, и обойдется. Напишет рапорт какой-нибудь по начальству, что, мол, приходила заблудшая овца Холоденко, а она ее отправила в Большой дом чистосердечное признание писать».
Холод снова пробирался под одежду, и Катя поняла, что партком или не партком, а если она сейчас не зайдет в помещение, то серьезно заболеет.
Когда она дошла до приемной, план казался уже не таким разумным, как на улице, и Катя, в нерешительности постояв несколько минут под дверью, собралась развернуться и уйти, но тут Павлова вышла сама.
В кабинете Катю встретил доктор Гуревич. Он почему-то решил, что у нее точная рука и вообще все необходимые качества для такой тонкой отрасли медицины, как глазная хирургия, часто звал посмотреть на свои операции и советовал, когда ее восстановят в институте, идти учиться на офтальмолога.
Наверное, у Кати был очень жалкий вид, потому что Гуревич сразу захлопотал вокруг нее, помог снять ботики и пальто, усадил на стул так, чтобы она могла положить ступни на батарею, а сверху укрыл ее пальто и своей шинелью.
Тут вернулась Павлова с кипятком.
– Ах, как приятно, когда люди приходят со своими проблемами на свет парткома, – улыбнулась она, – что случилось, Катенька, рассказывайте, не стесняйтесь. Чем можем – поможем. Но сначала выпейте чайку.
Катя уже высвободила из-под шинели руку, чтобы взять протянутую кружку, но заплакала. Она знала за собой эту черту: злоба и агрессия будили в ней решимость и хладнокровие, но от обычного человеческого участия она моментально расклеивалась.
– Ну-ну, – сказала Павлова, неловко похлопав ее по плечу, – ну-ну, Катя… Кто вас обидел? Мы накажем эту сволочь.
– Не в этом дело, – всхлипнула Катя, – все гораздо хуже. Я даже не знаю, можно ли вам сказать…
– Скажите и узнаете, – произнес Гуревич равнодушно, – если нельзя, так мы слушать не станем, верно, Мария Степановна?
– Верно, верно. Вот, возьмите платочек.
– Надо вам тут иметь, что ли, валериану. – Гуревич поправил начинавшую сползать с Катиного плеча шинель. – А пока я могу сходить за кое-чем сходным по терапевтическому воздействию.
– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь! Я не буду пить. Спасибо, мне уже намного лучше.
Катя вытерла глаза и шмыгнула носом, почему-то вспомнив, хоть теперь это не имело ни малейшего значения, что подобное поведение привело бы Тату в ужас.
– Так в чем же дело? – Павлова с грохотом придвинула стул и села так, чтобы смотреть Кате прямо в глаза.
– Дело, собственно, простое. Меня хотели сделать агентом, а я отказалась. Вот в двух словах и все.
– О, – Гуревич покачал головой, – а у вас, Катя, твердая не только рука. Отказать нашим доблестным органам…
Павлова нахмурилась.
«Интересно, – вдруг подумалось Кате, – почему никому не пришло в голову, что я имею в виду иностранную разведку? Ведь если читать газеты, то у нас шпионы буквально на каждом шагу».
– Простите, что потревожила вас с этим, товарищ Павлова, я только хотела посоветоваться, как сделать так, чтобы никто не пострадал вместе со мной? Чтобы было понятно, что я действовала одна?
Павлова нахмурилась еще сильнее, вернулась за свой письменный стол и сняла телефонную трубку.
«Ну вот и все, – поняла Катя, – сейчас попросит прислать наряд».
– Алло, Александр Николаевич, – сказала Павлова, – вы у себя? Будьте добры, зайдите ко мне в кабинет, если вас это не затруднит… Пожалуйста, Александр Николаевич… Да, я могу сама к вам прийти, но конкретно в данной ситуации это крайне неудобно… Да, вы безусловно правы…
Гуревич подал Кате чай. Он был все еще горячий, и Катя взяла кружку обеими ладонями.
– Вот скотина, – бросила Павлова, – считается визитами.
– Так придет?
– Придет, товарищ Гуревич, никуда не денется.
Стенбок появился минут через пять, а возможно, раньше или позже, у Кати от волнения совершенно пропало чувство времени.
Он был, как всегда, суров и зол, что пришлось самому идти к нижестоящему товарищу.
– Что за шарады вы мне загадываете, товарищ Павлова! – бросил он с порога, но увидел Гуревича, мирно пьющего чай, Катю под ворохом верхней одежды и, кажется, немного растерялся, однако быстро взял себя в руки и поздоровался. Катя вскочила поприветствовать начальника, пальто и шинель упали, и Стенбок наклонился их поднять.
– В самом деле, что за странное сборище, – недовольно сказал он, аккуратно положив пальто на стул, – зачем вы позвали меня, товарищ Павлова? Чтобы я вам сказал, что партком не место для посиделок?
– Александр Николаевич, присядьте. Дело очень серьезное. – Павлова сказала это спокойно, негромко, но Стенбок отчего-то повиновался.
– Так вот, – продолжала Павлова, – нам необходимо срочно отправить эту девушку в командировку.
– Куда?
– Да куда угодно, лишь бы подальше. И лучше сегодняшним числом.
Катино сердце екнуло от пробуждающейся надежды. Вдруг и правда поможет? Месяц-другой пересидит она где-нибудь в глуши, а потом про нее забудут.
– В таком случае спрошу, с какой целью необходимо лишить клинику сотрудницы. – Стенбок пристально посмотрел на Катю своими ледяными глазами, отчего ей снова сделалось не по себе. – Насколько я знаю, товарищ Холоденко работает на вполне удовлетворительном уровне, конфликтов в трудовом коллективе не имеет.
– Александр Николаевич, – протянул Гуревич с укоризной.
– Не будем ходить вокруг да около, – сказала Павлова тихо, – Катю нужно убрать из поля зрения сами понимаете чего.
Стенбок кивнул:
– Вы правы, вокруг да около ходить не стоит. Поэтому я настаиваю, чтобы товарищ Холоденко сама рассказала мне суть вопроса.
Катя, все это время стоявшая возле окна, переступила с ноги на ногу. Ледяные глаза смотрели строго и холодно, и вдруг ей стало до слез обидно, что после прогулки на морозе и истерики выглядит она сейчас просто чудовищно.
– Итак, слушаю вас, – бросил Стенбок.