Лаццаро гордо и презрительно улыбнулся.
– Если мудрому кади угодно будет поручить это дело мне, беглецы недолго пробудуг на свободе, – сказал он.
– Я знаю, как ты искусен в подобных делах, но на сей раз эта задача нелегкая. Чтобы облегчить тебе успех, сообщу тебе важную новость. Не мы одни разыскиваем дочь Альманзора, принц Юсуф, ослепленный ее красотой, тоже ищет ее.
Лицо грека приняло злобное, полное ненависти выражение.
– Светлейший принц? – спросил он. – О, дочь Альманзора счастлива, нечего сказать. Красота ее находит много поклонников.
– В чем успел принц Юсуф, я не знаю, но думаю, что ему легче будет отыскать ее след. Ты можешь разузнать обо всем, предложив принцу свои услуги в этом деле.
– Так должно быть, если ты это приказываешь, мудрый кади.
– Сегодня вечером принц намерен отправиться в развалины Хебдоман для розыска дочери Альманзора. Знаешь ли ты эти развалины?
– Не во Влахернском ли они квартале, куда можно пройти через высокую арку ворот, оставив за собой большое Стамбульское кладбище?
– Да, там. Через несколько часов ты можешь встретить там принца. Постарайся подойти к нему и предложи ему свои услуги. Принц тебя знает?
– Боюсь, что светлейший принц помнит меня, впрочем, тем лучше, это еще увеличит его доверие, – отвечал Лаццаро.
– Эта местность далеко не безопасна, и слишком рискованно со стороны принца отправляться в этот притон цыган, нищих и мошенников.
– Любовь не знает опасностей, – усмехнулся грек. – Дочь Альманзора обворожила светлейшего принца. Чтобы отыскать ее, он готов идти хоть на край света.
– Узнаешь ли ты принца, если он явится туда в простом платье?
– Будь спокоен, мудрый кади, я найду светлейшего принца.
– От проживающей там сволочи можно ожидать много дурного, – с умыслом заметил кади, что хитрый грек очень хорошо понял. – Ты не хуже других знаешь, что нападения разбойников там не редкость. Отправляясь туда, принц, сам того не подозревая, подвергает себя опасности. Это отребье Востока, персидские лудильщики и нищие, зорко следят за теми, у кого есть золото и драгоценности.
– Да, смерть там не диво, – согласился Лаццаро, зловеще пожав плечами.
– Тебе предстоит отвратить несчастье. Но так как в этом костюме цыгане и мошенники легко могут принять тебя за провожатого принца и покуситься ограбить и убить также и тебя, – сказал Гамид-кади, – то советую тебе лучше переменить одежду.
– Кажется, я вполне понял тебя, мудрый кади, спешу в точности исполнить твои приказания.
– Может быть, тебе удастся через принца напасть на след дочери Альманзора. Вот все, чего я от тебя требую, ничего другого и в мыслях у меня не было, – заключил разговор осторожный кади, – ступай и сообщи мне о результатах твоей попытки.
Грек удалился с низким поклоном. Прежде всего он вернулся в Скутари и там на одном из рынков купил себе красную феску и темный кафтан. Затем он отправился в указанное ему Гамидом-кади предместье города.
От серальского шпица в Стамбуле, пройдя некоторое расстояние вдоль высоких серальских стен и тенистых платанов, прохожие достигают прежде всего того места насыпей, где проходит железная дорога. Развалившиеся башни чередуются с потрескавшимися насыпями[20], здесь и там к полуразрушенным стенам прилеплен ветхий домишко, а среди щебня растут пышные кустарники. Далее на запад лежат не одни насыпи, но и большая часть предместья, стоящая на старых развалинах. Ярко выкрашенные деревянные дома с характерными балконами стоят на разбросанных в беспорядке закопченных остатках цоколя и других обломках камней, рядом зияют огромные трещины в древних каменных руинах домов, у подножия которых лепятся скособоченные хижины турецких башмачников и персидских лудильщиков. На заднем плане виднеются жалкие лачужки, местами только высятся над ними ослепительно белые минареты больших императорских мечетей.
Здесь у семи башен, по-турецки, как уже упомянуто выше, Эди-Кули, пешеходы сворачивают с берега Мраморного моря назад к Золотому Рогу вдоль огромных Юстинианских земляных валов. Тут, миновав почерневшие от времени и также обреченные на разрушение башенные колоссы, приходят к арке ворот бывшего портала святого Романа. Через несколько проломов в стенах выходят сначала на большое Стамбульское кладбище с многочисленными каменными обелисками, затем достигают Влахерна, некогда большой части города, теперь же местечка, состоящего из грязных, населенных евреями лачужек, значительную часть которых истребляют ежемесячные опустошительные пожары.
Здесь же находятся и развалины Хебдоман, притон египетских цыган, еврейских нищих и греческих мошенников. Вместе с летучими мышами и скорпионами они разделяют эти мрачные убежища, а в прекрасные весенние дни праздношатающиеся ребятишки греются на солнце, на плитах и обломках колонн, остатках прежней роскоши, прежнего великолепия греческой империи.
Как развалины Кадри на другом конце города, так и это угрюмое каменное здание ведет свое начало с того времени, когда Константинополь еще не был завоеван турками. Развалины Хебдоман состоят из группы высоких и низких стен, заросших кустарниками и вьющимися растениями, здесь и там находятся отверстия в форме остроконечного свода. Местами заметны нижние части окон. Все же вообще обрушилось, значительная часть громадных стен обвалилась и служит убежищем для разнообразнейших элементов уличной жизни Стамбула. Внутренность Хебдоманских развалин распадается на бесчисленное множество отдельных помещений, из которых большая часть закрыта сверху и наполовину завалена мусором и обломками камней, так что там образовались целые поселения, строго обособленные. Даже и над этими помещениями и там, посреди мусора и травы, живет множество бесприютных бродяг, слишком бедных и ленивых для того, чтобы за несколько пиастров нанять себе квартиру в порядочном доме.
Это – пестрое смешение всевозможных племен, костюмов, наречий и обычаев. На стенах и внизу на траве сидят и лежат смуглые цыганские ребятишки, у входов, прислонясь к стене, стоят стройные цыганские девушки, сбоку старые полунагие укротители змей и персидские фигляры сидят на шкурах зверей и с наслаждением покуривают трубки, кругом, в своих помещениях, лежат опьяневшие от опиума нищие, стараясь блаженными сновидениями заглушить свои земные бедствия. Восточные музыканты и греки бренчат на своих инструментах, дальше, вверху, на одиноком стенном выступе сидит на корточках молодой цыган и извлекает из своей скрипки глубокие, жалобные мелодии, слышанные им от отцов, национальные песни их племени.
Был уже вечер. К этому времени разноплеменные бродяги, сошедшиеся в Константинополь, подобно ночным птицам, оставляют свои дневные убежища и отправляются блуждать по городским улицам, выжидая удобного случая для грабежа или убийства. Вечерняя заря мало-помалу бледнела. Вместе с отлетом летучих мышей мошенники тоже вышли на свою ночную работу, употребляя день для сна. В это время какой-то мужчина в темном кафтане шел по дороге к вышеупомянутому убежищу всевозможных хороших и дурных бесприютных горемык. Красная повязка наподобие чалмы обвивала его голову. До развалин было еще далеко, когда под развесистым платаном он увидел лежащего человека. Человек этот, по-видимому, спал. Внешность его испугала бы всякого: с первого взгляда можно было узнать в нем разбойника. Судя по его рябому лицу и беспорядочной одежде, это был грек. Казалось, человека в красной чалме влекло к этому бродяге, он толкнул его, как будто хотел что-то сказать. Но тот, очевидно, страшно опьяневший от опиума, ничего не чувствовал и даже не пошевелился. Только незнакомец хотел повторить свою попытку разбудить его, как вдруг вблизи что-то зашевелилось, чего он прежде вовсе не заметил. Под толстым стволом платана сидел какой-то старик, поджав под себя полуобнаженные ноги, с голыми руками и плохо прикрытым туловищем. На голове у него была надета широкая грязная чалма. Чудное впечатление производило сильно загорелое от солнца, морщинистое лицо его, обрамленное длинной, белой как снег бородой, ниспадавшей на худощавую, костлявую грудь. Смуглые руки и ноги его были поразительно худы, но в то же время сильны и крепки. На шее у него висела цепочка с мощами, а ниже – дудка. Возле него в траве лежали свернувшись семь или восемь змей, головы которых почти касались голого тела старика. Неподвижно, как восковая фигура, сидел он, прислонившись спиной к дереву. Он только тогда шевельнулся, когда человек в красной чалме вторично хотел толкнуть спящего бродягу.
– Не делай этого, – сказал он, – грек убьет тебя, если ты теперь его разбудишь.
– Как, ты укротитель змей? – спросил тот, и при звуке его голоса все еще зоркие глаза старика так быстро и живо скользнули по нему, как будто он узнал этот голос и хотел удостовериться в личности этого человека.
– Я египетский укротитель змей Абунец и вчера ночью удостоился чести заставить танцевать моих змей в гареме всемогущего султана всех правоверных, – отвечал старик подошедшему к нему ближе незнакомцу.
– А что, милость эта наполнила твои карманы? – спросил он. Укротитель змей промолчал.
– Я так и думал, – продолжал незнакомец, посмеиваясь, – гофмаршалы, начальники евнухов, слуги и весь штат поглощают столько денег, что ничего не осталось на твою долю. Я знаю все. Ты бедняк, я это вижу.
– Да, господин, я беден, очень беден, – отвечал укротитель змей, опустив голову.
– Отчего же ты не можешь сам себе помочь? – продолжал тот. – Ты ничего не достаешь, во дворце богачей не получаешь даже назначенных тебе денег: их берут себе гофмейстеры и слуги. Иначе и быть не может. Если и ты не будешь брать, ты умрешь с голоду вместе со своими змеями. Но скажи мне, не проходил ли или не проезжал ли здесь сейчас верхом молодой эфенди?
– Молодой знатный господин?
– Да, на руках у него дорогие перстни, карманы его туго набиты золотом.
– Нет, сударь, такого пока еще не видел.
– Так он еще придет.