[38].
С другой стороны, в интеллектуальных кругах в пику моральным установкам патриархального общества постепенно зарождается другая точка зрения, основанная на идее равноправия полов как основы обновления общества. Одним из первых критическую оценку «власти мужчин над женщинами»[39] дал английский философ Джон Стюарт Милль (1806–1873) в эссе «Порабощение женщин» (The subjection of women, 1869):
Все женщины с детских лет воспитываются в вере, будто в идеале характер женщины резко отличается от характера мужчины. <…> Мораль твердила им, будто внутренней эмоциональной сущности женщины соответствует предназначение жить для других, умение целиком отвлечься от себя и не иметь иной жизни, кроме растворения в нуждах близких[40].
Он отмечает, что одной из причин неравенства полов является воспитание. Именно «теплично-кухонное воспитание»[41] женщин сохраняет в обществе гендерное неравноправие, при котором мужчина доминирует, а женщина подчиняется, культивируя в себе пассивность, послушание, сдержанность и иные чисто «женские» качества. С критикой идей Руссо и его последователей выступала Хелена Ланге в своих произведениях: «Высшие школы для девушек и их предназначение» (Die höhere Mädchenschule und ihre Bestimmung, 1888), «Женское образование» (Frauenbildung, 1889), «Развитие и состояние высшего образования для женщин в Германии» (Entwicklung und Stand des höhern Mädchenschulwesens in Deutschland, 1893), «Пособие по женскому движению» (Handbuch der Frauenbewegung, вместе с Гертрудой Беймер, 1901–1903) и др.
В противоречиях между патриархальными установками буржуазного общества и идеями освобожденной сексуальности, которые получают распространение в начале XX века, происходит трансформация женской гендерной модели, кристаллизуя новое понятие женственности. Если раньше, пользуясь терминологией А. Томалла[42], мужские умы будоражила femme fragile («хрупкая женщина»), обладающая болезненной хрупкостью, «стерильной» красотой, нуждающаяся в заботе и опеке, увлекающая художника за собой в область бессознательного, то к началу ХX века ее место занимает femme fatale, роковая красотка, имеющая губительную власть над мужчиной. Как пишет филолог Е. А. Придорогина, ссылаясь на немецкого литературоведа и культуролога Й. Херманда,
искусство эпохи модерн интересовали не «воинственные суфражистки, не девки, не эмансипированные женщины или светские львицы, к которым имел пристрастие натурализм, не милые девушки или избалованные баронессы импрессионизма, а женщина как таковая», которая нашла свое воплощение в образах femme fatale. Они стали «зеркалом господствующего в то время сознания». Будучи архетипом, объединившим в себе «все виды соблазнения, все грехи и все способы наслаждения» — стереотипы, которыми на протяжении веков было окутано понятие «женщина», образ femme fatale нащупал «неврологическую точку» эпохи и отразил ее противоречивые настроения[43].
Обозначив женщину как «табу»[44], З. Фрейд, чьи работы в области психоанализа оказали значительное влияние на развитие не только медицины и психологии, но и на все искусство ХX века, отмечает, что мужчина «боится быть ослабленным женщиной, заразиться ее женственностью и оказаться потому неспособным»[45]. Для него женственность — это демоническая сила, абсолютное зло и рок, которому невозможно противостоять. «Травматический образ»[46] женщины, по сути, ознаменовал собой кризис маскулинности и власть женственности в обществе рубежа эпох. В некотором роде femme fatale несет бремя бодлеровского образа женщины — «цветка зла», обладающего сатанинской, разрушительной для мужчин силой. С одной стороны, эта героиня у Шарля Бодлера (1821–1867) продолжает романтическую традицию, воплощая иррациональное, инстинктивное, природное, даже животное начало в человеке. А с другой — в отличие от романтиков, поэт не испытывает пиетета перед женственностью, для него «женщина естественна, то есть омерзительна»[47]. Он воспринимает природное и хтоническое как нечто враждебное, вносящее хаос в мир гармонии и красоты. Женщина в глазах Бодлера не является носителем святости и божественной силы: «Я всегда удивлялся, что женщин пускают в церковь. О чем они могут говорить с Богом?» В его представлении она «не умеет разделять душу и тело. Она наивна, как животные… У нее есть только тело»[48]. Чувственная женщина в творчестве поэта предстает в образе проститутки («Ты на постель свою весь мир бы привлекла»)[49], искушающей мужчин и тем их губящей: «Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!»[50] Единственное, что может «обеззаразить»[51] любовь, — это брак, «созданный Церковью»[52]. Противопоставив чувственную любовь и общество, природу и культуру как продукт мужской цивилизации (оперируя таким понятием, как «дендизм»), Бодлер обозначил онтологические противоречия, будоражащие европейское сознание в начале ХX века. На формирование образа «новой женщины» в немецком кино, помимо эротической французской литературы (Шарль Бодлер, Эмиль Золя, Андре Моруа, Ги де Мопассан, Андре Жид и др.), безусловное влияние оказало и порнографическое искусство, расцвет которого приходится как раз на эпоху fin de siècle. Немецкий киноэкран пестрит подобной продукцией. Кракауэр связывает это с отменой цензуры в Веймарской республике.
Расцвет эротики и порнографии в литературе, живописи, кинематографе, танце, безусловно, связан с протестом молодых творцов против лицемерия, ханжества и законов двойной морали, культивируемых в буржуазной среде. Через демонстрацию обнаженного тела и скандальное поведение выражалась потребность социума в избавлении от устаревших норм и обновлении. Оно трактовалось как метафора человеческого естества вне зависимости от пола. Но что важно в контексте данного исследования, женское тело при всем при этом воспринималось как нечто дуальное — как предмет притяжения и одновременно с этим как оружие, способное уничтожить мужчину.
2.2. «Новая женщина» в немецком кинематографе 1920‐х годов: от художественного образа femme fatale до идеологической концепции
В кинематографе образ femme fatale был чрезмерно заострен и усилен, что, в свою очередь, придало ему безусловно отрицательную коннотацию «роковой женщины», превратив ее фактически в демона, «существо исключительно полового олицетворения первородного греха, своей сексуальностью опутывающего, порабощающего и губящего мужчину, его — носителя духа, творца цивилизации»[53]. По сути, femme fatale рубежа веков — это специфический образ роковой красотки, не только имеющей неоспоримую власть над мужчиной, но и выступающей неким «рубиконом» в процессе изменений, происходивших в обществе[54]. С одной стороны, выводя на киноэкран две полярные фигуры: женщины из патриархального мира и женщины «новых устоев», — режиссеры смогли передать настроения, царившие в Германии в период между поражением в Первой мировой войне и приходом национал-социалистов к власти. А с другой — этот художественный образ смог выявить и отразить целый спектр проблем, связанных с появлением «новой женщины».
Femme fatale своим аморальным поведением в глазах окружающих бросает вызов патриархальному строю, чем провоцирует крайне негативную эмоциональную реакцию (чаще всего страх и недоверие) социума на ее появление. Но что значительно важнее, «новая женщина» становится не только одним из элементов разрушения традиционного общественного уклада, но и знаменует возникновение новой морали и, как следствие, идеи обновления общества и рождение нового типа человека. Причем если в Германии концепция «новой женственности» в литературе и кино больше оставалась теорией, то в СССР была взята государственной властью в качестве программной.
В 1920‐е годах в Германии появляется целый ряд фильмов, где героиней — нарушительницей спокойствия выступает роковая женщина, часто проститутка, которая ставит под смертельную угрозу безопасность мужчины в буржуазном обществе, а вместе с ним и само общество. Пожалуй, наиболее значимым отправным образом femme fatale можно назвать главную героиню фильма Роберта Вине «Генуин: история вампира» (Genuine: Genuine, die Tragödie eines seltsamen Hauses, 1920). В сущности, «Генуин» развивает образную систему, обозначенную в картине «Кабинет доктора Калигари» (1920) и продемонстрировавшую, «как немецкая душа мечется между тиранией и хаосом»[55]. Если образ Калигари — это предчувствие Гитлера, погрузившего своей тиранией общество в пучину страха, то Генуин — femme fatale — своим миром природных инстинктов и безудержной эмоциональностью, с одной стороны, соблазняет, а с другой — безмерно страшит немецкого бюргера. Образ Генуин становится метафорой и квинтэссенцией «новой женщины», появившейся в Германии на рубеже эпох и грозившей своей неуправляемой феминностью принести ужасные бедствия. Любопытно, что характеристики Генуин (Ферн Андра) заявлены уже в субтитрах: «Она была жрицей побежденного племени. Она прекрасна, но они (варвары из племени) ее развратили. Сейчас она свирепа и груба». Героиня предстает перед зрителем не просто полуобнаженной красавицей, а скалящимся полуживотным-получеловеком. Генуин — абсолютно хтоническое существо, олицетворяющее первобытные инстинкты. На это указывает и само ее имя — «генуин» в переводе с немецкого и английского означает «подлинный, искренний, настоящий». Она кусает за руку продавца с невольничьего рынка, пытающегося передать ее пок