91 «Каселла мой, я ради возвращенья
Сюда же, — я сказал, — предпринял путь.[666]
Но где ты был, чтоб так терять мгновенья?»
94 И он: «Обидой не было отнюдь,
Что он, беря, кого ему угодно,
Мне долго к прочим не давал примкнуть;
97 Его желанье с высшей правдой сходно.
Теперь уже три месяца подряд
Всех, кто ни просит, он берет свободно.
100 И вот на взморье устремляя взгляд,
Где Тибр горчает, растворясь в соленом,
Я был им тоже в этом устье взят,
103 Куда сейчас он реет водным лоном
И где всегда в ладью сажает он
Того, кто не притянут Ахероном».[667]
106 И я: «О если ты не отлучен
От дара нежных песен, что, бывало,
Мою тревогу погружали в сон,
109 Не уходи, не спев одну сначала
Моей душе, которая, в земной
Идущая личине, так устала!»
112 «Любовь, в душе беседуя со мной»,[668] —
Запел он так отрадно, что отрада
И до сих пор звенит во мне струной.
115 Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо
Так радостно ловили каждый звук,
Что лучшего, казалось, нам не надо.
118 Мы напряженно слушали, но вдруг
Величественный старец[669] крикнул строго:
«Как, мешкотные души? Вам досуг
121 Вот так стоять, когда вас ждет дорога?
Спешите в гору, чтоб очистить взор
От шелухи, для лицезренья бога».
124 Как голуби, клюя зерно иль сор,
Толпятся, молчаливые, без счета,
Прервав свой горделивый разговор,
127 Но, если вдруг их испугает что-то,
Тотчас бросают корм и прочь спешат,
Затем что поважней у них забота, —
130 Так, видел я, неопытный отряд,
Бросая песнь, спешил к пяте обрыва,
Как человек, идущий наугад;
133 Была и наша поступь тороплива.
1 В то время как внезапная тревога
Гнала их россыпью к подножью скал,
Где правда нас испытывает строго,
4 Я верного вождя не покидал:
Куда б я устремился, одинокий?
Кто путь бы мне к вершине указал?
7 Я чувствовал его самоупреки.[670]
О совесть тех, кто праведен и благ,
Тебе и малый грех — укол жестокий!
10 Когда от спешки он избавил шаг,
Которая в движеньях неприглядна,
Мой ум, который все не мог никак
13 Расшириться, опять раскрылся жадно,
И я глаза возвел перед стеной,
От моря к небу взнесшейся громадно.
16 Свет солнца, багровевшего за мной,
Ломался впереди меня, покорный
Преграде тела, для него сплошной.
19 Я оглянулся с дрожью непритворной,
Боясь, что брошен, — у моих лишь ног
Перед собою видя землю черной.
22 И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —
Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —
Ведь я с тобой, и ты не одинок.
25 Теперь уж вечер там, где, погребенный,
Почиет прах, мою кидавший тень,
Неаполю Брундузием врученный.[671]
28 И если я не затмеваю день,
Дивись не больше, чем кругам небесным:
Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.
31 Но стуже, зною и скорбям телесным
Подвержены и наши существа
Могуществом, в путях своих безвестным.
34 Поистине безумные слова —
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества!
37 О род людской, с тебя довольно quia;[672]
Будь все открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария.
43 Средь них Платон и Аристотель были
И многие». И взор потупил он
И смолк, и горечь губы затаили.
46 Уже пред нами вырос горный склон,
Стеной такой обрывистой и строгой,
Что самый ловкий был бы устрашен.
49 Какой бы дикой ни идти дорогой
От Лериче к Турбии,[674] худший путь
В сравненье был бы лестницей пологой.
52 «Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —
Сказал, остановившись, мой вожатый, —
Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»
55 Пока он медлил, думою объятый,
Не отрывая взоров от земли,
А я оглядывал крутые скаты, —
58 Я увидал левей меня, вдали,
Чреду теней,[675] к нам подвигавших ноги,
И словно тщетно, — так все тихо шли.
61 «Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —
Сказал я. — Вот, кто нам подаст совет,
Когда ты сам не ведаешь дороги».
64 Взглянув, он молвил радостно в ответ:
«Пойдем туда, они идут так вяло.
Мой милый сын, вот путеводный свет».
67 Толпа от нас настолько отстояла
И после нашей тысячи шагов,
Что бросить камень — только бы достало,
70 Как вдруг они, всем множеством рядов
Теснясь к скале, свой ход остановили,
Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.
73 «Почивший в правде, — молвил им Вергилий, —
Сонм избранных, и мир да примет вас,
Который, верю, все вы заслужили,
76 Скажите, есть ли тут тропа для нас,
Чтоб мы могли подняться кручей склона;
Для умудренных ценен каждый час».
79 Как выступают овцы из загона,
Одна, две, три, и головы, и взгляд
Склоняя робко до земного лона,
82 И все гурьбой за первою спешат,
А стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом,
Стоят, не зная, почему стоят;
85 Так шедшие перед блаженным стадом
К нам приближались с думой на челе,
С достойным видом и смиренным взглядом.
88 Но видя, что пред ними на земле
Свет разорвался и что тень сплошная
Ложится вправо от меня к скале,
91 Ближайшие смутились, отступая;
И весь шагавший позади народ
Отхлынул тоже, почему — не зная.
94 «Не спрошенный, отвечу наперед,
Что это — человеческое тело;
Поэтому и свет к земле нейдет.
97 Не удивляйтесь, но поверьте смело:
Иная воля, свыше нисходя,
Ему осилить этот склон велела».
100 На эти речи моего вождя:
«Идите с нами», — было их ответом;
И показали, руку отводя.
103 «Кто б ни был ты, — сказал один при этом, —
Вглядись в меня, пока мы так идем!
Тебе знаком я по земным приметам?»
106 И я свой взгляд остановил на нем;
Он русый был, красивый, взором светел,
Но бровь была рассечена рубцом.
109 Я искренне неведеньем ответил.
«Смотри!» — сказал он, и смертельный след
Я против сердца у него заметил.
112 И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,
Родимый внук Костанцы величавой;[676]
Вернувшись в мир, прошу, снеси привет
115 Моей прекрасной дочери, чьей славой
Сицилия горда и Арагон,[677]
И ей скажи не верить лжи лукавой.[678]
118 Когда я дважды насмерть был пронзен,
Себя я предал, с плачем сокрушенья,
Тому, которым и злодей прощен,
121 Мои ужасны были прегрешенья;
Но милость божья рада всех обнять,
Кто обратится к ней, ища спасенья.
124 Умей страницу эту прочитать[679]
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
127 Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
130 Теперь в изгнанье брошены они
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,