Сонет XXV
Чиста и благородна моя донна,
Невольно взоры клонит перед нею,
От робости и трепета немея,
Кто удостоится ее поклона.
Одетая смиреньем, неуклонно
Она идет дорогою своею.
Чтоб чудо на земле явить живее,
Она сошла на землю с небосклона.
И взор, чудесной красотой плененный,
Блаженство прямо в сердце посылает,
Тот не поймет, кто сам не испытает,
И уст ее сладчайших дуновенье
Исполнено любовного томленья.
Вздыхай! — твердит оно душе смятенной.
Этот сонет так просто понять, имея в виду все то, что я рассказал раньше, что для него не нужно никаких делений, и потому я оставляю его так.
Глава XXVII
Моя донна преисполнена такой грации, что не только она сама была всеми хвалима и почитаема, но через нее удостоились похвал и почитания многие другие. И я, видя это и желая сделать это известным тем, кто не видел, решил сказать такие слова, в которых все это было бы ясно выражено, и написал тогда другой сонет, который начинается словами: кто средь донн других; в нем говорится, как ее благородство действует на других, как это станет ясно из его подразделений.
Сонет XXVI
Кто среди донн других ее встречает,
Исполнен радости и восхищенья,
Тот, на мадонну взоры поднимая,
Создателю невольно шлет хваленья.
Имеет силу красота такая
Рождать в сердцах людей лишь умиленье,
В них зависти к себе не возбуждая;
И, благородством, верой и смиреньем
Одетые, они идут за нею.
И не одна мадонна так прелестна, —
Становятся достойными хваленья
Все те, кого мы видим рядом с нею;
Припоминая взор ее чудесный,
Вздыхают все от сладкого томленья.
Этот сонет имеет три части: в первой я говорю, среди каких людей эта донна кажется наиболее чудесной; во второй — как благодетельно ее общество; в третьей говорю о том, каким образом она влияет на людей. Вторая начинается так: кто на мадонну; третья — так: имеет силу. Эта последняя часть делится на три: в первой я говорю о том, что она вызывает в доннах, т. е. что происходит в них самих; во второй я говорю о том, что она вызывает в них для других; в третьей я рассказываю о том, что не только с доннами, но и со всеми людьми происходит, и не только в ее присутствии, но и при воспоминании о ней. Вторая начинается так: и благородством; третья: все те, кого мы.
Глава XXVIII
Вскоре после этого я как-то размышлял обо всем, что было сказано мною в предыдущих сонетах, и я увидел, что в них я не сказал о том, что происходит в настоящее время со мною, и это показалось мне недостатком моих стихов, и я решил тогда сказать такие слова, в которых выражалось бы все то, что со мною делается под влиянием моей донны и какое действие производят на меня ее достоинства. И, думая, что я не смогу передать этого в коротком сонете, начал я тогда канцону такую.
Отрывок канцоны[45]
Давно владел Амур душой моею,
Я исполнял его все повеленья.
Но раньше власть его была мученье.
Теперь всем сердцем я его лелею!
Когда ж, ему покорный, я слабею
И духи все трепещут от волненья,
Я исполняюсь сладости томленья,
В лице меняюсь сразу и бледнею.
И так Амур душой овладевает,
Что только вздохи из груди смятенной
Прелестнейшую донну
Красноречиво молят о спасеньи.
И я всегда пред этим взором чудным
Робею так, что и поверить трудно.
Глава XXIX
Quomodo, sedet sola civitas plena populo! facta est, quasi vidua domina gentium[46].
Я работал еще над этой канцоной и только что окончил приведенную выше строфу, когда праведный Бог отозвал эту прелестнейшую, чтоб она блистала под знаменем благословенной Царицы Maрии, чье имя с таким благоговением произносили уста блаженной Беатриче. Пожалуй, следовало бы теперь рассказать о том, как она покинула нас, но я не хочу говорить об этом по трем причинам: во-первых, это не относится к моим планам, если мы хотим придерживаться того введения, которым начинается эта книжечка; во-вторых, если бы даже это и совпадало бы с моими планами, мое перо не смогло бы подобающим образом описать все это; в-третьих, если бы даже и то и другое было возможно, не подобает мне повествовать об этом, потому что, рассказывая, я должен был бы хвалить самого себя (а это стыдно и недостойно для всякого, кто так делает), и поэтому я предоставляю изложить все это какому-нибудь другому толкователю.
Но так как цифра 9 часто упоминалась мною, и, как кажется мне, не без основания, а с ее смертью она тоже неоднократно связана, подобает здесь сказать нечто, что подходит к моим намерениям. Сначала я скажу, как это число относится к ее смерти, а потом объясню, в чем тут дело, отчего эта цифра была для нее такой дружественной.
Глава XXX
Я говорю, что по итальянскому счислению благороднейшая душа ее отлетела в первый час девятого дня в месяце, а по сирийскому исчислению она отлетела в девятый месяц года, так как там первый месяц Тизрин, тот, что у нас зовется октябрем. А по нашему счислению она преставилась в тот год нашей эры, то есть от Рождества Христова, в который идеальное число девять раз было повторено в том столетии, в котором она родилась на свет; а это было по христианскому летосчислению тринадцатое столетие[47]. Причиной этому могло быть то, что это число ей было благоприятно; и так как выходит, по Птоломею и по христианской истине, что девять сфер небесных вращаются, а по общему мнению астрологов, названные сферы влияют на Землю, следуя своему обычаю, все вместе, это число было ей благоприятно, это значит, что при рождении ее все девять подвижных небесных сфер действовали в полном единении. Это объяснение всего, но, более тонко размышляя и по непреложной истине, нужно признать, что это число была она сама; я утверждаю это по сходству, и это значит вот что: число три — корень девяти, потому без помощи другого числа, само на себя помноженное, дает девять, как явствует из того, что трижды три будет девять.
Значит, если три само по себе есть основатель девяти, оно в то же время есть чудесный фактор, так как Отец, Сын и Дух Святой суть трое в одном; эту донну сопровождала всегда цифра девять, это значит, что она была девяткой, т. е. чудом, в корне которого лежит только чудесная троица. Быть может, для более тонких людей потребовалось бы и более тонкое толкование, но я привел то, которое я вижу и которое мне нравится[48].
Глава XXXI
После того как эта благороднейшая донна рассталась с этим миром, остался весь город, как вдова, лишенный всякого достоинства, и я еще, проливая слезы в печальном этом городе, написал владетелям некоторых земель обо всем, что случилось, взяв за заголовок слова Иеремии-пророка: как пуст стал город! И я это сказал, чтобы другие не удивлялись, почему я привел их раньше как введение к новому повествованию, которое следует за ними. И если бы кто хотел меня упрекнуть в том, что я не написал здесь тех слов, которые следуют за вышеприведенными, извините меня в том, так как намерением моим не было вначале писать иначе как по-итальянски, а так как те слова, что следуют за приведенными, все латинские, было бы противно моим желаниям их переписывать. И это нaмеpeниe известно моему другу, которому я написал все это только по-итальянски.
Глава XXXII
Так как глаза мои много плакали и были такие утомленные, что я не мог больше облегчить своей печали, я попытался рассеять ее некоторыми горестными словами; и тогда я решил написать канцону, в которой я говорил бы, плача, о ней, ради кого скорбь разрушала мою душу, и я начал тогда: глаза печальные etc.
И так как эта канцона кажется как будто вдовой до своего конца, я разделю ее, прежде чем напишу, и такой способ я буду употреблять впредь. Итак, эта жалобная канцона имеет три части: первая — введение; во второй я рассуждаю о ней; в третьей благоговейно обращаюсь к канцоне. Вторая начинается так: высоко Беатриче; третья так: канцона грустная. Первая часть разделяется на три: в первой я говорю, что меня побуждает писать; во второй — к кому я обращаюсь; в третьей — о ком я хочу говорить. Вторая начинается так: я должен речь свою начать; третья так: в слезах, тоской объятый. Потом, когда я говорю: высоко Беатриче, я рассуждаю о ней, и делаю это в двух частях: в первой говорю о причине, по которой она от нас взята, потом я говорю, как все плачут о ней, и начинаю эту часть словами: покинула прекраснейшее тело. Эта часть делится на три: в первой говорю о том, кто о ней не плачет; во второй — о том, кто плачет; в третьей говорю о своем поведении. Вторая начинается так: но горькие страданья; третья: и от печали. Потом, когда я говорю: канцона грустная, я обращаюсь к той моей канцоне, указывая ей, к каким доннам она должна идти, чтоб остаться с ними.
Канцона III
Глаза печальные в тоске сердечной
Потоки слез горчайших лить устали.
Теперь иссякла их струя живая,
Чтоб дать исход печалям бесконечным,
Что к смерти незаметно приближали,
Я должен речь свою начать, рыдая.
Мадонны, с вами я, припоминаю,
Охотно говорил о донне милой,
Когда она еще жила на свете;
А снова речи эти
В слезах, тоской объятый и унылый,