К сердцам возвышенным я обращаю.
На небо вознеслась она душою,
Остался горестный Амур со мною.
Высоко Беатриче улетела,
Туда, где мирных ангелов владенья,
И, на земле покинув вас, мадонны,
Она остаться с ними захотела.
Не тяжкий зной и не мороз студеный
Унес ее, но лишь ее смиренье.
И луч его в небесные селенья
Проник к подножью царственного трона.
И, чтоб увидеть чудное созданье,
Сладчайшее желанье
Создатель возымел тогда — мадонну
С земли он отозвал в Свои владенья.
Он видел, недостойна жизнь земная,
Чтоб пребывала в ней душа святая.
Покинула прекраснейшее тело,
И унеслась душа ее святая —
И блещет там, где быть ей подобает.
В том сердце словно камень отвердело,
Кто слез не льет, об этом размышляя,
И дух любви в него не проникает.
Кто низменной душою обладает,
О ней иметь не может представленья
И слезы лить не чувствует желанья;
Но горькие страданья
Души, навек лишенной утешенья,
Смертельный плач, и скорбь, и воздыханья —
Удел того, чей ум постигнет ясно:
Мадонны нет, — она была прекрасна.
И, от печали горестно вздыхая,
Я предаюсь о той воспоминаньям,
Что завладела всей душой моею.
Я много раз о смерти размышляю,
И к ней меня сладчайшее желанье
Влечет тогда, и я лицом бледнею.
В воображеньи я перед нею
Испытываю тяжкое томленье,
Но прихожу в себя я от страданий
И горестных мечтаний
И от людей бегу тогда в смущеньи.
Потом один, сквозь слезы и рыданья, —
Мертва ты! К Беатриче я взываю,
И этим скорбь свою я облегчаю.
И слезы лью я, горестно издыхая,
От муки сердца, скорбный, одинокий,
И в людях мог бы вызвать состраданье.
Какою стала жизнь моя земная
С тех пор, как взял мадонну рай далекий,
Тому в словах обычных нет названья.
И, несмотря на всё мое желанье,
Как рассказать вам, донны, я не знаю,
Что, жизнью беспощадною измучен,
Я стал уныл и скучен.
Все говорят: тебя я покидаю, —
При виде бледных губ и скорби жгучей.
Но знает все мадонна неизменно,
И милости ее я жду смиренно.
Канцона грустная, лети, рыдая,
Где девушки и донны ожидают.
К ним с сестрами твоими
Обычно смех и радость прилетали.
Лети ж туда, канцона, дочь печали,
И, безутешная, останься с ними.
Глава XXXIII
После того как я написал эту канцону, пришел ко мне некто, бывший для меня по степени дружбы самым близким после моего лучшего друга[49], и он так был связан по крови с этой преславной, что никто не был ей ближе. И, поговорив со мною, он попросил меня написать ему что-нибудь в память одной умершей донны, и, затемняя свои слова, он, казалось, говорил о другой донне, которая умерла только что, но я, догадавшись, что он подразумевал только ту благословенную, ответил ему, что исполню его просьбу. И, поразмыслив, я решил написать сонет, в котором я изливаю свою скорбь, и дать этому моему другу, чтобы казалось, как будто я сделал это для него, и тогда я написал сонет: Придите выслушать, который имеет две части: в первой я призываю всех верных Амуру меня выслушать; во второй рассказываю о своей печальной жизни. Вторая начинается так: лишь вздохами.
Сонет XVII
Придите выслушать мои вздыханья,
О, нежные сердца, вас умоляю,
Лишь вздохами себя я облегчаю,
Без них я б умер, верно, от страданья.
Но, несмотря на все мое желанье,
Из грустных глаз я слез не проливаю,
И, о мадонне плача и рыдая,
Не в силах я смягчить свои терзанья.
Я вздохами мадонну призываю,
Но унеслась душа святая эта
В ее достойный мир, к пределам дальним.
О, как презренна стала жизнь земная
И тяжела душе одной печальной,
Лишенной навсегда ее привета.
Глава XXXIV
Когда я написал этот сонет, я вспомнил, что обещал его отдать тому, кто меня просил об этом, как будто я писал для него, и я увидел, что эта услуга моя бедна и жалка для того, кто был так близок моей преславной донне. И потому, прежде чем отдать ему этот сонет, я написал еще две строфы канцоны, одну действительно для него, а другую — для себя, хотя и кажется, что они обе сказаны от одного лица, если не вглядываться в них внимательно. Но кто пристально посмотрит, тот увидит хорошо, что тут говорят два различных лица, так как один не называет донну своею, а другой называет, как это ясно выражается в ней. Эту канцону и этот сонет я дал ему, сказав, что написал их только для него. Канцона начинается так: о сколько раз — и имеет две части. В одной, именно в первой строфе, жалуется этот мой дорогой друг, родственный ей; во второй части жалуюсь я сам, и именно во второй строфе, которая начинается так: исходит из груди. И выходит так, что в этой канцоне жалуются два лица, один из них как ее брат, другой — как ее слуга.
Канцона IV
О, сколько б раз не вспомнил я душою,
Что я не должен боле
Увидетъ донну, сердце мне пронзаешь
Ты, злая скорбь, и я иду с тоскою,
Твердя в унылой доле:
Душа, зачем ты прочь не улетаешь?
Страданья те, что ты претерпеваешь
Здесь, в этой жизни, столь тебе досадной,
Меня сильнейшим страхом наполняют,
И смерть я призываю,
Она дает покой и мир отрадный.
С любовью ей твержу: приди за мною!
Завидуя умершим всей душою,
Сливаются в груди моей вздыханья
И жалобные стоны,
В них смерть я призываю ежечасно,
К ней обратились все мои желанья,
Когда, рукою властной,
Жестокая мою сразила донну.
Блеск красоты ее на небосклоне,
От наших глаз сокрывшейся мгновенно,
Там засиял духовной красотою,
Как яркою звездою,
И ангелов приветствовал блаженных,
И разум их, высокий и свободный,
Был поражен красой столь благородной.
Глава XXXV
В тот день, когда исполнился год с тех пор, как донна эта сделалась обитательницей вечной жизни[50], я сидел в таком месте, где, вспоминая о ней, рисовал ангела на некоторых дощечках[51], и, в то время как я рисовал, я обернулся и увидел недалеко от себя людей, которым подобало воздать честь. Они посмотрели, что я делаю, и, судя по тому, что мне потом рассказывали, они стояли тут некоторое время, прежде чем были замечены мною. Когда увидел их, я встал и, приветствуя их, сказал: кто-то другой был только что со мною, и поэтому я задумался. Когда они ушли, я вернулся к своей работе, т. е. продолжал рисовать лицо ангела, и, пока я работал, мне пришла в голову мысль сказать стихи в память ее годовщины и написать их тем, что пришли ко мне; и тогда я написал такой сонет, который начинается словами: я вспоминал — и который имеет два начала. Поэтому я и разделю его соответственно с тем и другим.
Я говорю, что, следуя первому началу, этот сонет имеет три части: в первой я говорю, что эта донна была в моей памяти; во втором говорю о том, что сделал со мной Амур; в третьей говорю о действиях Амура. Вторая начинается так: Амур в своей печали; третья так: и вздохам приказал.
Эта часть делится на две: в одной говорю, что вздохи мои вылетали, как бы говоря; во второй говорю, что одни говорили одни слова, другие — иные. Вторая часть начинается так: иные шли. Таким же точно образом делится сонет с другим началом, с той лишь разницей, что в первой части я говорю о том, когда эта донна пришла мне на память, а в первый раз не говорю этого.
Сонет XXVIII
Я вспоминал о донне всеблаженной,
Той, что вознес за доброту Создатель
В небесный рай, туда, где в благодати
Мария Дева царствует смиренно.
Я вспоминал о донне всеблаженной,
О ней рыдает и Амур со мною,
А вы, влекомы донны чистотою,
Пришли смотреть, что делал я, смиренный.
Амур в своей печали неизменной
Проснулся в сердце, мучимом тоскою,
И вздохам приказал лететь гурьбою,
И грустно понеслись они мгновенно.
С рыданьем из груди они, стеная,
Рвались, и лили слез потоки
Глаза мои в печали бесконечной.
Иные шли с трудом, скорбя глубоко,
И говорили: о, душа святая!
Вот год, как ты достигла жизни вечной.
Глава XXXVI
Через несколько времени я находился как-то в таком месте, где я вспоминал о прошлом, и я глубоко задумался, и мои скорбные мысли выражались на моем лице ужасной растерянностью. И я, заметив в себе это выражение муки, поднял глаза, чтобы посмотреть, не видит ли меня кто-нибудь. И я заметил тогда благородную донну, молодую и прекрасную, которая смотрела на меня из окна с выражением сострадания на лице; казалось, что вся жалость собрана была в ней. И так как печальные, когда они видят сочувствие в других, еще скорее склоняются к слезам, как бы жалея самих себя, то я и почувствовал тогда, что глаза мои хотят начать плакать, и, так как я боялся показать слабость свою, я отвел глаза от этой благородной донны и сказал потом сам себе: не может быть, чтобы в этой сострадательной донне не было благороднейшей любви. И я решил сказать сонет, в котором я говорю с нею, и я заключил в него все то, что мною рассказано в предыдущей главе. И, так как рассказ этот достаточно ясен, я не буду делить его.