Новая жизнь — страница 9 из 13

Эта канцона делится на две части. В первой я говорю, обращаясь к неизвестному лицу, как я был пробужден от обманчивых грез некоторыми доннами и как обещал им рассказать о них. Во второй я рассказываю об этом. Вторая начинается словами: я размышлял. Первая часть делится на две: в первой я говорю о том, что говорили и делали некие донны, и особенно одна из них, видя меня в бреду раньше, чем я пришел в чувство; во второй я рассказываю, что они говорили мне, когда я перестал бредить, и эта часть начинается так: но им не слышен был. Потом, когда я говорю: я размышлял, я рассказываю, как я им сообщил о моем видении. А в той последней заключено еще две части. В первой я рассказываю по порядку все свое видение; во второй, дойдя до того мгновения, как они меня позвали, благодарю их в заключение. И эта часть начинается словами: тут, донны, вы


Глава XXIV

После этого обманчивого видения моего случилось так, что я однажды сидел где-то, задумавшись. и вдруг почувствовал, что в сердце моем начался трепет, как бывало со мною в присутствии моей донны, и тогда предо мною предстал в видении Амур; он шел, казалось, оттуда, где находилась моя донна, и словно говорил весело в моем сердце: подумай о том, чтобы благословить день, когда я овладел тобою, ибо ты должен это сделать. И поистине мне казалось, что сердце мое исполнилось такой радости, как будто это было не мое сердце, и стало оно совсем иным. И вскоре после этих слов, которые сердце сказало мне от имени Амура, я увидел, что ко мне приближалась благородная донна замечательной красоты, которую очень любил мой лучший друг. Имя этой донны было Джиованна, но ради ее красоты, как думают, ей дали название Primavera (весна), и так она и звалась.

И следом за нею я увидел прелестную Беатриче. Эти донны прошли близко от меня одна за другою, и казалось мне, что Амур сказал в сердце моем так: эта донна называется Primavera (т. е. идущая впереди) за то только, что сегодня прошла таким образом, я заставил того, кто дал ей это имя, назвать ее так — Primavera, что значит идущая впереди[40], в тот день, когда Беатриче предстанет в воображении своего верного. И если подумать об ее первом имени, оно говорит то, что и Primavera, потому что имя ее Джиованна происходит от того Иоанна, который был предшественником Света Истинного, когда он говорил: Я глас вопиющего в пустыне, приготовьте путь Господу. И потом, казалось мне, я услышал другие слова: кто хотел бы тонко обсудить дело, тот мог бы назвать Беатриче Амуром за то сходство, которое она имеет со мною. И я потом, размышляя об этом, решил написать в стихах другу моему, умалчивая о том, о чем следует молчать, так как я полагал, что сердце его еще было увлечено красотой этой прелестной Primavera. И я написал такой сонет.

Сонет XIV

Я чувствовал, как в сердце пробудился

От сна глубокого мой дух влюбленный

И предо мной, весельем оживленный,

Неузнаваемый, Амур явился.

Весь радостью и смехом озаренный,

Воздай мне честь, ко мне он обратился.

Я поглядел в ту сторону смущенно,

Откуда он недавно появился.

И монна Биче с монной[41] Ванной рядом

Навстречу мне оттуда шли спокойно,

Два редких чуда людям для примера.

Амур сказал мне, их окинув взглядом:

Та первая зовется Примавера,

Другая же Амуром быть достойна.

Этот сонет имеет много частей. В первой говорится о том, как я почувствовал в своем сердце пробуждение обычного волнения и как Амур явился предо мной издалека, исполненный веселья. Вторая часть повествует о том, что говорил Амур в моем сердце и каким он мне показался. Третья говорит о том, как я, побыв с моим господином некоторое время, увидел и услышал некоторые вещи. Вторая часть начинается словами: я посмотрел туда. Третья часть делится на две: в первой я говорю о том, что я увидел; во второй — о том, что я услышал, и она начинается словами: Амур сказал мне.

Глава XXV

Здесь может усомниться всякий, кто способен открыто заявить о своих сомнениях, в том, что я сказал об Амуре, как будто бы он был вещью в себе, и не только духовной субстанцией, а также субстанцией физической (телесной). Но это на самом деле ложно, так как Амур не есть сама субстанция, но только свойство субстанции. А что я говорю о нем, как будто бы он был телом, да еще человеческим (мужчиной), явствует из трех вещей, которые я о нем говорю. Я заявляю, что я увидел его идущим издалека, и, так как «идти» говорят о том, кто движется в пространстве (а движется в пространстве, по Философу[42], только тело), ясно, что я предполагаю Амура телом. Еще я сказал о нем, что он смеялся и также говорил: такие вещи подходят только к человеку, особенно смех; и выходит опять, что я считаю Амура человеком.

Чтоб пояснить это так, чтобы было понятно в настоящее время, надо вспомнить прежде всего, что в прежние времена не было поэтов любовных на народном языке, но были только поэты любви, писавшие по-латыни. И у нас, говорю я, быть может, так же, как у других народов, случалось и теперь случается, что, как в Греции, об этих вещах трактовали не народные поэты, а ученые. Не так много лет прошло с тех пор, как появились эти итальянские поэты; говорить рифмами по-итальянски то же, что писать латинские стихи с соответствующими изменениями. И знаком того, что прошло с того мало времени, является то, что, если бы мы стали искать и в языке ос и в языке si[43], мы не найдем там вышесказанного от настоящего времени за пятьдесят лет назад. И причина, по которой некоторые грубые поэты прославились, та, что они были первыми, пиcaвшими по-итальянски! И первый, кто начал говорить стихи как народный поэт, был побуждаем к тому желанием быть понятным донне, которой трудно было понять латинские стихи. И это сказано против тех, кто пишет в романах не о предметах любовных.

Таким образом, тот способ слагать стихи был изобретен для того, чтобы говорить о любви. Итак, поэтам принадлежит бóльшая свобода в слове, чем прозаикам, и эти поэты рифмованных стихов не что иное, как народные поэты, а поэтому справедливо и разумно предоставить им большую свободу в выражениях, чем другим, говорящим на народном языке. Значит, если какая-нибудь риторическая фигура позволена поэтам вообще, то она позволена и этим стихотворцам. И если мы видим, что поэты говорят с неодушевленными предметами, как будто у них есть разум и чувства, пускай говорят так, и не только правду, но и вымысел. Это значит, что они могут говорить о вещах, которых нет, как будто они говорят, и что многие свойства субстанции говорят так, как будто они были самой субстанцией и человеком.

Подобает стихотворцу поступать так, но не без основания, которое должно быть пояснено в прозе. Что поэты говорили именно так, как я сейчас рассказал, видно уже у Вергилия, который утверждает, что Юнона, богиня, враждебная троянцам, так обращается к Эолу, повелителю ветров в первой песне Энеиды: Aeole, namque tibi etc.

И этот бог отвечает ей так:

Tuus, о regina, quid optes

Explorare labor; mihi jussa capessere fas est.

Устами этого самого поэта неодушевленный предмет говорит одушевленному в третьей песне Энеиды так:

Dаrdаnidае duri est.

У Лукана говорит предмет одушевленный неодушевленному так:

Multum, Roma, tamen debes civilibus armis.

У Горация человек говорит со своею ученостью как бы с другим лицом, и не только эти слова суть слова самого Горация, но он приводит слова доброго Гомера в своей поэтике: Dic mihi, Musa, virum etc.

У Овидия говорит Амур, как человеческая личность, в начале книги, которая носит название «Средства любви», — так: Bella mihi, video, bella parantur, ait.

И таким образом, ясно должно быть все тому, кто сомневался в этом месте моей книжки.

Но чтобы плохие поэты не почерпнули отсюда некоторой дерзости, скажу, что ни поэты не должны так говорить без основания, ни рифмотворцы, если они не имеют достаточного повода, чтобы говорить так, потому что очень стыдно было бы тому, кто, скрыв вещи под риторическим одеянием и фигурою, будучи спрошенным, не сумел бы обнажить свои слова от подобного покрова, так чтобы стал понятным их прямой смысл. А это мне и моему лучшему другу хорошо известно о некоторых, которые пишут глупые стихи.

Глава XXVI

Эта благороднейшая донна, о которой говорилось раньше, так привлекала всех людей, что, когда она проходила по улице, люди бежали за нею, чтоб только взглянуть на нее, и это радовало меня необычайно. И когда она приближалась к кому-нибудь, тот чувствовал в сердце своем столько благоговения, что не смел поднять на нее глаза или ответить на ее поклон, и многие, испытавшие это, могли бы быть свидетелями для тех, кто не верит[44]. Увенчанная и одетая смирением, она шла, не показывая никому тщеславия от того, что видела и слышала. Многие говорили, когда она проходила мимо: это не женщина, это один из прекраснейших Ангелов небесных. А другие говорили: это чудо! Благословен Господь, творящий так чудесно. А она была так прелестна и полна очарования, что те, кто смотрел на нее, чувствовали в сердце своем нежность такую чистую и сладостную, что и выразить не умели; и не было никого, кто бы прежде, чем посмотреть на нее, не вздохнул бы. Это и другое многое чудесным образом от нее исходило. И я, размышляя обо всем этом, захотел снова встать на путь прославления ее и решил сказать слова, в которых я бы мог дать понять о всем чудесном, что от нее исходило, чтобы не только те, кто мог ее непосредственно видеть, но и другие знали о ней то, что я выражу в этих своих словах. И я написал такой сонет.