Валентин без сожалений спалил эту штуку вместе с домом.
Ужас дохнул в лицо ледяным перегаром, и Люсильда взвизгнула, ощутив, как руки хозяина грубо стянули ее струны.
Отложив звеневшую гитару, Валентин с выпученными глазами повернулся к тарелке. Убрал лампу подальше – чтобы не видеть уготованную организму пытку. Действовал механически. Брал кусок – забрасывал в рот. Пока жевал – запивал.
Наконец на тарелке ничего не осталось, как и не осталось того, что заслуживало бы натянутой лямки жизни. Смерть уже царапалась в двери, пока безумие возилось с дверным замком. Острая боль опять пронзила желудок.
– Чертов дождь. Всё ср…
Валентин не договорил, тупо уставившись в тарелку. В курчавых остатках мха находилось нечто аморальное, запрещенное законами нынешнего мира. Он придвинул светильник, чтобы получше разглядеть неожиданную находку.
Тыквенное семечко. Здоровое и невинное, будто невеста перед жертвенным алтарем.
– Люсильда, милая, ты только посмотри, что у нас тут.
Гитара не ответила – видимо, всё еще обижаясь на недавнюю грубость. Валентин шлепнул ее по обечайке, и она, как ему показалось, оттаяла. Он с трепетом подобрал семечко. Руки при этом тряслись так, словно плечи сообщали им некую тектоническую последовательность.
Валентин сложил ладони ковшиком, оберегая непредвиденное сокровище. В растрепанных чувствах вскочил.
– Господи боже мой! Господи! Тебя же надо куда-нибудь посадить! Тебя… тебя…
Но еще раньше, чем он успел разбить взгляд о безликие силуэты коттеджей, разум сообщил ему, что задумка лишена смысла.
Вся земля пропитана небесной отравой.
Не осталось и клочка, который бы не обесчестил дождь. Конечно, в каком-нибудь садовом магазине могли сыскаться упаковки запечатанного грунта, только Валентин не был уверен, что сумеет туда добраться. Возможно, стоило подумать о теплицах. Или нет?
– Гребаный проныра, – произнес Валентин, обращаясь к выжидавшему дождю, – хочешь, чтобы я оставил тыквенное дитя тебе на поругание? Что ты задумал? Камни с неба? Ветрогон? Полчища крыс? Хрен ты его получишь. Хрен… – Он погладил семечко подушечкой указательного пальца. – Куда же тебя пристроить, малышка?
Требовалось надежное укрытие, которое бы отличалось плодородностью. Только где такое сыскать? Где-нибудь на обратной стороне Луны? Вот ведь глупость.
Тишину разорвал звук лопнувшей струны. То третья из нейлоновых сестер отдала душу богу гитар. Затихающий звон подтолкнул размышления к новому руслу, и на ум Валентину пришла одна из строчек недопетого хита: «Этот чудак всё сделает не так».
– Правильно… Господи, правильно! Я всё сделаю не так! Понял, ты, дождь?
Озаренный будоражащей идеей, Валентин воззрился на собственный живот. Истончившийся жирок равномерно вздымался и опадал под клетчатой рубашкой. Единственное чистое место во всём прогорклом мире. Не сегодня завтра смерть заграбастает и его, Валентина. Так почему бы не дать шанс чему-то большему?
Он с осторожностью вернулся в кресло и вытянул из штанов хвост рубашки. Сполоснул нож водкой. Это показалось ужасно смешным, и Валентин хихикнул. Зажав пальцами кожу на животе, он сделал неглубокий надрез. Боль зашкварчала на его губах. Благословив семечку поцелуем, он затолкал ее в получившийся «кармашек». Вновь зашипел. Наконец заправил рубашку и выдохнул. Всё.
– У нас пополнение, Люсильда. – Валентин подхватил гитару и погладил ее. – Пригляди за малышкой, когда меня не станет, хорошо?
Дело оставалось за малым: заточить себя на чердаке, куда не доберутся осточертевшие крысы. И не мешало бы оставить краской надпись на лицевой стороне коттеджа. Что-то вроде: «Эй, приятель! На чердаке этого дома ты найдешь настоящее чудо! Загляни!»
Валентин рассмеялся, удивившись тому, насколько далеко зашли его чудачества. В животе пылала точка, оставленная варварским вмешательством ножа. Настоящая боль жизни. Он влил в себя с дюжину глотков выпивки, и бутылка внезапно выпала из рук. Тело немело, теряя связь с разумом. Сердце словно превратилось в сумасшедший теннисный мячик, бивший без остановки. Что-то происходило.
Наконец один из ударов, сотрясавших грудную клетку, распахнул врата тьмы, и Валентин потерял сознание.
Ему снились громыхавшие дожди из тыкв и танцующая под ними Таисия. С лица супруги свисал прилипший твидовый платок, а ее ноги заканчивались сапожками из крыс. В какой-то момент сна грызуны порскнули в стороны, и мертвая танцовщица с кокетством продемонстрировала белые косточки ступней.
Затем Таисия танцующей походкой направилась к нему, и он проснулся, раздираемый горем и страхом.
Распахнув глаза, Валентин узрел восточную аврору. Небо светлело, насыщаясь синевой, в которой вполне могли порхать херувимы. Коттеджи Задорожной, остывшие и молчаливые, облаяли рассудок воспоминаниями о минувшей ночи. Валентин пребывал в легком замешательстве. Неужели его так сморило из-за дрянной пищи?
– Люсильда… Что… что со мной?..
Слова напоминали неуправляемые камешки. Глаза едва ворочались. Тело ощущалось раздутой бочкой, на которую зачем-то натянули всякую рвань. Конечности увеличились в объеме и приобрели нездоровый оранжевый оттенок. Наконец до Валентина дошла суть страшных метаморфоз.
Малыш прижился! Укоренился в нём! Сотворил из него настоящего тыквенного апостола!
Валентин, всё еще привыкая к новым габаритам, покинул развалившееся кресло. Члены сладко поскрипывали. Словно переваливающаяся бочка, он сошел с веранды и выбрел на улицу. Его посетила восхитительная мысль. Утро, как обычно, принесло ясность.
Он должен накормить собой выживших.
– Нак… накормить… – Его голос, лишившись старческого дребезжания, походил на ворчание тучного медведя.
Валентину нестерпимо захотелось поглазеть на себя со стороны. Он со степенной важностью прошествовал к одной из луж. Наклонился. На него воззрилось раздутое лицо. Лоснящиеся щеки распирало. Губы обратились в тонкие оранжевые линии. Череп казался сегментированным плодом, лежавшим на бугристых плечах с остатками рубашки. Лишь глаза уклончиво лгали об истинной природе отражавшегося существа.
Валентин взревел, оповещая мир о своем перерождении.
Недолго думая, он вышел на пересечение с Никольской. Здесь проходила широкая асфальтированная дорога, пробегавшая через центр Киприно на восток Свердловской области. Валентина трясло от желания донести до всех благую весть.
Он принес еду! Он и есть еда! Спешите же!
Однако триумфу свидетельствовали только мертвецы – те, на кого не нашлось доброхота с огнем; пиршественные рестораны крыс. Сами грызуны уже преследовали его, заполняя собой щели и уголки Никольской. Сотни прокаленных голодом глаз-бусинок изучали нового жителя чумной вселенной. Крысы пытались оценить степень угрозы. Или его съедобность.
– Люди! – позвал Валентин хриплым голосом.
Мысли между тем мерцали всё бесцветнее и тусклее. Движения замедлялись. Похоже, перерождению была уготована короткая судьба. И вдруг он услышал выживших. Судя по тонким голосам, поблизости пищали дети. Но где, где ангелочки прятались?
– Дети… Малыши… Я иду накормить вас…
Валентин наконец-то заметил их. Они бежали совсем рядом. Переговаривались о чем-то на своем детском языке. Один из сорванцов махнул хвостом и обнял его за ногу. Валентин приласкал ребенка, с улыбкой заглядывая в маленькие красные глазки. Мальчик жаждал набить брюхо. Валентин видел это и прекрасно понимал. Значит, он накормит их прямо сейчас.
– Кушайте, мои хорошие, – промолвил Валентин.
Дети радостно заверещали и помогли ему сесть. Уложили на постель из влажного асфальта и обступили со всех сторон.
– Конечно, можно. – Валентин явил голодным лицам широчайшую тыквенную улыбку. – Это всё вам, родные.
Но детям не требовалось разрешение. Их маленькие зубки и коготки уже растаскивали его на части. Он чувствовал, как малышня забирается внутрь и размещается в залах измененных органов. Маленькие сорванцы. Но он хороший, добрый и большой. Его хватит на всех.
И сознание второй раз за сутки распрощалось с Валентином – покинуло, чтобы вернуться с новой истиной.
Заспанный взор вновь поймало небо. Серая и седая хмарь поглощала синеву. Атмосфера готовилась разрыдаться очередной порцией яда. Валентин сверился с биологическими часами: где-то около полудня. Он по-прежнему находился на дороге. Рядом толпились дети. Они бегали по обочине и залезали друг на друга, то и дело утверждаясь на подоконниках и верандах придорожных коттеджей. Валентин принял сидячее положение и удивился легкости, с которой удалось это сделать.
Тело, точно полноводная река в засуху, обмелело.
Дети, эти Божьи ангелочки с горящими глазками, убрали всё лишнее! Съели избытки, сковывавшие движения. Остались только ободранные оранжевые мышцы да кости – легкие и невесомые, как у птицы. Валентин вдруг осознал неизбежное. Наращивание плоти займет недели, и всё это время ребятне придется голодать. Опять.
Дети нуждались во всех тыквах.
Валентин вновь устремился по дороге к центру села. Дети двинулись следом. Они перекрикивались и выпрыгивали на ходу, точно сходя с ума. Восторг сотворил из них пружинки с хвостиками. Четверо или пятеро тащили Люсильду. Видя это, Валентин улыбался. Вечером он, как только разберется с третьей струной, обязательно им сыграет. Что-нибудь из «ДДТ». Мертвецы, слыша его мысли, приподнимали головы и с кашлем желали удачи.
В груди Валентина гнездилось счастье, но восток Киприно наделил это чувство настоящей безбрежностью. Там они натолкнулись на женщину-тыкву, таившуюся в Сретенской церкви. Неизвестная почему-то пряталась от детей. Даже забаррикадировала подвальные окна храма и подперла двери притвора двумя тяжеленными скамьями. Видимо, она издали приметила праздничный кортеж его крох.
Валентин с ревом разметал хлипкую преграду, вламываясь в церковь. Новая жизнь подарила новые силы.
– Тыквы так себя не ведут, сука! – проорал он.
Однако тыква с рыжими волосами всё равно отбивалась и визжала. Она не хотела кормить собой детей. Тогда Валентин до хруста стиснул ее шею, свысока взирая на то, как закатываются ее слезящиеся глаза. Бестолковая, дурная тыква. Она дергалась еще около десяти минут, пока он удерживал ее на весу, а дети насыщались ее плотью. И всё равно досталось не всем.