Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 3 — страница 3 из 12

§ 12 Реакция при Александре III

В Западной Европе антисемитская реакция была направлена против данной уже евреям гражданской эмансипации, а в России — против эмансипации, ожидаемой со времени либеральных реформ Александра II. Ожидания оказались напрасными. Как внезапно пре­рвались общие реформы царя, освободившего крестьян от личного рабства, но не желавшего освободить Россию от рабства политичес­кого, так же быстро прекратились и частичные улучшения в положе­нии евреев. Уже в 70-х годах ясно обозначались здесь черты контрре­форм (том II, § 46). Решительная же победа реакции в момент воца­рения Александра III сопровождалась таким взрывом юдофобии, какого еще не знала новая Россия. Наряду с бюрократией, решавшей еврейский вопрос в канцеляриях, его стала решать темная народная масса на улицах; рядом с бесправием становится погром. Одновре­менно с западным антисемитизмом в его культурной оболочке воз­родилась русская юдофобия в неприкрытых формах гайдаматчины XVII века и полицейских репрессий времен Николая I.

Социально-экономические причины нового антиеврейского движения в России имели сходство с западными только в одном от­ношении: и здесь и там недовольство вызывалось быстрым «вторже­нием» евреев в христианское общество и в привилегированные про­фессии. Льготы, данные при Александре II еврейскому крупному ку­печеству, усилили конкуренцию в развившемся тогда российском капитализме: насаждении фабричной промышленности, строитель­стве железных дорог, учреждении банков и разных акционерных пред­приятий; льготы же евреям с высшим образованием вызывали кон­куренцию их с христианами в области свободных профессий. Разви­лась юдофобская пресса, поощряемая казенными субсидиями: «Но­вое время» в Петербурге, «Виленский вестник», «Киевлянин» и «Но­вороссийский телеграф» в провинции вели яростную юдофобскую пропаганду. «Новое время» пустило в ход крылатое слово: «Жид идет!» — тревожный клич о социальном росте тех, которые еще не­давно стояли вне гражданского общества. Эта же газета поместила на своих столбцах перевод памфлета немецкого антисемита Марра о «победе еврейства над германством» (1879) и не преминула указать, что такое же победное шествие Израиля совершается в России.

Столкновению на верхах общества соответствовала борьба интересов в низах. После освобождения крестьян массовый еврей пришел в более близкое соприкосновение с крестьянином, так как между ними уже не стоял прежний властелин деревни, помещик. Те сельские и городские евреи, которые раньше кормились около помещика («пориц») в качестве посредников по сбыту сельских продуктов, имели теперь дело также непосредственно с мужиком-земледельцем, ставшим хозяином своего труда. Скупка сельских продуктов в деревнях и на городских рынках, а также обмен их на городские товары производились в Западной России преимуще­ственно евреями, которые в своей массе все еще были прикрепле­ны к мелкой торговле в замкнутой «черте оседлости». Неизбеж­ные столкновения между производителем-земледельцем и торго­вым посредником приобретали особенно острый характер, когда сделки между ними совершались в содержавшихся евреями кабаках и крестьянский хлеб обменивался на еврейскую водку — позорное наследие польского панства и русского пьянства. Эта знакомая кар­тина Украины времен Хмельницкого и гайдаматчины только поли­тически изменилась при российском режиме, который почти не кос­нулся культуры раскрепощенного крестьянина и оставил его коснеть в невежестве, пьянстве и грубости нравов. В низах русского народа, на почве, еще насыщенной вулканическими силами старых страстей и предрассудков, всякая политическая «смута» должна была, как встарь, отозваться грозными подземными колебаниями, предвестни­ками катастроф. И катастрофа разразилась в момент, когда револю­ционный террор в России завершился цареубийством 1 (13) марта 1881 года.

Тут социально-экономические факторы сошлись с политичес­кими, усилившими официальную юдофобию того времени. Революционное движение, которое могло бы быть успокоено уступкою тре­бованию «правового порядка» или конституции, все более разгора­лось. К концу 70-х годов оно, натолкнувшись на полицейский «бе­лый террор», перешло в красный террор. Непрерывные покушения на жизнь Александра II создали в народе крайне тревожное настрое­ние. Участие группы радикальной еврейской молодежи в революци­онном движении вызывало гнев в правящих кругах: возмущались тем, что одаренная «льготами» еврейская интеллигенция бунтует против правительства. Крепло убеждение, что реформы вообще развраща­ют народ, который после одной уступки со стороны власти требу­ет дальнейших. Колебавшийся между уступками и репрессиями Александр II в последний год своей жизни склонился к «умиро­творению», и назначенный им министр-диктатор Лорис-Меликов должен был осуществить это примирение власти с обществом пу­тем «диктатуры сердца». Был намечен суррогат «конституции» в форме привлечения гласных в земстве к участию в законодатель­ных совещаниях. Но посреди этих приготовлений к компромиссу произошла катастрофа 1 марта 1881 года. В группе террористов, подготовивших убийство Александра II, оказалась одна еврейка, Геся Гельфман, игравшая второстепенную роль в деле: она содер­жала конспиративную квартиру как сожительница одного рево­люционера[9]. В полицейских сферах это заметили и сделали отсю­да надлежащий вывод.

На обагренный кровью престол вступил Александр III, неогра­ниченный монарх с ограниченным политическим кругозором. Чело­век старорусского склада, ревнитель православия и русской народ­ности, он разделял обычные предубеждения своего круга против ев­реев. Еще будучи наследником, он выдал награду известному аван­тюристу Лютостанскому, который поднес ему свой гнусный памф­лет «Об употреблении евреями христианской крови». Черпая из по­добных книг свои сведения о еврейской религии, будущий царь су­дил об экономической роли евреев по скандальному процессу постав­щиков интендантства во время русско-турецкой войны (том II, § 46). Других сведений о еврействе, по-видимому, не имел буду­щий властелин пяти миллионов евреев. Свое общее политическое вос­питание Александр III получил под руководством ярого реакционе­ра К. П. Победоносцева, бывшего профессора Московского универ­ситета, ставшего обер-прокурором Святейшего Синода. Препода­вая наследнику русского престола государственные науки, быв­ший профессор гражданского права успел укоренить в его уме на­чала гражданского бесправия. Победоносцев сумел внушить сво­ему питомцу представление об идеальном церковно-полицейском государстве, где православный русский народ не «развращен» про­свещением и политической свободой, боится Бога и царя, чужда­ется иноверцев и инородцев. Лозунг «Россия для русских» крепко засел в голове Александра III, который потом неуклонно прово­дил его в своей политике.

Недолго колебался новый царь после катастрофы 1 марта меж­ду противоположными советами своих сановников, из которых ли­беральная группа советовала дать стране умеренную конституцию, а реакционеры настаивали на сохранении строгого самодержавия и прекращении реформ. Победила партия «великого инквизитора», как потом называли Победоносцева. Составленный им царский мани­фест 29 апреля возвестил народу тоном небесного откровения: «Глас Божий повелевает нам стать бодро на дело правления, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять». Царь призывал всех верных подданных «к искорене­нию крамолы, к утверждению веры и нравственности». Вместо евро­пейской парламентской конституции царь скоро даровал России кон­ституцию жандармскую: «Положение об усиленной охране» (август 1881). Этим актом предоставлялась администрации в столицах и во многих провинциях почти неограниченная класть: губернаторы и генерал-губернаторы получили право издавать исключительные за­коны, отменяющие нормальный закон, арестовывать и ссылать в Сибирь всякого гражданина, подозреваемого в «политической не­благонадежности», и вообще распоряжаться судьбою жителей по своему усмотрению. Эта великая хартия вольностей, дарованная по­лиции против граждан, впоследствии ежегодно возобновлялась осо­быми царскими указами, которые распространяли право админист­ративного произвола на все новые и новые губернии. Полицейская конституция 1881 года действовала непрерывно четверть века, до парламентской конституции 1905 года.

Цареубийство 1 марта толкало на путь реакции не только пра­вительство, но и значительную часть русского общества, напуганно­го призраком анархизма. Послышался обычный в эпоху смуты воз­глас: «Ищите еврея!» Все враждебнее к евреям становился тон пра­вых органов русской печати, в особенности газеты «Новое время». Тотчас после события 1 марта газеты этого сорта стали намекать на участие в нем евреев, и вскоре из южных губерний стали доноситься слухи об ожидаемых там «беспорядках». Какое-то зловещее броже­ние замечалось в низах русского народа, а с верхов чьи-то невиди­мые руки толкали народную массу на большое преступление. Таин­ственные эмиссары из Петербурга появлялись в больших городах юга России (Одесса, Елисаветград, Киев) еще в марте и вели с высшими начальниками полиции секретные переговоры относительно возмож­ного «взрыва народного негодования против евреев», причем наме­кали на нежелательность противодействия народу со стороны поли­ции. В вагонах и на станциях железных дорог стали попадаться фи­гуры великорусских торговцев и рабочих («кацапы», как их называ­ли на юге), которые говорили, что есть царский указ, разрешающий бить евреев в дни ближайшей христианской Пасхи. До сих пор не выяснено, какая именно организация вела в народе эту пропаганду погромов и насколько была причастна к делу тайная лига санов­ников под именем «Священная дружина», образовавшаяся в Пе­тербурге в марте 1881 г. для охраны особы царя и террористичес­кой борьбы с «врагами порядка» (в этой лиге, просуществовав­шей до осени 1882 г., участвовали, между прочим, Победоносцев и будущий министр Игнатьев); но что погромы были подготовле­ны и организованы, видно из того, что они почти одновременно вспыхнули во многих местах юга России и везде совершались по одинаковому шаблону, в смысле однообразия действий толпы и бездействия властей.

§ 13 Южнорусские погромы 1881 года

Гроза началась в Елисаветграде, уездном городе Новорос­сии с 15-тысячным еврейским населением. Еще накануне русской Пасхи местные христиане на улицах и в магазинах говорили, что скоро «будут бить жидов». Евреи встревожились. Полиция при­готовилась к охране порядка в первые дни Пасхи, вызвав для это­го небольшой отряд войск. Первые дни праздника прошли спо­койно, и на четвертый день, 15 апреля, войска были удалены с улиц. В этот-то момент начался погром. Организаторы его подослали в содержимый евреем кабак какого-то пьяного русского мещанина, который стал там буйствовать, а когда хозяин кабака вытолкнул буяна на улицу, поджидавшая там толпа русских мещан и рабо­чих закричала: «Жиды наших бьют» — и бросилась избивать про­ходивших евреев. То был условленный сигнал к погрому. Вот как описано это событие в отчете правительственной комиссии, не предназначенном к опубликованию и потому свободном от обыч­ной в таких случаях официальной лжи:

«В ночь с 15 на 16 апреля на окраинах города было сделано нападение на еврейские дома, преимущественно на питейные за­ведения, причем был убит один еврей. Около 7 часов утра, 16 ап­реля, беспорядки возобновились, разрастаясь с необычайною си­лою по всему городу. Приказчики, служители трактиров и гости­ниц, мастеровые, кучера, лакеи, казенные денщики, солдаты не­строевой команды, все это примкнуло к движению. Город пред­ставлял необычайное зрелище: улицы, покрытые пухом, были за­валены изломанною и выброшенною из домов мебелью, дома с разломанными дверьми и окнами, неистовствующая толпа, с кри­ком и свистом разбегающаяся по всем направлениям, беспрепят­ственно продолжающая свое дело разрушения, и в дополнение к этой картине — полное равнодушие со стороны местных обыва­телей нееврейского происхождения к совершающемуся разгрому. Призванные для восстановления порядка войска не имели опре­деленной инструкции и при всяком нападении толпы на новый дом не знали, что делать, а выжидали указаний начальства или поли­ции. При таком отношении войска к делу бушующая толпа не мог­ла не прийти к заключению, что предпринятое ею разрушение есть дело не противозаконное, а разрешаемое правительством... К ве­черу беспорядки усилились благодаря прибытию в город целой массы крестьян из близлежащих деревень с целью поживиться ев­рейским добром». Только 17 апреля, с прибытием нового отряда войск, порядок в городе был восстановлен.

Весть о легко доставшейся «победе» над евреями в Елисаветграде пробудила потенциальную погромную энергию, дремавшую в потомках гайдамаков. Во второй половине апреля произошли по­громы во многих селах Елисаветградского уезда и в некоторых дру­гих городах и местечках Херсонской губернии. В деревнях большею частью ограничивались разорением содержимых евреями питейных домов, причем крестьяне верили, что исполняют этим какой-то указ. В городе Ананьеве подстрекал к погрому русский мещанин, гово­ривший в толпе: евреи убили царя, и высшее правительство приказа­ло их бить, но наше начальство скрывает этот приказ. Подстрекате­ля арестовали, но толпа отбила его у полиции и затем бросилась гро­мить евреев.

Движение разрасталось, инстинкты разнуздывались. Мать го­родов русских, древний Киев, где евреи на заре русской истории яви­лись носителями культуры вместе с хазарами, сделался ареной раз­гула диких орд. Здесь погром тщательно подготовлялся тайною орга­низацией, распространявшею в народе слухи, что евреи убили Алек­сандра II, что новый царь повелел бить их, что гражданские власти и войска будут в этом помогать народу. Местные власти и сам гене­рал-губернатор Дрентельн, реакционер-юдофоб, знали о готовящемся погроме и даже о назначенном для того дне — воскресенье, 6 апреля. Полиция предупреждала евреев, чтобы они в ближайшее воскресе­нье не выходили из домов и не открывали своих лавок. Евреи недо­умевали: в резиденции генерал-губернатора, где сосредоточено мно­гочисленное войско, могущее по одному знаку начальства пода­вить любой беспорядок, велят прятаться мирным гражданам, на ко­торых готовится нападение, не заботясь о предупреждении самого нападения. Совет полиции был, конечно, исполнен, в роковой день с утра евреев на улицах не было; но многочисленным бандам гро­мил не препятствовали собираться на улицах и приступить к сво­ему делу. Погром начался в густо населенной евреями части горо­да, на Подоле. «В 12 часов дня, — рассказывает очевидец, — воз­дух вдруг огласился диким криком, свистом, гиканьем, ревом и хохотом. Шла громадная масса мальчишек, мастеровых и рабочих. Дело разрушения еврейских домов началось. Полетели стекла, две­ри, и вскоре после этого стали выбрасывать на улицу из квартир и магазинов решительно все, что попадалось под руку. Толпа бро­силась на синагогу и, несмотря на крепкие запоры, мигом разнес­ла ее. Свитки Торы рвались в клочки, топтались в грязь и уничто­жались. Христианское население оградило себя от разрушитель­ных действий босой команды тем, что на всех окнах выставило иконы, на ставнях и на воротах написало кресты. Во время погро­ма по улицам Подола двигались войска, разъезжали казаки и расха­живали пешие и конные патрули... Войска барабанили, командова­ли, оцепляли народ и предлагали разойтись, а толпа все ожесточен­нее и яростнее нападала». В то время как одни шайки громили на Подоле, другие свирепствовали на центральных улицах. Везде ди­кая, пьяная толпа совершала свое дело в присутствии войск и поли­ции, которые лишь в редких случаях отгоняли громил, а большей частью сопровождали их с места на место, составляя для них как бы почетный конвой. Иногда показывался на улицах сам генерал-губер­натор Дрентельн в сопровождении губернатора и полицеймейстера; представители власти «увещевали народ», который при них «сохра­нял гробовую тишину и пятился назад», а по уходе начальства воз­вращался к прерванному делу. Там, где не было ни войск, ни поли­ции, погромщики давали полную волю своим зверским инстин­ктам. В предместье Киева, Демиевку, шайка громил ворвалась ночью, разрушила прежде всего кабаки, напилась водкою и затем подожгла еврейские дома. Под покровом ночи тут тво­рились ужасы: евреев били иногда до смерти или бросали в огонь, а женщин насиловали.

Только 27 апреля власти решили положить конец бандитизму. Где только появлялась шайка буянов, ее немедленно окружали сол­даты и казаки и разгоняли прикладами ружей; кое-где приходилось стрелять в озверевшую толпу, среди которой оказалось несколько раненых и убитых. Эта быстрота усмирения на второй день погрома ясно показала, что при желании власти могли прекратить эксцессы еще в первый день и подавить преступное движение в самом заро­дыше. Благодаря пассивности властей допущено было разруше­ние около тысячи еврейских квартир и магазинов, с причинением убытка на несколько миллионов рублей, причем было убито и ра­нено несколько десятков евреев и изнасиловано два десятка жен­щин. Все это называлось на официальном языке мягко «беспоряд­ками», и обо всех киевских ужасах «Правительственный вестник» напечатал лишь следующую лаконичную телеграмму: «26 апреля в Киеве начались беспорядки, направленные против евреев. Не­скольким евреям нанесены побои, лавки и магазины их разграб­лены. К утру следующего дня беспорядки с помощью войск при­остановлены, а из числа буйствующих задержано до 500 человек».

(В дальнейших официальных сообщениях говорилось уже о 1400 аре­стованных.)

Пример метрополии заразительно подействовал на всю киев­скую сатрапию. Жертвою погромной эпидемии в ближайшие дни сде­лались около 50 деревень и несколько местечек Киевской губернии и Волыни (Смела и др.). В городах к местному украинскому населе­нию присоединялся пришлый великорусский элемент, «кацапы». Ве­ликорусские рабочие и «босяки» часто являлись зачинщиками по­грома, а по окончании его бесследно исчезали. Такая банда хулига­нов прибыла по железной дороге вБердичев,нов этом большом еврейском центре ее встретила на вокзале еврейская стража, воору­женная дубинами, и не допустила гастролеров высадиться из ваго­нов, так что им пришлось уехать назад. Этот редкий случай самоза­щиты был возможен лишь благодаря снисходительности местного полицеймейстера, который за это получил от евреев крупную взят­ку. Подобные попытки самообороны в других местах либо не допус­кались полицией, либо приводили к еще худшим последствиям. Так в городе Конотопе (Черниговской губ.) оборона со стороны евреев заставила толпу громил перейти от грабежа к убийствам. В деревнях темные крестьяне исполняли «обязанность погрома», будучи увере­ны, что сам царь этого требует. В одной деревне Черниговской гу­бернии сельский старшина стал увещевать собравшихся для погро­ма крестьян разойтись; крестьяне потребовали от старшины пись­менного удостоверения, что они не будут отвечать перед высшей вла­стью за неисполнение повинности бить евреев, и такое удостовере­ние им было выдано. В некоторых деревнях священники с трудом убедили крестьян, что «приказа бить жидов не было».

Завершением весенней погромной кампании был трехдневный погром в столице юга — Одессе (3-5 мая). В этом городе с стоты­сячным еврейским населением эксцессы толпы приняли бы ужасаю­щие размеры, если бы власти, памятуя репетицию 1871 года (том II, § 46), не решились исполнить свой долг. Одесская полиция разгоняла банды громил. Организованная еврейская самооборона, под ру­ководством студентов местного университета, часто отгоняла раз­бойников от ворот еврейских домов. Но когда начались аресты в уличной толпе, полиция не отличала обороняющихся от напада­ющих, и в числе задержанных 800 человек оказалось 150 евреев, обвиненных в хранении «оружия», которое состояло большею час­тью из дубинок и железных палок (револьверы оказались у немно­гих). Всех арестованных вывели в море на трех баржах и в этой пла­вучей тюрьме продержали несколько дней. Одесский погром, выра­зившийся в разорении нескольких бедных еврейских кварталов, еще не удовлетворил аппетита одичалой толпы, разгоряченной слухами о киевских «успехах»; чернь грозила новым нападением и даже рез­ней. Паника в городе заставила многих уехать в более спокойные места или эмигрировать за границу.

Громили евреев и в земледельческих колониях Херсонской гу­бернии. В некоторых городах Новороссии погромы сводились часто к простому грабежу. Крестьяне из окрестных деревень ходили в праз­дничные дни «на погром» или посылали своих детей, часто малолет­них, чтобы забирать еврейское добро. Одну деревенскую семилет­нюю девочку, бродившую по улицам Мелитополя, спросили, что ей нужно в городе, и получили ответ, что бабушка послала ее из сосед­ней деревни, сказав: «Говорят, в городе будут бить жидов, поди туда и захвати платочек». Погромная энергия первого периода пошла на убыль. С середины мая в «военных действиях» наступил перерыв, длившийся около двух месяцев.

В отношениях центрального правительства к событиям на юге была заметна нерешительность. В Петербурге были очень озабоче­ны вопросом, не является ли это народное движение результатом пропаганды революционеров, которые направляют его сначала про­тив евреев, как преимущественно торгового класса, с тем чтобы ско­ро обратить возбужденные народные страсти против русского купе­чества, чиновничества и дворянства. Это опасение нашло свое выра­жение в программном циркуляре нового министра внутренних дел, графа Николая Игнатьева, от 6 мая 1881 года. Объявляя, что глав­ную задачу правительства составляет ныне «искоренение крамолы», т. е. борьба с революционным движением, министр связывает с этим новое антиеврейское движение в следующей многозначитель­ной фразе: «Движение против евреев, проявившееся в последние дни на юге, представило печальный пример того, как люди, пре­данные престолу и отечеству, поддаваясь внушениям злонамерен­ных лиц, разжигающих дурные страсти в народной массе, впада­ют в своеволие и самоуправство и действуют, сами того не понимая, согласно замыслам крамольников». Тут намекалось на распростра­нение ложного царского указа, призывающего бить евреев, который подействовал на «преданных престолу людей», но, вероятно, был сфабрикован «согласно замыслам крамольников».

Через пять дней после издания двусмысленного циркуляра хит­рого дипломата Игнатьева депутация от еврейской общины в Пе­тербурге представилась Александру III в Гатчинском дворце, где он прятался от террористов. Депутация хотела услышать от самого царя слово осуждения погромам и затем опубликовать его для успокое­ния взволнованного еврейского населения, с одной стороны, и для опровержения опасной лжи о погромном царском указе — с другой. Но и от царя они услышали тот же двусмысленный ответ или, точ­нее, — два ответа: официальный и неофициальный. Барон Гораций Гинцбург, стоявший во главе депутации, выразил «беспредельную благодарность за меры, принятые к ограждению еврейского населе­ния в настоящее тяжелое время», и добавил: «Еще одно царское сло­во — и смута исчезнет». На неправду о «принятых мерах» Алек­сандр III официально ответил, что перед ним равны все подданные, и высказал уверенность, «что в преступных беспорядках на юге Рос­сии евреи служат только предлогом и что это — дело рук анархис­тов». Эта успокоительная часть ответа была опубликована в газе­тах, но в Петербурге знали и вторую часть ответа, в которой царь сказал, что источник вражды к евреям кроется в экономическом «гос­подстве» их и «эксплуатации» ими коренного русского населения. На робкие возражения одного члена депутации (адвоката Пассовера), пытавшегося изобразить бедственное положение евреев, царь ответил: «Изложите все это в особой записке». Записка впоследствии была составлена, но не подана, ибо спустя несколько месяцев взгляд правительства на еврейский вопрос изменился к худшему: Игнатьев решительно выдвинул теорию «эксплуатации» для оправдания по­громов и репрессий, и ему удалось затормозить подачу царю запис­ки в защиту евреев.

Действительность скоро показала, как далеки были царь и его правительство от сочувствия жертвам погромов. Всем бросалось в глаза, что правительство, обыкновенно ассигнующее помощь насе­лению городов, подвергшихся стихийным бедствиям, не оказало ни малейшего денежного пособия пострадавшему от погромов еврей­скому населению. Даже самим евреям не разрешили открыть в Пе­тербурге публичный сбор в пользу разгромленных. Одесский гене­рал-губернатор отказался принять от еврейских капиталистов крупное

пожертвование для несчастных. Местные власти по-своему поддер­жали антиеврейское движение. Тотчас после уличных погромов на­чались погромы административные. Полиция города Киева еще в мае энергично приступила к выслеживанию евреев, «незаконно» там проживающих, и тысячами изгоняла их из города. Массовые высе­ления производились и в Москве, Орле и других пунктах вне «черты оседлости». Такие же наглядные уроки юдофобии давал народу и русский суд. За открытый разбой судьи обыкновенно назначали нич­тожные наказания (три месяца ареста и т. п.), как за уличный скан­дал или «нарушение общественной тишины», причем наказанию под­верглись также евреи, решившиеся на самооборону (в Одессе). В Ки­еве же при разборе в военно-окружном суде дела о местном погроме прокурор, известный реакционер Стрельников (вскоре убитый рево­люционерами), произнес обвинительную речь не столько против по­громщиков, сколько против пострадавших. Он доказывал, что экс­цессы вызваны «эксплуатацией» со стороны евреев, захвативших главные экономические позиции в крае, и в этом смысле задавал свидетелям-евреям коварные вопросы. Когда один из свидетелей возразил, что обострение экономической борьбы вызывается ис­кусственною скученностью евреев в «черте оседлости», прокурор воскликнул: «Если для евреев закрыта восточная граница, то ведь для них открыта западная граница; почему же они ею не пользу­ются?»

Из всех этих фактов руководители погромного движения сде­лали надлежащий вывод: они решили, что пора кончить антракт в прерванном уличном спектакле. В первых числах июля началась вто­рая, летняя серия погромов. Очагом нового пожара был город с ка­зацкими традициями — Переяслав (Полтавской губернии), куда после весеннего погрома в Киеве прибыло много беженцев из это­го города. Увеличение еврейского населения Переяслава не понра­вилось местным христианам, и они составили в мещанской упра­ве приговор о выселении пришельцев. Для поощрения исхода был устроен двухдневный погром (30 июня и 1 июля), а затем последо­вали переговоры: образовался комитет, состоявший из предста­вителей администрации, четырех христиан и трех евреев. Этому комитету мещане предъявили следующие условия перемирия с ев­реями: чтобы еврейские гласные городской думы добровольно от­казались от своего звания, как люди «лишенные гражданской чести», чтобы еврейки не наряжались в шелк и бархат и не держали христианской прислуги, чтобы евреям запретили закупать продукты в окрестных деревнях для перепродажи, торговать в воскресные дни и содержать кабаки. На эти требования еврейские члены комитета ответили: «Какая горькая насмешка! Упрекают евреев в отсутствии чести представители тех, которые с дубинами и топорами в руках разбойническими шайками напали на своих мирных соседей, разграб­ляя их имущество!» В таком тоне составлены были ответы на про­чие требования мещан. Такие же побуждения низменной конку­ренции вдохновили и устроителей погрома в другом городе Чер­ниговской губернии, Нежине (20-22 июля). Здесь, после напрас­ных попыток властей остановить буйство, войско принуждено было стрелять в толпу, и оказалось несколько убитых и раненых. Тогда раздался клич: «Христианская кровь проливается; бей жи­дов!» — и погром возобновился с большей еще яростью; прекра­тился он только на третий день. Однако несколько таких случаев решительного отпора со стороны войска отрезвили бандитов. К кон­цу июля эпидемия погромов прекратилась. Продолжалась только полоса пожаров во многих городах: лишенные возможности от­крыто громить, буяны тайно поджигали еврейские дома. Это за­мечалось особенно в северо-западных губерниях (Литва и Бело­руссия), где высшая власть в лице виленского генерал-губернато­ра Тотлебена с самого начала решительно заявила, что она по­громов не допустит.

От весенних и летних погромов 1881 года пострадало свыше ста населенных евреями пунктов, преимущественно на юге России; но от паники, от ужаса ожидания диких насилий страдало еврейское насе­ление повсеместно. И, как в давние бедственные моменты, перед гонимым народом встал вопрос об эмиграции. Как будто для сближения конца XIX века с концом XV, на еврейское горе в Рос­сии откликнулась страна, которая в 1492 г. изгнала евреев из сво­их пределов: испанское правительство заявило о своей готовнос­ти приютить беженцев из России. Католическая Испания протя­нула руку жертвам новой, православной Испании. Практическая ценность этого предложения тогда же была признана ничтожною, и на очереди встал вопрос: направить ли эмиграционное движе­ние в Соединенные Штаты Северной Америки, куда массу толка­ла нужда в хлебе и свободе, или в родную Палестину, как приют для оскорбленной души народной? Пока еврейские публицисты спори­ли о том, куда ехать, сама жизнь указала линию эмиграционного дви­жения: массы беженцев из юга России направлялись через западно­европейские центры в Америку. Движение шло стихийно, без всякой организации, и на первом этапе пути, в пограничном галицийском городе Броды, скопилось к концу лета до десяти тысяч бедных пере­селенцев, увлеченных слухами, что агенты парижского союза «Alliance Israelite» дают средства на переселение в Америку. Когда делегаты «Альянса» приехали в Броды (октябрь 1881), они увидели страшную картину: по улицам города бродили тысячи измученных нуждою лю­дей с голодными детьми на руках. С раннего утра до поздней ночи делегатов окружала толпа, вопившая о помощи. Матери заграждали им дорогу, бросая под ноги своих младенцев и умоляя избавить их от голодной смерти. Делегаты делали все, что могли, но число бе­женцев росло, между тем как отправка их в Америку шла крайне мед­ленно[10].

§ 14 Губернские комиссии и погром в Варшаве

Не только погромы и вызванная ими паника гнали евреев из России, но и те легальные удары, которые посыпались на них из щед­рой руки графа Игнатьева. Бывший посол в Константинополе, втя­нувший Россию в турецкую войну, министр Игнатьев перенес при­емы бессовестной дипломатии во внутреннюю политику. Он решил, что для успеха нового реакционного курса и для оправдания позоря­щих Россию эксцессов перед Европой выгоднее свалить всю вину на самих евреев. Старая теория «эксплуатации коренного населения» евреями получила официальную санкцию. Она состояла из двух не­согласованных тезисов: 1) евреи, как торговый класс по преимуще­ству, занимаются непроизводительным трудом и эксплуатируют производительные классы христианского населения, особенно кре­стьян; 2) евреи, «захватив в свои руки торговлю и промышлен­ность» (тут уже признавался и факт большого участия евреев в ремесленном и фабричном производстве), конкурируют с христи­анскими городскими сословиями, которые поэтому расправляют­ся со своими соперниками самосудом. В этом духе был составлен в июле 1881 г. отчет графа Кутайсова, командированного царем на юг России для расследования причин «беспорядков». С чувством облег­чения сообщил этот сановник, что революционная пропаганда не была причастна к возникновению погромов и лишь кое-где револю­ционеры безуспешно пытались использовать уже возникший антиеврейский погром «для возбуждения антиправительственного дви­жения». Причины погромов, по мнению Кутайсова, кроются в самих евреях, которые вызывают «ненависть народа» тем, что они «захва­тили в свои руки всю торговлю и промышленность» и «образовали крупную общественную единицу». На юге «евреи на глазах одного поколения обратились из простых факторов в миллионеров, фабри­кантов и земельных собственников»; в Одессе лучшие дома и лавки переходят в руки евреев. Однако причину роста погромного движе­ния и этот пристрастный ревизор видит в бездействии полиции и войск при самом возникновении погромов. «Взволнованная масса составила себе странное убеждение: если само начальство не оста­навливает нападения на евреев, то, следовательно, оно дозволено; отсюда уже пошли толки, что оно разрешено самим царем, а это раз­решение народ объяснял тем, что евреи — непосредственные винов­ники события 1 марта, что они убили царя».

На основании отчета Кутайсова министр Игнатьев представил царю доклад, в котором доказывал ошибочность либеральной по­литики Александра II в еврейском вопросе. Последние погромы, по его мнению, показали, что евреи воспользовались либеральными реформами только для захвата торговли и промышленности с целью эксплуатации коренного русского населения, которое ответило на это «в прискорбной форме насилий». «Поэтому правительство, по­давив энергично (?) бывшие беспорядки и самоуправство, признает справедливым и неотложным принять не менее энергичные меры к устранению нынешних ненормальных условий, существующих меж­ду коренными жителями и евреями, для ограждения населения от той вредной деятельности евреев, которая, по местным сведениям, вы­звала волнения». Ловкому министру удалось убедить царя, что по­громы были только «народным самосудом» над евреями и что пра­вительство должно заменить этот самосуд своим законным судом.

Следствием этого доклада явилось «высочайшее повеление» 22 августа. В нем говорилось о «ненормальном отношении между коренным населением некоторых губерний и евреями» и предписыва­лось: учредить в губерниях, имеющих значительное еврейское насе­ление, особые комиссии из представителей местных сословий и об­ществ, под председательством губернаторов. Эти комиссии должны выяснить, «какие вообще стороны экономической деятельности ев­реев имеют вредное влияние на быт коренного населения и какие сле­довало бы принять меры для ослабления этого влияния». Таким об­разом, в указе об учреждении комиссий заранее был дан ответ на поставленный вопрос: выяснить «вредное влияние» евреев на эконо­мическую жизнь. То, что еще нужно было доказать, предполагалось уже доказанным, и поручалось только подогнать фактический мате­риал под заключение готового обвинительного акта. Еще ярче вы­разил эту мысль Игнатьев в своем циркуляре к генерал-губернато­рам от 25 августа, где он воспроизвел свой вышеупомянутый доклад царю и твердо установил догму о «вредных для христианского насе­ления последствиях экономической деятельности евреев, их племен­ной замкнутости и религиозном фанатизме».

Так совершилось невероятное: разоренное, ограбленное еврей­ское население, которое имело право предъявить иск к не защитив­шему его правительству, само было предано суду «губернских ко­миссий». Судьями были агенты правительства, губернаторы (в том числе и виновные в допущении погромов) и представители христи­анских сословий по выбору тех же губернаторов. В комиссии допус­кались, только с правом совещательного голоса, по два представите­ля еврейского общества, которые здесь играли роль подсудимых, ибо им приходилось выслушивать сплошные обвинения против евреев и постоянно оправдываться. Всего таких комиссий было 16: в 15 гу­берниях «черты оседлости» (без Царства Польского) и в Харьковс­кой губернии. Комиссиям был дан двухмесячный срок для оконча­ния своих работ и представления результатов министерству. В сен­тябре и октябре 1881 года повсюду происходили заседания этих «гу­бернских комиссий», призванных судить еврейский народ на осно­вании официального обвинительного акта.

Вот как описывает эти заседания хорошо осведомленный со­временник в официальном меморандуме: «В каждой комиссии пер­вое заседание открывалось чтением министерского циркуляра от 25 августа. Чтение это везде одинаково производило сильное впе­чатление в двух направлениях: на членов из крестьянского сосло­вия и на членов из евреев. Первые выносили из слышанного убеж­дение во враждебном настроении правительства к еврейскому насе­лению и в снисходительном отношении его к виновникам беспоряд­ков, вызванных, по заявлению циркуляра, единственно еврейскою эк­сплуатацией коренного населения. Впечатление министерского цир­куляра на членов из евреев было потрясающее. Они увидели в лице своем трехмиллионное еврейское население посаженным на скамью подсудимых, одну часть населения страны преданною суду другой части. И кто же были эти судьи? Не представители, свободно избран­ные всеми сословиями населения, а агенты самой администрации, должностные лица, более или менее подчиненные губернатору. Са­мый же суд был негласный, при отсутствии достаточной защиты обвиняемых или, лучше сказать, наперед осужденных. Положение, принятое председательствовавшими губернаторами, речи преоб­ладавших членов-юдофобов, полные нападок, глумлений и утон­ченных оскорблений, заставляли еврейских членов переносить му­чительную нравственную пытку. Голос их в большом числе ко­миссий был совершенно подавлен и заглушен. Это заставило ев­рейских членов прибегнуть к письменной защите интересов своих соплеменников, ко внесению записок и особых мнений. Однако эти записки и протесты редко где удостаивались прочтения в за­седаниях».

При таких условиях не было ничего удивительного в том, что комиссии составляли свои «приговоры» в духе обвинительного акта, присланного высшею властью. Чиновники упражнялись в невеже­ственных рассуждениях о «духе иудаизма», Талмуде, кагале, нацио­нальной обособленности евреев и предлагали искоренить все это путем полицейских репрессий: уничтожить автономию еврейских общин, закрыть все специальные еврейские училища, подвергать контролю правительства все стороны внутренней жизни евреев. Пред­ставители русского мещанства и крестьян, из которых иные недавно еще содействовали или, по крайней мере, сочувствовали погромам, доказывали экономическую «вредность» евреев и требовали для них ограничений в городских и сельских промыслах, а также в праве жи­тельства вне городов. Однако пять губернских комиссий высказыва­ли еретическую для того времени мысль о необходимости предос­тавить евреям право жительства во всей империи с целью разре­дить слишком густое еврейское население в «черте оседлости». Од­новременно с губернскими комиссиями посылали свои отзывы в Петербург и верховные сатрапы «черты оседлости». Киевский ге­нерал-губернатор Дрентельн, который за допущение погрома в сво­ей резиденции сам подлежал бы уголовному суду, строго осудил весь еврейский народ и требовал репрессивных мер для «ограждения хри­стианского населения от столь надменного племени, религией своею отрицающего сближение с христианами»; нужно противопоставить репрессии «умственному превосходству еврея», которое дает ему пе­ревес в борьбе за существование. Дрентельн предлагал «с целью уменьшения возрастающего еврейского населения способствовать выселению евреев из империи». К концу 1881 года отзывы всех гу­бернских комиссий поступили в министерство внутренних дел, при котором был учрежден «Центральный комитет для рассмотрения еврейского вопроса» (см. дальше, § 16).

Этому организованному походу юдофобов, которые готовили административные погромы после уличных, еврейское общество не могло противопоставить никакой организованной силы. Еврейская печать на русском языке («Рассвет», «Русский еврей» и «Восход») рев­ностно исполняла свою задачу борьбы за право, но она не могла влиять на те круги русского общества, где широко разливалась отра­ва юдофобии со столбцов таких газет, как полуофициальное «Новое время» или славянофильская «Русь». Выражавшая мнение правящих кругов газета «Новое время» в разгар летних погромов поставила гамлетовский вопрос относительно евреев: «Бить или не бить?» (за­головок одной из статей газеты) — и решила, что бить нужно, но что в России, как монархически-консервативной стране, эту функцию должно исполнять не население, а правительство, которое системою репрессий может нанести еврейству более чувствительные удары, чем толпа на улицах. Редактор «Руси» Иван Аксаков нападал на либе­ральную прессу, выразившую сочувствие разгромленным евреям, и доказывал, что русские люди разрушали еврейские дома под влия­нием «справедливого гнева». Смешав в одну кучу доводы средневе­ковой церкви и нового германского антисемитизма, Аксаков утвер­ждал, что иудаизм по природе враждебен «христианской цивилиза­ции», а еврейский народ стремится к «миродержавству посредством силы денег».

Антисемитический червяк из Германии прополз даже в некото­рые круги русской радикальной интеллигенции. Среди революцион­ных «народников» на Украине культурный антисемитизм Запада со­четался со старым лозунгом гайдамацких вождей Гонты и Железня­ка: «Бей пана и жида!» Многим казалось очень выгодным слить со­циально-классовой антагонизм с национальным, чтобы направить народное движение через «еврея-эксплуататора» на русскую буржу­азию, дворян и чиновников. В августе 1881 года появилась прокла­мация Исполнительного комитета партии «Народная воля» к укра­инскому народу, которая кончалась призывом: «Восстаньте, рабо­чие! Отомстите господам, грабьте евреев, убивайте чиновников!» Эта санкция антиеврейских эксцессов со стороны революционеров выз­вала протест со стороны более трезвых членов партии, которые от­казались распространять позорную прокламацию. Тем не менее мно­гие «народовольцы» еще продолжали оправдывать использование антиеврейского движения для целей социальной революции, а иным оно даже казалось самодовлеющею целью (таковы Тихомиров и Ро­маненко, авторы вышеупомянутой прокламации, которые впослед­ствии изменили революционной партии и примкнули к самым ярым реакционерам: первый в Москве, в качестве редактора «Московских ведомостей», а второй в Бессарабии в качестве сподвижника Крушевана, вдохновителя кишиневской резни 1903 года).

После июльских погромов казалось, что эта эпидемия затихла и не скоро повторится. И поэтому впечатление полной неожиданно­сти произвела в декабре 1881 г. весть о трехдневном погроме в не­обыкновенном месте: в столице Царства Польского, Варшаве. В день католического праздника Рождества Христова в переполненном мо­лящимися костеле Святого Креста в центре города вдруг послышал­ся крик: пожар! Публика бросилась к выходам, и в страшной сума­тохе было задавлено насмерть 29 человек, а много изувечено. Тре­вога оказалась ложною: никакого пожара в церкви не было, и все подумали, что это была проделка варшавских воров с целью очи­стить карманы публики во время давки. Но тут же, среди собрав­шейся у церкви толпы был пущен слух (впоследствии не оправдав­шийся), что в костеле поймали двух евреев, виновников тревоги. Мигом откуда-то раздались свистки, послужившие сигналом к погрому. Городская чернь стала бить проходивших по улицам евре­ев, а затем начался обычный разгром еврейских лавок, трактиров и жилищ на прилегающих к церкви улицах. Шайки грабителей шли под командою известных в городе воров и каких-то неизвестных лиц, которые по временам давали сигналы свистками, направляя толпу на те или другие улицы. На другой день громили евреев по всему городу, кроме улиц, густо ими населенных, где боялись сильного от­пора (в некоторых местах евреи защищались и в драке оказались ра­неные с обеих сторон). Полиция и солдаты арестовывали многих буянов и отправляли их в участок, но разгонять толпу не решались, и погромщики часто делали свое преступное дело на виду у стражей общественной безопасности. По заведенному шаблону власти толь­ко на третий день вспомнили, что пора приступить к усмирению, ибо «урок» уже кончен. 27 декабря войска по приказу варшавско­го генерал-губернатора уже не допускали скопления погромных банд. Это было сделано слишком поздно, после того как в городе было разрушено и разграблено около 4500 еврейских квартир, тор­говых помещений и молитвенных домов и ранено 24 еврея; убы­ток простирался до нескольких миллионов рублей. Было аресто­вано свыше 3000 громил, среди которых оказалось много мало­летних.

Громили вообще подонки польского населения, но среди них часто попадались какие-то незнакомцы, говорившие по-русски, ко­торые, может быть, сыграли роль организаторов. Польские патрио­ты из высшего общества возмущались инсценированием дикого «рус­ского» погрома в Варшаве. В обращенном к народу воззвании они резко протестовали против мерзких сцен, позорящих столицу Польши; то же сделал католический епископ. Характерно, что вар­шавский генерал-губернатор в дни погрома отказал в ходатайстве собранию польских граждан, просивших о дозволении учредить граж­данскую стражу с ручательством восстановить спокойствие в городе за один день. Официальный обряд погрома не допускал, очевидно, ни малейших отступлений; «беспорядки» должны были происхо­дить в определенном порядке, согласно заповеди: «Два дня гро­ми, а на третий прекращай». Кому-то, по-видимому, было нужно, чтобы польская столица повторила опыт Киева и Одессы, чтобы показать Европе, что погром есть не исключительно русское изоб­ретение.

Так закончился страшный 1881 год, родной брат критических годов еврейской истории: 1096,1348,1391,1648,1768. Больше ста лет прошло со времени последней вспышки гайдаматчины, и снова над полями той же Украины пронесся старый клич: «Бить жидов!» От Киева до Крыма пылал пожар новой гайдаматчины, местами вызван­ный великорусскими поджигателями. Украинец бил еврея, близкого к нему и сталкивавшегося с ним на экономической почве; пришлый великоросс бил еврея далекого, чуждого ему и потому загадочного, героя темных суеверных легенд. В 1881 г. волна варварства подня­лась навстречу еврейскому обществу, устремившемуся в короткую эпоху реформ к гражданскому равноправию и требовавшему себе места в государственной жизни России. Это было в тот самый год, когда в соседней Германии бушевал антисемитизм модернизиро­ванный. И там и здесь не желали видеть равноправного, свобод­ного еврея на месте униженного, порабощенного. Еврей поднял голову и — и получил первый погромный удар, за которым по­следуют еще многие.

§ 15 Эмиграция и погром в Балте (1882)

Под впечатлением варшавского погрома и слухов о готовящих­ся репрессиях встретило еврейское общество наступление 1882 года. Бедствия еврейских масс будили в правительстве не жалость, а нена­висть. Вас бьют, следовательно, вы виноваты — такова была логика правящих сфер. Официальный историограф той эпохи сознается, что при подавлении погромов «вынужденная роль защитников евреев от русского населения тяготила правительство». На представленном царю отчете варшавского генерал-губернатора, где говорилось о прекращении антиеврейских «беспорядков» военною силою, Алек­сандр III сделал пометку: «Это-то и грустно во всех еврейских бес­порядках». Царь печалился не об избиваемых евреях, а только об усмиряемых и усмиряющих русских людях. Министр Игнатьев не скрывал своих намерений. В январе 1882 г. он заявил д-ру Оршан­скому (брату известного публициста) и разрешил опубликовать сле­дующее: «Западная граница для евреев (эмигрантов) открыта. Ев­реи уже широко воспользовались этим правом, и переселение их не было ничем стеснено. Что касается до возбуждаемого вами воп­роса о переселении евреев вовнутрь империи, то правительство будет, конечно, избегать всего, что может еще усложнить отноше­ния евреев к коренному населению. А посему, сохраняя ненару­шимою черту оседлости евреев, я уже предложил Еврейскому Ко­митету (при министерстве) указать на те местности, мало населен­ные и нуждающиеся в колонизации, в коих можно допустить вод­ворение еврейского элемента без вреда для коренного населения». Опубликованный в газетах ответ министра мог только усилить па­нику. Евреям публично заявили, что государство хочет от них изба­виться, что им предоставляется лишь одно «право» — право эмигра­ции, что на расширение «черты оседлости» надежды нет и что изли­шек еврейского населения правительство готово направлять в нео­битаемые степи Средней Азии или тундры Сибири. Осведомленные люди знали и нечто худшее: что в «Еврейском комитете» при мини­стерстве внутренних дел готовится чудовищный проект о сокраще­нии «черты оседлости» путем изгнания евреев из деревень и сосредо­точения их в переполненных городах.

Душа народа была переполнена горечью, а кричать, устраивать политические демонстрации было невозможно. Пришлось прибег­нуть к старой форме народного протеста: публичному трауру в си­нагоге. Многие общины сговорились назначить на 18 января всена­родный пост с богослужением в синагогах, по чину траурных дней. В Петербурге эта демонстрация вышла особенно внушительною. В назначенный день в главной синагоге собралась еврейская коло­ния столицы. Читались гимны векового мученичества «селихот», а раввин Драбкин произнес речь о переживаемых бедствиях. «Когда проповедник, — пишет очевидец, — прерывающимся голосом нари­совал то положение, в котором ныне находится еврейство, протяж­ный стон, как будто из одной груди, вырвался внезапно и разлился по синагоге. Плакали все: старики, молодые, длиннополые бедняки, изящные франты, одетые по последней моде, чиновники, доктора, студенты, — о женщинах нечего говорить. Минуты две-три подряд продолжались эти потрясающие стоны, этот вырвавшийся наружу крик общей горести. Раввин не мог продолжать. Он стоял на амвоне, приложив руки к лицу, и плакал как ребенок». Такие же политичес­кие демонстрации перед Богом совершались в те дни во многих дру­гих городах, причем местами назначался даже трехдневный пост. Везде учащаяся молодежь участвовала в общем трауре, как бы пред­чувствуя, что ей предстоят еще десятилетия горя и слез.

Политический протест, невозможный в России, раздался в Анг­лии. В один из тех дней, когда русские евреи плакали в синагогах, английские их соплеменники вместе с выдающимися политически­ми деятелями из христиан устроили «митинг негодования» против ужасов российской юдофобии. Еще раньше, тотчас после варшав­ского погрома, в газете «Times» появилась серия статей под заглави­ем «The persecution of the Jews in Russia», где ярко изображались все погромы 1881 года. Статьи произвели огромное впечатление. Разда­вались голоса о необходимости дипломатического заступничества за угнетенных и организации материальной помощи жертвам погро­мов. Русские дипломаты были чрезвычайно смущены этим ростом антирусского настроения в стране, правительство которой (каби­нет Гладстона) поддерживало с Россией дружественные отноше­ния. Орган русского министерства иностранных дел «Journal de St. Petersbourg» с раздражением спрашивал, не хотят ли агитато­ры-юдофилы «поссорить русское общество с английским», испор­тить хорошие отношения России с Англией, установившиеся пос­ле замены русофобского кабинета Биконсфильда кабинетом Глад­стона. Но эта дипломатическая полемика не удержала политичес­ких деятелей Англии от осуществления подготовленной демонст­рации.

1 февраля (н. ст.) 1882 года состоялся грандиозный митинг в Лондоне, в зале Mansion House (Городской дом), под председатель­ством лорд-мэра. Весь цвет английского общества был представлен здесь: члены обеих палат парламента, епископы, сановные лорды, ученые. Первый оратор собрания, лорд Шефтсбери, указал, что анг­лийское общество не требует вмешательства во внутренние дела Рос­сии, но желает воздействовать на нее «нравственным оружием», во имя принципа «солидарности наций»; нужно апеллировать к царю и просить, «чтобы он стал для евреев в России Киром, а не Антиохом Эпифаном». Епископ Лондонский в своей речи напомнил, что не­сколькими годами раньше Англия содрогнулась при слухах о на­силиях турецких башибузуков над болгарами, которых Россия за­щищала, и она теперь вправе требовать от христианской России того, что раньше требовалось от мусульманской Турции. Наибо­лее сильную речь произнес католический кардинал Маннинг. Он напомнил, что русские евреи являются не только объектом слу­чайных погромов, но что они постоянно стонут под гнетом по­зорного законодательства, говорящего еврею: «Не смей селиться в таком-то городе, тебе нельзя приблизиться на несколько миль к такой-то границе». При громком смехе и возгласах негодования ора­тор цитировал пресловутый циркуляр Игнатьева о созыве «губерн­ских комиссий», в котором после страшных погромов над евреями министр оплакивает печальное состояние христианского населения южных губерний. Свою речь кардинал Маннинг закончил патети­ческими словами: «Есть Книга, составляющая общее достояние Из­раиля и христианских народов. И в этой Книге читаю я, что Изра­иль — древнейший народ на земле, между тем как русские, авст­рийцы и англичане суть только народы вчерашнего дня. И живет этот народ силою своего неугасимого духа, своих неизменных тра­диций, своей непоколебимой веры в Бога и божественные законы, — народ, рассеянный по всему миру, прошедший сквозь огонь и не по­гибший, поверженный в прах, но не смешавшийся с прахом». После ряда других речей была принята резолюция, в которой говорилось, что собрание, не имея ни права, ни охоты вмешиваться во внутрен­ние дела чужой страны, тем не менее считает долгом высказать свое убеждение, что законы России по отношению к евреям унижают по­следних в глазах христианского населения и поощряют грубые наси­лия против них. Собрание постановило передать копию этой резо­люции премьер-министру Гладстону и министру иностранных дел Гренвиллю с просьбою довести ее до сведения русского правитель­ства. Было также принято решение собрать денежный фонд для ока­зания помощи потерпевшим от погромов.

Спустя несколько дней английское правительство откликнулось на резолюцию митинга. В нижней палате Гладстон заявил, что доне­сения консулов о преследовании евреев в России получены. «Дело это, — говорил премьер, — должно внушать чувства сожаления и отвращения, но оно составляет явление внутренней жизни другого государства и не может стать предметом официальной переписки или расследования со стороны Англии. Возможны разве только дружес­кие представления при случае; всякие другие действия по вопросу об отношениях русского правительства к евреям скорее повредят, чем помогут еврейскому населению». Такое же заявление было сделано правительством в ответ на запрос в верхней палате. Перспектива «дру­жественных представлений при случае» со стороны Англии, конеч­но, не улыбалась русскому правительству, и оно старалось всячески отвратить эту неприятность. В «Правительственном вестнике» по­явилось сердитое официальное сообщение по поводу «слухов о том, что готовится английское заступничество за евреев». «Вся­кое заступничество иностранной державы за еврейскую народ­ность, — говорится в этом сообщении, — могло бы только посеять неудовольствие в массе русского населения и неблагоприятно отра­зиться на положении евреев». Рядом с этой угрозой газета старалась доказать, что меры правительства против погромов «не были сла­бы», как видно из значительного количества лиц, арестованных по­лицией после «беспорядков» (3676 на юге и 3151 в Варшаве). Такие заявления со стороны русского правительства заставили кабинет Гладстона воздержаться от «дружественных представлений» в Петер­бурге в пользу русских евреев. Гладстон отказался даже принять для передачи русскому правительству петицию представителей английс­кого еврейства с бароном Ротшильдом во главе. Граф Игнатьев мог успокоиться: неприятности со стороны английского правительства были устранены, а протесты на митингах его мало смущали. Он про­должал делать то, что возбуждало «чувство отвращения» во всем цивилизованном мире.

Большой «митинг протеста» состоялся в феврале и в Нью-Йор­ке, куда уже стали прибывать первые беженцы из России. Была при­нята резолюция протеста против «средневековых гонений, возобнов­ленных в России», с требованием энергичных представлений в Пе­тербурге от имени народа и правительства Соединенных Штатов. Один из ораторов митинга, судья Дэвис, сказал при восторженных кликах публики: «Если, вопреки урокам политической мудрости, положение евреев России не будет улучшено законодательным пу­тем, то у американцев, кроме дружеских увещеваний, есть достаточ­но долларов, чтобы переселить на свободную американскую терри­торию и пристроить там все три миллиона граждан, не имеющих пока отечества». Чересчур увлекшийся оратор выразил в этих словах за­таенную думу мечтателей русского гетто.

В России тогда возникали многочисленные еврейские кружки, члены которых готовились к переселению в Соединенные Штаты Северной Америки, страну свободы, с надеждою на помощь со сто­роны еврейских организаций Западной Европы. С того момента, как Игнатьев заявил об открытии для евреев западной границы, столб­цы еврейских газет запестрели известиями из сотен городов, осо­бенно юга России, о формирующихся эмигрантских группах: «Наш бедный класс только и живет надеждою на эмиграцию. Эмигра­ция, Америка — вот девиз наших братьев». Интеллигентные люди мечтали об устройстве еврейских земледельческих колоний в Со­единенных Штатах, где некоторые группы эмигрантов в 1881 г. уже успели пристроиться в сельских фермах. Часть молодежи ув­леклась идеей колонизации Палестины и развила сильную пропа­ганду среди масс выходцев из нового Египта. Чувствовалась на­стоятельная потребность в объединении всех этих рассеянных кружков, в учреждении центрального переселенческого комитета, который регулировал бы стихийное народное движение. Но тут у деятелей не оказалось единодушия. В то время как стоявшая бли­же к народу интеллигенция и часть прессы (еженедельник «Рас­свет») неустанно требовали организации переселения как важней­шей задачи момента, еврейская олигархия в Петербурге боялась, что ее обвинят в «нелояльности», в недостаточной привязанности к России, если она окажет деятельную поддержку эмиграции. Дру­гие усматривали в поощрении массовой эмиграция как бы уступ­ку правительству Игнатьева, косвенный отказ от борьбы за равно­правие в самой России (органом этой группы был «Восход»). К вес­не 1882 г. вопрос об организации переселения настолько назрел, что пришлось созвать в Петербурге съезд провинциальных деяте­лей для его обсуждения. Но не успели еще съехаться в столицу де­легаты, как на юге опять показалось зловещее зарево: вспыхнул страшный погром в Балте, большой еврейской общине в Подолии, где незадолго до катастрофы образовался переселенческий кружок.

С половины марта в Балте и ее районе носились упорные слухи о готовящихся погромах. Когда евреи заявили о своих опасениях балтскому полицеймейстеру, они получили от него двусмысленный ответ. В городе, где еврейское население втрое превышало христиан­ское, нетрудно было устроить самооборону, но жители знали, что такая организация строго запрещена начальством, и пришлось огра­ничиться тайным уговором между некоторыми семействами — по­стоять друг за друга в минуту опасности. На второй день русской Пасхи и седьмой день еврейской, 29 марта, начался жестокий погром, в котором уже открыто участвовали местные власти. О нем сообща­ются следующие подробности в неопубликованной записке, состав­ленной на основании специального расследования (в газетах цензу­ра не давала писать всю правду): «В начале погрома сбежавшиеся евреи заставили шайку буянов отступить и укрыться в здании по­жарной команды, но с появлением полиции и солдат буйствую­щие вышли из своего убежища. Вместо того чтобы разогнать эту шайку, полиция и войско стали бить евреев прикладами и саблями. В этот момент кто-то ударил в набат, на колокольный звон стала стекаться городская чернь. Опасаясь, что в этой части города она будет подавлена численностью еврейского населения, толпа напра­вилась через мост на так называемую Турецкую сторону, где живет меньше евреев. Толпу сопровождали полицеймейстер, городской го­лова и часть солдат местного батальона. Турецкая сторона была раз­громлена в течение 3-4 часов, так что к первому часу ночи грабите­лям уж нечего было там делать. В ночь полиция и военные власти арестовали 24 грабителей и далеко большее число евреев — пос­ледних за то, что они осмелились стоять при своих квартирах. На следующее утро христиан освободили, и они усилили собою ряды грабителей, а евреев продержали под арестом два дня... На дру­гой день, 30 марта, с 4-х часов утра стало стекаться в город мно­жество крестьян, вызванных исправником из соседних сел, числом около 5000 человек, вооруженных дрючками. С прибытием крес­тьян к собору стали стекаться массы местной черни и около 8 ча­сов утра начали давать сигналы к возобновлению погрома. Толпа бросилась на близстоящий склад питей, разбила его, напилась там вдоволь водкой и пошла бить и грабить при содействии вызван­ных исправником крестьян, а также солдат и полицейских. Тут-то разыгрались те страшные, дикие сцены убийства, насилия и гра­бежа, описание которых в газетах есть только бледная тень дей­ствительности».

Об этих «диких сценах», о которых тогдашняя цензура запре­щала печатать, узнали только из позднейших судебных отчетов. Кро­ме разрушения 1250 домов и магазинов, уничтожения или разграб­ления имущества и товаров («Все состоятельные люди преврати­лись в нищих, пущено по миру не менее 15 000 человек», — изве­щал местный раввин), в Балте убивали, увечили людей и насило­вали женщин. Было убито и тяжело ранено 40 евреев, легко ране­но около 170; случаев изнасилования женщин было больше 20. Погром прекратился лишь на третий день, когда в Балту приехал подольский губернатор. Тотчас обнаружилось, что местные влас­ти были прямо или косвенно причастны к погрому, но губернатор старался выгородить своих подчиненных. Многих арестованных погромщиков скоро выпустили из тюрьмы, так как они грозили в противном случае назвать имена подстрекателей из администрации и представителей русского общества. Балтский погром вызвал толь­ко слабое подражание в соседних местах, в некоторых городах По­дольской и Херсонской губерний (Летичев, Дубоссары и др.). Вооб­ще весенняя погромная кампания 1882 года охватила небольшой рай­он, но по жестокости превзошла кампанию 1881 года: деяния Балты являлись уже солидным задатком на позднейшие ужасы Кишинева и октябрьских погромов 1905 года.

Под свежим впечатлением балтского погрома заседал в Петер­бурге от 8 до 27 апреля съезд делегатов еврейских общин, созванный Горацием Гинцбургом с разрешения министра Игнатьева. В состав съезда вошли около 25 делегатов из провинции (между ними извест­ный окулист Макс Мандельштам из Киева и рабби Ицхак-Элханан из Ковны) и 15 нотаблей петербургских (барон Гинцбург, железно­дорожный финансист С. Поляков, профессор-физиолог Н. Бакст и др.). Главное место в программе съезда занимал вопрос об эмигра­ции, но в связи с ним развернулись прения об общем положении на­рода. Смесь глубокой национальной скорби и гражданского мало­душия проявилась на этом маленьком конгрессе. С одной стороны, говорились такие волнующие речи о безвыходном положении евре­ев, что один из делегатов (Шмерлинг из Могилева) по окончании своей речи упал в обморок и через несколько часов умер. С другой стороны, наиболее влиятельные столичные делегаты трусливо ози­рались в сторону правительства, опасаясь, как бы не возбудить по­дозрения в недостатке патриотизма. Некоторые видели в эмиграции непозволительную форму протеста, «бунт», и оставались на этой точ­ке зрения даже после того, как от имени министра внутренних дел было сообщено, что съезд должен обсудить вопрос: как «разредить еврейское население в черте его оседлости, имея в виду, что во внут­ренние губернии России евреи допущены не будут». Крайний сер­вилизм проявился в речи финансиста Полякова, который заявил, что работа съезда будет бесплодна, если она не будет вестись «на основании инструкции от правительства». Поляков сообщил съез­ду, что в беседе с Игнатьевым он выразил свой русский патрио­тизм в следующей фразе: «Поощрение эмиграции евреев из Рос­сии является как бы подстрекательством к бунту, ибо для русских граждан эмиграция не существует»; на вопрос же министра, как разредить еврейское население «черты оседлости», Поляков ответил:

«Расселением по России», но министр заявил, что он мог бы дозво­лить переселение только в Среднюю Азию, в новозавоеванный оазис Ахал-Теке. И услужливый финансист рекомендовал съезду серьезно обсудить предложение Игнатьева. Против этого проекта горячо вы­сказались доктор Мандельштам и некоторые другие делегаты, как против «ссылки в отдаленные места», приравнивающей евреев к пре­ступникам.

После продолжительных дебатов были приняты следующие ре­золюции: 1) совершенно отвергнуть мысль об устройстве эмиграции, как противоречащую достоинству русского государства (!) и ис­торически приобретенным евреями правам на их настоящее оте­чество; 2) указать как на единственное средство урегулирования от­ношений еврейского населения к коренному на необходимость унич­тожения действующего исключительного законодательства о евре­ях; 3) довести до сведения правительства о явно обнаружившемся во время беспорядков бездействии власти; 4) ходатайствовать о вознаг­раждении еврейского населения, пострадавшего от погромов вслед­ствие недостаточной полицейской охраны. Вместе с тем съезд решил опровергнуть старое обвинение, вновь повторенное в «губернских комиссиях», будто среди евреев сохранилась еще былая автономная организация кагалов. Декларация съезда гласила: «Нижеподписав­шиеся считают своим священным долгом, призывая в свидетели все­ведущего Бога, заявить перед лицом всей России, что никакого ни явного, ни тайного кагального управления среди русских евреев не существует, что жизнь евреев совершенно чужда какой-нибудь по­добной организации и всех злонамеренно приписываемых такой орга­низации атрибутов». Подписавшие эту торжественную декларацию не сознавали, сколько унизительного отречения от национальных прав кроется в заявлении, что евреи, утратившие свою былую широ­кую автономию, считали бы сохранение ее в настоящее время чем-то преступным, антигосударственным.

Результат принятых съездом решений выразился в том, что его уполномоченные представлялись разным министрам, в том числе и Победоносцеву, и составили прошение на имя царя, которое даже не было подано. Ибо скоро последовало распоряжение правительства, которое не оставляло никаких сомнений относительно его дальней­шей репрессивной политики в еврейском вопросе.

§ 16. «Временные правила» и легальные погромы

В промежуток времени от варшавского погрома до балтского министерство Игнатьева готовило для евреев систему легальных по­громов. Учрежденный при министерстве внутренних дел «централь­ный комитет» по еврейскому вопросу составил проект в духе «губерн­ских комиссий» и вышеупомянутого доклада Игнатьева (§ 14): так как реформы Александра II и расширение прав евреев привели к «на­родному протесту» в виде погромов, то необходимо вернуться к ста­рой системе правоограничений. Вместо расширения «черты оседло­сти» нужно ее сузить путем запрещения евреям селиться вне городов и местечек. Проектировалось даже выселять живущих в деревнях ев­реев путем приговоров крестьянских обществ о нежелательности их пребывания там. Этот жестокий проект Игнатьев предлагал провес­ти не в законодательном порядке (через Государственный Совет), а в виде утвержденных царем чрезвычайных «временных мер», имеющих целью «устранить обостренные отношения между евреями и корен­ным населением». Проект Игнатьева смутил даже членов реакцион­ного Комитета министров, где он обсуждался. Комитет полагал, что нельзя провести такое массовое лишение личных и имущественных прав вне законодательного порядка; что разрешить сельским обще­ствам выселять из деревень евреев — значит отдать последних на полный произвол крестьян, которые тогда еще более укрепятся в убеждении, что евреев можно выгонять и громить, и, таким обра­зом, вместо успокоения получится еще худшее «обострение отноше­ний». Но с другой стороны, Комитет министров высказал мнение, что меры строгости против евреев необходимы, дабы крестьяне не подумали, «что царская воля в деле избавления их от еврейской эксплуатации не приводится в исполнение». После некоторых ус­тупок со стороны Игнатьева достигнут был компромисс: пункт о выселении из деревень уже живущих там евреев был исключен из проекта и решено было запретить только вновь селиться вне го­родов и местечек.

Так возникли знаменитые «Временные правила», утвержденные царем спешно, без обсуждения в Государственном Совете, 3 мая 1882 года. Освобожденные от канцелярской риторики, эти правила сво­дятся к следующему лаконическому тексту: «1) воспретить евреям вновь селиться вне городов и местечек, 2) приостановить соверше­ние на имя евреев купчих крепостей и арендных договоров на недви­жимые имущества вне городов и местечек, 3) воспретить евреям про­изводить торговлю в воскресные дни и двунадесятые христианские праздники». В первых двух пунктах содержится карательный закон, отнявший у евреев внутри «черты оседлости» возможность пересе­ляться из переполненных городов и местечек в деревни, где даже ста­рожилам запрещалось отныне покупать или арендовать недвижи­мость. Этому «временному закону» суждено было действовать це­лых 35 лет, до разрушения царской России... Установив тяжелую кару для разгромленного еврейства, правительство сочло своим долгом пригрозить карою и виновникам погромов. В тот же день 3 мая Ко­митет министров торжественно объявил, что «правительство твердо решилось непреклонно преследовать всякие насилия над личностью и имуществом евреев, находящихся под охраною общих законов». В этом смысле был разослан циркуляр всем губернаторам «черты оседлости». Публикуя в один и тот же день «Временные правила» против евреев и циркуляр против погромов, правительство как бы говорило русскому народу: вот видите, как мы сами расправляемся с евреями путем закона, — следовательно, вам незачем громить их на улицах. Авторы «Временных правил» не могли не сознавать, что эти правила составляют лишь модификацию тех «насилий над личнос­тью и имуществом евреев», которые они на будущее время запреща­ли уличной толпе, ибо лишение свободы передвижения есть насилие над личностью, а лишение права покупки земли или дома есть наси­лие имущественное.

После балтского погрома, в котором явно были замешаны чины администрации, в Петербурге начали сознавать, как позорит Россию и подрывает внутренний порядок та система снисхождения к погро­мам, которая практиковалась целый год. И как только такое созна­ние возникло, должен был сойти со сцены тот фатальный министр, который творил российскую внутреннюю политику этого страшно­го года. 30 мая 1882 года граф Игнатьев был уволен, и на пост мини­стра внутренних дел был назначен граф Дмитрий Толстой, цербер самодержавия и полицейского государства, но вместе с тем против­ник всякого рода эксцессов толпы. Через несколько дней после свое­го назначения новый министр опубликовал циркуляр (9 июня), в ко­тором, подтверждая недавнюю декларацию о «решимости прави­тельства преследовать всякие насилия над евреями», заявил, что «всякое проявление беспорядков будет иметь своим неминуемым по­следствием немедленное привлечение к ответственности всех долж­ностных лиц, на обязанности которых лежала забота о предупреж­дении беспорядков». Эти решительные слова возымели магическое действие: провинциальные администраторы почувствовали, что в Петербурге перестали шутить с попустителями погромов, и погром­ная эпидемия тотчас прекратилась.

Последствия принятых Толстым строгих мер сказались вскоре в судебных процессах против погромщиков. Летом 1882 г. разбира­лось много дел о погромах в Балте и других городах, и часто суд выносил вполне заслуженные насильниками суровые приговоры (ссылка на каторжные работы, в исправительные арестантские роты и т. п.). В одном случае двое солдат, обвиненных в грабеже и убий­стве, были приговорены военно-окружным судом к смертной казни. Когда этот приговор был представлен на конфирмацию киевскому генерал-губернатору Дрентельну, балтский раввин, по уполномочию еврейского общества, отправился в Киев с целью поддержать хода­тайство осужденных о помиловании. Странно было слышать при­зыв к помилованию насильников и убийц из стана их жертв, из раз­громленных домов, где еще не умолкли стоны раненых, плач о по­губленной жизни, о поруганной женской чести. Скоро, однако, ев­реи убедились, как ценят их всепрощение высокопоставленные вдох­новители разбоя. В начале августа в Балту прибыл киевский гене­рал-губернатор Дрентельн. Он был крайне раздражен и недавним циркуляром Толстого, угрожавшим ответственностью также лично ему в случае дальнейшего попустительства погромов в его сатрапии, и теми шагами, которые недавно предприняли в Петербурге пред­ставители балтской еврейской общины для уличения местных влас­тей в содействии погромщикам. Прибыв в разоренный город, началь­ник края призвал к себе раввина и представителей еврейской общи­ны и, вместо выражения сочувствия, обратился к ним с речью, пол­ною исступленной злобы. Он говорил, что евреи своими поступ­ками «вооружают всех против себя», что их никто не любит, что им «нигде не живется так хорошо, как в России», что они напрас­но посылали в Петербург депутацию с жалобами и «оклеветали начальников и представителей города». В заключение он назвал «лицемерием» ходатайство общины о помиловании убийц, осужден­ных на смертную казнь, и объявил с торжеством, что лица эти уже помилованы «не по просьбе евреев». Речь преступного генерала, которому место было на скамье подсудимых, вызвала погромную панику во всем юго-западном крае. Боевой орган еврейской прессы («Восход») заявил: «После речи генерал-адъютанта Дрентельна наша надежда на невозможность повторения погромов решительно поко­леблена. Что тут помогут министерские циркуляры, когда на месте высшие администраторы живою речью публично парализуют их дей­ствия?» Опасения не сбылись. Министр Толстой не мог предать суду близкого к царю киевского Гамана, но грозный министерский цир­куляр держал все-таки в узде сатрапов, которые не прочь были каж­дую Пасху тешить себя погромным зрелищем.

Властным словом была остановлена в России машина погро­мов, но машина репрессий работала полным ходом. «Временными правилами» 3 мая была санкционирована система легального пре­следования евреев, как «экономически вредных», и открывалось ши­рокое поле для произвола. Внутри «черты оседлости» сразу захлоп­нулись все выходы из переполненных городов в деревни; местами из деревень стали выселять и ранее живших там евреев, пользуясь пра­вом крестьянских общин подвергать остракизму «порочных членов». Делалось это очень просто. Заинтересованные лица из местных рус­ских торговцев-кулаков при помощи сельских старшин созывали сход крестьян, обильно угощали собравшихся водкою, и пьяные полугра­мотные мужики подписывали «приговор» о выселении живущих в данной деревне евреев; «приговор» быстро утверждался губернато­ром и немедленно вступал в законную силу. Такие выселения проис­ходили особенно часто в губерниях, подчиненных генерал-губерна­тору Дрентельну, и не было никакого сомнения, что этот свирепый юдофоб вел в юго-западном крае, через подчиненных ему полицейс­ких агентов, определенную агитацию в этом направлении. Хозяй­ственное разорение толкало людей за пределы «черты», во внут­ренние губернии, но тут их встречали бичи закона, усугубленные скорпионами административного произвола. Из Петербурга, Моск­вы, Киева, Харькова и других запретных центров выселяли евреев мас­сами. Это так вредно отражалось на торговом обороте, что русское крупное купечество в Москве и Харькове ходатайствовало о смягче­нии ограничений относительно приезда евреев в эти города.

За преследование евреев принялось и военное ведомство. В русской армии служило немало врачей-евреев, из которых многие отличились во время предшествующей русско-турецкой войны. Пра­вительство не могло примириться с этим зрелищем еврея-медика, пользующегося правами офицера в армии, где еврейский солдат не мог подняться выше унтер-офицерского ранга. 10 апреля 1882 года военный министр Ванновский издал приказ об ограничении числен­ности еврейских врачей и фельдшеров в военном ведомстве пятью процентами общего числа медиков. Этот приказ был мотивирован в крайне оскорбительной форме: «Необходимо устранить постепенное увеличение в военном ведомстве числа врачей Моисеева закона вви­ду не вполне добросовестного исполнения ими обязанностей и вслед­ствие их неблагоприятного влияния на санитарную службу в войс­ках». Это грубое оскорбление побудило группу врачей-евреев немед­ленно подать прошение об отставке. Прошение одного из них, изве­стного беллетриста Ярошевского, было написано в таком протесту­ющем тоне, что военное министерство сочло нужным привлечь ав­тора к суду. «До тех пор, — говорилось в прошении, — пока с евреев-врачей не будет снята так безжалостно наброшенная на них тень, каждая лишняя минута, проведенная ими на службе в этом ведомстве, приносит им только лишний позор. Во имя своего че­ловеческого достоинства они не должны оставаться там, где ими гнушаются».

Подводя итоги печальным событиям 1882 года, журнальный обозреватель того времени писал следующее: «Жизнь евреев со вто­рой половины 1882 года приняла однообразный и мрачный, тоскли­во гнетущий характер. Правда, по улицам уже не носится пух от раз­рываемых перин, не летят с треском стекла разбиваемых окон — во­обще нет уже тех громов и молний, которые еще недавно оглашали воздух и веселили сердца православного народа. Но много ли дей­ствительно выиграли евреи от перемены незаконных преследова­ний на законные?» Ближайшее время показало, что и «незакон­ные преследования» еще не совсем вышли из обихода. Государ­ственная монополия, замена уличных погромов канцелярскими, установилась не сразу. Улица еще некоторое время конкурирова­ла с канцелярией.

10 мая 1883 г., за несколько дней до коронации Александра III, произошел погром в южном городе Ростове-на-Дону: было раз­рушено и разграблено около ста еврейских квартир и лавок, все удобоносимое из еврейского имущества толпа расхищала, а прочее унич­тожала. Об этом цензура совершенно запретила писать в газетах, что­бы не испортить торжественности дней коронации. Через два месяца на юге разразился еще больший погром. В православный праздник Илии пророка (20 июля) русские люди стали громить потомков про­рока в Екатеринославе. Память великого библейского назарея, считавшего винопитие преступлением, екатеринославские его почи­татели отпраздновали тем, что выпили огромное количество спирта и опьянели до степени, требуемой для учинения самых смелых раз­бойных действий. Зачинщиками были пришлые рабочие из велико­русских губерний, работавшие на юге по постройке железной доро­ги. Они, по выражению современника, исполняли «военную часть предприятия», предоставив «гражданские функции» местным русским жителям: «В то время, как рабочие и более здоровая часть мещан разбивали дома и лавки и выбрасывали вещи и товары, женщины и дети подхватывали все и немедленно уносили или увозили домой». Разгром и грабеж продолжались и на другой день, 21 июля, пока не прибыли войска. Толпа вступила в бой с войсками и, разумеет­ся, потерпела поражение. Погром прекратился после того, как было разорено 500 еврейских семейств и поругана еврейская свя­тыня: из одной разрушенной синагоги громилы выбросили 11 свит­ков Торы и частью разорвали, частью осквернили священные пи­сания с такими неприятными заповедями, как «не убий, не кради, не распутничай». Пример Екатеринослава подействовал зарази­тельно на его округ: в нескольких городах произошли в августе и сентябре 1883 г. погромы, из которых самый жестокий был в Но­вомосковске.

1884 год внес в погромную хронику нечто необычайное: погром вне черты еврейской оседлости, в старорусском Нижнем Новго­роде, где жило всего два десятка еврейских семейств. Малый по ко­личеству разрушенных домов, этот погром сопровождался убий­ствами. Подстрекатели распустили слух о похищении христиан­ского ребенка евреями; ребенок был разыскан полицией и пока­зан толпе, но пьяную толпу невозможно было успокоить. В отче­те, основанном на официальных донесениях, событие описано так: «Разгром начался (7 июня, вечером) с еврейской молельни, пере­полненной молившимися, после чего были разбиты пять домов, в которых проживали евреи. Убито при этом 6 взрослых и один маль­чик, сильно ранено 5 евреев, из коих двое вскоре умерло. По отзыву нижегородского губернатора, главным мотивом погрома было стрем­ление к грабежу: не только деньги, но и все годное к употреблению расхищалось. Беспорядки в Нижнем произошли потому, что в наро­де сложилось убеждение в полной почти безнаказанности самых тя­желых преступлений, если только таковые направлены против евре­ев, и потому, что большая часть еврейских семейств известны были как люди зажиточные. Следствием вполне выяснено, что пред напа­дением на дом, в котором помещалась контора Дайцельмана (мос­ковского коммерсанта, зверски убитого громилами), толпа руково­дилась криками: «Идем к Дайцельману, там есть чем поживиться!» Нижегородская Варфоломеевская ночь испугала даже высшую ад­министрацию. По ходатайству губернатора Баранова убийцы были преданы военному суду и понесли тяжелую кару. Однако тот же гу­бернатор счел нужным, для успокоения русской народной совести, распорядиться о высылке из Нижнего тех евреев, которых полиция признает живущими вне черты «без законного основания». Таким образом, администрация опять противопоставила легальный погром уличному, не сознавая, что расправы черни над евреями являются только грубой копией официальных расправ. Нижегородский раз­бой был последним в погромной хронике 80-х годов (если не считать нескольких мелких случаев в разных местах). На шесть лет «земля успокоилась», и монополия тихого погрома, в форме систематичес­кого лишения прав, упрочилась в руках правительства графа Тол­стого и Победоносцева.

§ 17. Паленская комиссия и усиление бесправия (1883-1889)

Издав «Временные правила» 1882 года как чрезвычайную меру, правительство сознавало, однако, что ему раньше или позже придет­ся поставить еврейский вопрос в обычном законодательном поряд­ке, перед Государственным Советом. Для этой цели надо было под­готовить материал более доброкачественный, чем те «труды» игна­тьевских губернских комиссий, которые составляли только часть погромной работы уволенного министра. 4 февраля 1883 г. Алек­сандр III повелел учредить «Высшую комиссию для пересмотра действующих законов о евреях». Председателем ее состоял в тече­ние нескольких лет бывший министр юстиции граф Пален (отсю­да обычное название — «Паленская комиссия»). В состав комиссии входили шесть чиновников различных департаментов министерства внутренних дел и по одному чиновнику от министерств финансов, юстиции, народного просвещения, государственных имуществ и ино­странных дел, а также некоторые «сведущие люди». Новому бюро­кратическому учреждению не был назначен определенный срок для окончания своих работ; ему дали понять, что дело терпит отлага­тельство. В течение ряда лет Высшая комиссия разбиралась в печаль­ном наследии бывших «губернских комиссий» — ворохах бумаг с проектами решения еврейского вопроса. Она принимала также за­писки по этому вопросу со стороны и, между прочим, от еврейс­ких общественных деятелей (главным образом через барона Г. Гинцбурга). Только после четырех лет изучения материала комиссия приступила к составлению своего заключения, которое так и не вылилось в форму законопроекта — по причинам, о которых речь будет дальше.

Пока комиссия «пересматривала» прежние законы о евреях, ре­акционное правительство Дмитрия Толстого энергично работало над созданием новых репрессий вне законодательного порядка, в форме «высочайше утвержденных мнений Комитета Министров». Высшая комиссия в течение ряда лет служила лишь ширмою для прикрытия жестоких экспериментов власти: там высшие сановники предавались размышлениям о еврейском вопросе и придумывали способы его ре­шения в будущем, а тут министры уже решали его на практике в духе крайней юдофобии, которым был заражен и сам царь. Запоздалая коронация Александра III в мае 1883 г., принесшая в традицион­ном манифесте льготы и облегчения разным слоям населения, ни­чего не принесла евреям. Царь внимательно прислушивался к го­лосам тех усердных губернаторов и генерал-губернаторов, кото­рые в своих ежегодных «всеподданнейших отчетах» развивали мод­ную идею о «вредности» еврейства; он часто делал на этих отчетах пометки, имевшие значение приказов. Одесский генерал-губерна­тор Гурко доносил в 1883 г. о чрезмерном росте числа учеников-евреев в гимназиях и о «вредном влиянии» их на товарищей-хрис­тиан, причем предлагал установить ограниченную процентную нор­му для приема евреев; царь на этом отчете написал: «Я разделяю это убеждение, на это необходимо обратить внимание». Комитет мини­стров «обратил внимание», но не успел он еще изготовить соот­ветствующий проект, как нетерпеливый царь сделал более решитель­ную пометку на губернаторских отчетах следующего года: «Вопрос этот желательно было бы решить окончательно». Тогда и Комитет министров проникся убеждением, «что возрастающий наплыв в учеб­ные заведения нехристианского элемента оказывает самое вредное, в нравственно-религиозном отношении, влияние на христианских детей». Министерство народного просвещения наскоро изготовило проект в духе царской резолюции, что привело вскоре к знаменитой «процентной норме» в школах.

В центре системы репрессий оставались запреты, касающиеся жительства и передвижения, часто равносильные запрещению жить, лишению источников пропитания. В эту область майские «Времен­ные правила» внесли большое разнообразие юридических пыток. Правила запрещали евреям на будущее время «вновь» селиться вне городов, но оставляли на местах жителей, поселившихся до 1882 года. Эти-то деревенские старожилы мозолили глаза юдофобам, мечтав­шим о внезапном исчезновении еврейского элемента из русской де­ревни, — и вот пошли в ход административные меры выживания евреев из деревень. Выше уже говорилось о стараниях властей и конку­рентов-христиан выселять евреев, как «порочных членов» сельской общины, силою крестьянских приговоров. Был придуман еще спо­соб вытеснения: деревенского еврея, отлучившегося на некоторое время в город, полиция часто не пускала обратно в деревню, как «вновь поселяющегося». Бывали примеры, что семейства, уезжавшие, по обычаю, из деревни в соседний город на годовые праздники, для участия в синагогальном богослужении, встречали препятствия при возвращении домой, которое истолковывалось как «новое водворе­ние». Был придуман еще такой юридический софизм: евреев, жив­ших в наемных домах, полиция считала себя вправе выселить на том основании, что по истечении срока найма жильцы все равно подле­жали бы выселению в силу запрета новых арендных договоров. На основании таких хитроумных толкований закона подлежало выселению в Черниговской и Полтавской губерниях до 10 тысяч евреев, которые в деревнях обыкновенно проживали в наемных до­мах или в своих, построенных на крестьянской земле. Вопль несчаст­ных был услышан в Петербурге, куда они обратились с жалобою в Сенат. Указом Сената (январь 1884 г.) этот административный раз­гром был прекращен: выселение было приостановлено после того, как значительное число семейств было уже изгнано и разорено. За­коном 1887 года было запрещено евреям переселяться из одной де­ревни в другую, что прикрепляло их к определенному месту житель­ства. «Это означало, — говорит современник, — что, если выгорит село, в котором жили евреи, или закроется фабрика, на которой они работали, они должны перебраться в города и местечки, не имея права искать себе пристанища и заработка в других сельских местностях. Точно так же дети лишены возможности приютить у себя овдовев­шую мать или одряхлевших родителей, живущих в другом селе; сын, проживающий не в одном селении с отцом, не может вступить в заве­дование оставленным им торговым или промышленным заведени­ем». Вся эта сеть ограничений, разорявшая еврея, приносила обиль­ные доходы полицейским властям, от высших до низших. Только взят­ка, «российская конституция» того времени, спасала гонимого от произвола властей при применении ограничительных законов, и чи­новники цепко держались за еврейское бесправие как за свою бене­фицию.

Сеть репрессий для ловли еврея была широко раскинута вне «черты оседлости». Во внутренних губерниях были разбросаны груп­пы привилегированных евреев: лица с высшим образованием, купцы первой гильдии после долгого купеческого стажа и ремесленники, напор «бесправных» в запретные области сдерживался самыми су­ровыми мерами. Пример усердия в этом отношении показала столи­ца. В Петербурге, где легально жило около 15 000 евреев, приюти­лось множество бесправных, прописанных фиктивно в качестве ре­месленников или служителей у легальных, и на борьбу с ними поли­ция тратила немало сил. Петербургский градоначальник Грессер сде­лал своей специальностью охоту на евреев. Журнальный обозрева­тель событий 1883 года так изображает подвиги столичной полиции: «Началось очищение Петербурга от докучливого племени. Делались облавы по всем правилам; захваченные с сомнительными правами на пребывание в столице евреи, нередко с семействами, препровож­дались прямо на вокзал соответственной железной дороги под кон­воем полицейских чинов. Время и сроки выезда отмерялись на часы: давалось то 24 часа, то 48 и т. д., точно речь шла о приведе­нии в исполнение приговора военно-полевого суда. А между тем высылались большею частью лица, уже много лет жившие в Пе­тербурге, успевшие обзавестись хозяйством и делами, которые никак нельзя было ликвидировать в 24 часа. Последствием подоб­ной спешной высылки из столицы были многочисленные случаи пе­рехода (фиктивного) в христианские вероисповедания». Фиктивное крещение служило сравнительно редким средством в борьбе за пра­во жительства. Обыкновенно «обход закона» совершался путем фик­ций безвредных, но более рискованных. Кроме обычной приписки в качестве подмастерьев к мастерским «полноправных» ремесленни­ков, практиковался еще следующий способ: молодые люди регист­рировались в качестве лакеев при евреях-врачах или адвокатах, так как по закону еврей с университетским дипломом первой степени мог держать при себе двух «домашних служителей» из своих соплемен­ников. На таких «лакейских» правах долго жили в Петербурге неко­торые еврейские писатели — среди них и молодой поэт С. Г. Фруг, певец еврейского горя, сразу занявший тогда видное место и в рус­ской литературе. Положение таких лиц было, конечно, крайне шат­ко: в любой день на их паспорте мог появиться полицейский крас­ный штамп с приказом о выезде из столицы в 24 часа. Такие же гоне­ния происходили в Москве и в других запретных городах. В гнезде украинской юдофобии, Киеве, не прекращались «облавы» на бес­правных; за один 1886 год оттуда были изгнаны более двух тысяч семейств. В 1887 г. южные города Ростов-на-Дону и Таганрог были исключены из «черты оседлости» и присоединены к закрытой для евреев казачьей области (Область Войска Донского), причем ра­нее жившим там дозволялось оставаться, но вновь селиться было строжайше запрещено.

Все более суживая территорию, где задыхалось еврейское насе­ление, правительство принимало также непосредственные меры к сужению экономической сферы его деятельности. Здесь откровен­но выставлялась старая догма: нужно отнять данную профессию у еврея для того, чтобы она досталась христианину. При Александре II правительство поощряло распространение среди евреев ремесел на­счет торговли и предоставило ремесленникам право повсеместного жительства, а при Александре III издается указ (1884) о закрытии в Житомире еврейского ремесленного училища, просуществовавше­го 23 года, с следующей мотивировкой: «Так как в городах и мес­течках юго-западного края евреи доставляют большинство ремес­ленных рук и этим мешают развитию ремесленного труда среди коренного населения края, то специально еврейское ремесленное училище, при отсутствии подобных училищ у христиан, является лишним орудием в руках евреев для эксплуатации коренного населе­ния края». Тут изучение ремесла объявлено орудием «эксплуатации», что ярко освещает истинный смысл этого изобретенного правитель­ством страшного слова: еврей является «эксплуататором», посколь­ку он занимается той профессией, хотя бы честной и производитель­ной, которою мог бы заниматься христианин на его месте.

Характерную черту этой эпохи контрреформ составляло стрем­ление правительства вытеснить евреев из области свободных про­фессий, а в связи с этим из высшей школы, куда их прежде тянули. Теперь находили полезным не поощрять высшее образование, фаб­рикующее интеллигентов, а препятствовать ему. Вдохновитель тог­дашней внутренней политики, обер-прокурор «Святейшего Синода» Победоносцев, считал образование вообще силою разрушительной, опасною для трона и алтаря, и тем более считалось опасным высшее образование евреев, из которых многие еще в студенческие годы про­являли склонность к революционным идеям. Этим «великим инкви­зитором» были, несомненно, внушены Александру III вышеупомя­нутые резолюции о необходимости сократить число евреев в русских учебных заведениях. Как ни противилось такой репрессивной мере большинство членов «Паленской комиссии», вопрос был решен в духе повелительных царских резолюций. И тут, как при издании «Времен­ных правил», решили провести репрессию в порядке чрезвычайном. В июле 1887 г. министр народного просвещения Делянов издал одоб­ренные царем два циркуляра об ограничении приема евреев в уни­верситеты и в средние учебные заведения. Была установлена следую­щая норма: в «черте оседлости» евреи принимаются в школу в разме­ре 10% от числа поступающих туда христиан, вне черты — 5%, а в столицах — 3%.

Так возникла школьная «процентная норма», источник горя и слез двух поколений еврейской молодежи. Ежегодно в июле и авгус­те в двери гимназий и университетов стучались тысячи еврейских детей, а попадала лишь небольшая часть. В городах «черты оседлос­ти», где евреи составляли от 30% до 80% всего населения, их дети допускались в гимназии и реальные училища только в размере 10% от общего числа учащихся. Жестокие законы не могли, однако, по­давить в старой культурной нации потребность в просвещении. Не попадавшие в гимназию проходили курс ее дома, под руководством час­тных учителей, а часто и самоучкою и после надлежащей подготов­ки держали экзамен на «аттестат зрелости» в качестве экстернов. Не допущенные в высшую школу, эти «мученики науки» пускались в дальний путь — за границу. Ежегодно из России на Запад тянулись два ряда эмигрантов: одни уезжали в Америку искать хлеба и свобо­ды, а другие уходили в Германию, Швейцарию и Францию искать высшего образования. Людей гнала из родины interdictio aquae et ignis, в физическом и духовном смысле.

Закрыв для многих источники высшего образования, правитель­ство скоро додумалось до экспроприации прав у тех, которые с вели­кими трудностями приобрели образовательный ценз. Оно не доволь­ствовалось тем, что не допускало дипломированных евреев на госу­дарственную или академическую службу, оставляя для врачей, юри­стов и техников только область частной практики, а стремилось еще сузить и эту область. Не имея возможности применять свои знания на государственной службе, евреи-юристы шли в адвокатуру, где они успели занять видное место, особенно в Петербурге и Москве. Это мозолило глаза и юдофобам по принципу, и юдофобам по професси­ональной конкуренции в адвокатском сословии. Министр юстиции Манасеин успел убедить царя в необходимости преградить даль­нейший доступ в адвокатуру «лицам нехристианских исповеданий». В сеть ограничений попали, таким образом, также мусульмане и горсть караимов. 8 ноября 1889 г. царь повелел, «чтобы принятие в число присяжных и частных поверенных лиц нехристианских испо­веданий подлежащими судебными установлениями и советами при­сяжных поверенных допускалось не иначе, как с разрешения мини­стра юстиции». По отношению к евреям формула о «разрешении ми­нистра» оставалась фикцией. Министры весьма часто давали такие разрешения мусульманам и караимам, но всегда отказывали моло­дым еврейским адвокатам, как ни лестно рекомендовали их судеб­ные учреждения и советы присяжных поверенных (за пять лет, до 1895 г., не был принят в сословие ни один еврей).

«Мы будем вас лишать элементарнейших прав человека и граж­данина: свободы передвижения и выбора профессии, права на обра­зование и на государственную службу, но вы не должны ни в малей­шей степени уклоняться от своих гражданских обязанностей!» — та­ков был односторонний договор, который правительство установи­ло с еврейством. Это ярко демонстрировалось в деле отбывания во­инской повинности. Русский закон уже давно умудрился и здесь усу­губить для евреев тяжесть повинности: их принимали на военную службу с такими физическими недостатками, которые христиан ос­вобождали от службы (при меньшем росте и объеме груди); часто на службу принимались даже единственные сыновья, кормильцы семьи или матерей-вдов. Служа в армии, еврей всегда оставался «нижним чином» и никогда не мог дослужиться до офицерского чина. Как бы в насмешку над евреями-солдатами, их после окончания службы ли­шали права жительства даже в тех местах вне «черты оседлости», где они служили, и выгоняли обратно в губернии гетто (правом повсе­местного жительства пользовались только старые «николаевские» солдаты и их дети). При таком «поощрении» патриотизма правитель­ство еще имело смелость постоянно обвинять евреев в «уклонении от воинской повинности». Что тенденция к такому уклонению суще­ствовала, не подлежит сомнению. Было бы противно человеческой природе, если бы люди, лишенные гражданских прав, чувствовали потребность жертвы ради отечества и не уклонялись бы от самой тяжелой государственной повинности. На деле, однако, и жалобы на недобор солдат оказались преувеличенными. Статистические иссле­дования выяснили, что вследствие неправильной разверстки от ев­реев требовали ежегодно большее число солдат, чем полагается по процентному отношению их ко всему населению: в среднем ев­реев принимали на службу в количестве 12% от общего числа но­вобранцев «черты оседлости», между тем как еврейское мужское население составляло там лишь 11%. Не обращали внимания на то, что в списках призывных часто числились лица давно умер­шие, вследствие неправильной регистрации не исключенные из списков, а также эмигрировавшие в чужие страны. Ежегодная эмиг­рация евреев из России уменьшала в особенности число молодых людей призывного возраста; но власти полагали, что остающиеся обязаны служить в русской армии за своих братьев, ставших граж­данами американской республики. В апреле 1886 г. появился указ об оштрафовании на триста рублей семейства еврея, не явившего­ся в день призыва к воинской повинности. Власти широко истол­ковали слово «семейство» в указе и в случае несостоятельности родителей призываемого взыскивали этот тяжелый штраф с его близких родственников.

Между тем как одна часть бюрократии предавалась азарту реп­рессий, другая, заседавшая в Высшей комиссии графа Палена, при­шла к заключению, что репрессивная политика вредна. В течение пяти лет «Паленская комиссия» всесторонне рассмотрела еврейский воп­рос, изучила и сама обработала множество материалов историчес­ких, юридических и экономико-статистических и пришла к заключе­нию, что вся столетняя система ограничительного законодательства не привела к цели и должна быть заменена системою реформ, хотя и постепенных и осторожно проводимых. Таково было мнение боль­шинства членов комиссии и ее председателя Палена, изложенное в ее обширной «Общей записке», в начале 1888 г. «Может ли государ­ство, — говорится там, — относиться к пятимиллионному населе­нию[11], к одной двадцатой части всех своих подданных, хотя и при­надлежащей к чуждой большинству расе, иначе, чем к остальным своим подданным? С государственной точки зрения еврей должен быть полноправен. Не давая ему одинаковых прав, нельзя собствен­но требовать и одинаковых государственных обязанностей. Стесне­ния и лишения свободы, неравноправие и гонения не делали челове­ческие общества лучшими и более преданными своим повелителям. Неудивительно, что и евреи, воспитанные на столетнем репрессив­ном законодательстве, остаются в категории подданных менее ис­правных, уклоняющихся от исполнения государственных повиннос­тей и не приобщившихся вполне к русской жизни. Число исклю­чительных для евреев законов в нашем Своде простирается до 650, и устанавливаемые ими стеснения и ограничения имеют естествен­ным своим следствием то, что огромному большинству евреев живется до сих пор в России крайне тяжело. Около 90% всего ев­рейского населения составляют ничем не обеспеченную массу, жи­вущую со дня на день, при самых тяжелых гигиенических и быто­вых условиях. Против этих пролетариев возникают иногда и буй­ные восстания народа; масса живет под страхом погромов, под страхом насилия. В самом законодательстве евреи причислены к разряду «инородцев», наравне с самоедами-язычниками. Одним словом, ненормальность теперешнего положения евреев очевидна... Евреи в России не иностранцы, а уже в течение ста лет составляют часть той же России. Сама история законодательства, несмотря на то что она слагалась большею частью под влиянием самого сурово­го взгляда на евреев, учит нас, что существует лишь один исход и один путь — освободительный, соединяющий евреев со всем населе­нием под сенью одних и тех же законов. Система репрессивных и ис­ключительных мер должна быть заменена системою постепенных освободительных и уравнительных законов».

Таким образом, из среды самой бюрократии восстал против­ник правительственной системы Победоносцевых и толстых. Билеам, призванный проклинать еврейство, благословил его. Однако ре­шение комиссии не было единодушным; за «постепенные и осторож­ные» реформы высказалось большинство членов комиссии, меньшин­ство же одобряло правительственную политику. Вследствие этих раз­ногласий комиссия медлила с представлением своих заключений пра­вительству. В конце 1888 г. она пригласила для опроса группу еврей­ских экспертов, или «сведущих людей». Их допрашивали относитель­но внутренней организации еврейства: нет ли «тайного кагала», ка­ково назначение «коробочного сбора» и т. п. Экспертам предложи­ли еще некоторые вопросы о правовом положении, но все это дела­лось только для декорации. Было известно, что мнение большинства комиссии о необходимости «осторожных и постепенных» реформ не имеет шансов на успех. Передавали, что сам Александр III «присо­единился к мнению меньшинства» «Паленской комиссии». По дру­гой версии, вопрос был обсужден в Государственном Совете, где про­тивники реформы также оказались в меньшинстве, и царь дал пере­вес голосу этого меньшинства. Законопроект, не гармонировавший с политикой правительства, был снят с очереди. Труд пяти лет был похоронен в канцелярских архивах.

§ 18 Российские фараоны и английский протест (1890)

Последнее десятилетие XIX века наступило для евреев при тре­вожных предзнаменованиях. Ярость политической реакции в России усилилась после «чудесного спасения» Александра III и его семьи при крушении поезда на станции железной дороги Борки (17 ок­тября 1888). Под покровом церковно-мистического тумана, которым окружали это событие Победоносцев и его компания, в уме царя окон­чательно окрепло убеждение, что перст Божий указует ему спасти Россию от реформ и повернуть на путь древнего благочестия. На этой почве выросли контрреформы последних лет царствования Алексан­дра III: сокращение земского и городского самоуправления, усиле­ние власти дворянства и духовенства, выразившееся в создании ин­ститута «земских начальников» и размножении церковно-приходских школ; на ней же пышным цветом распустилась юдофобия, получаю­щая отныне какой-то зловещий оттенок в высших сферах. Английс­кий журналист, посетивший тогда Россию, рассказывает, что в 1890 г. царю была представлена одним из сановников записка о бедствиях евреев и о необходимости приостановить репрессивную полити­ку; царь сделал на полях записки пометку в средневековом духе: «Но мы никогда не должны забыть, что евреи распяли нашего Гос­пода и пролили Его драгоценную кровь». Фанатически реакцион­ное министерство Дурново—Плеве (первый был министром внут­ренних дел с 1889 года, после смерти Толстого, а второй — его товарищем) вносило в управление все инквизиторские приемы департамента полиции, где оба эти сановника раньше состояли шефами.

После того как царь отверг мнение «Паленской комиссии» о не­обходимости облегчить положение евреев, министерству внутренних дел было поручено выработать противоположный проект усиления репрессий. Этот проект хранился в строгом секрете, как некий план военных действий против неприятеля. Но сохранить секрет было трудно. Министерство разослало генерал-губернаторам копии про­екта для отзыва, и вскоре, благодаря усердию иностранных кор­респондентов, списки с этих копий стали циркулировать в Лондо­не, Париже и Вене. Весною 1890 г. в России и за границей носи­лись тревожные слухи о каких-то «40 пунктах» подготовляемого драконовского закона о евреях. Заграничная пресса подняла шум по поводу ожидаемых новых преследований (лондонский «Таймс» и орган русской политической эмиграции «Darkest Russia»). В кон­це июля (н. ст.) в обеих палатах английского парламента были сде­ланы запросы правительству относительно возможности диплома­тических представлений в защиту гонимых русских евреев, о ко­торых Англии придется иметь попечение, если они массами будут эмигрировать туда. Премьер Салисбери в верхней палате и министр иностранных дел Фергюсон в нижней ответили, что очень сожа­леют о «фактах, вызвавших запрос», но не могут входить в обсуж­дение русской внутренней политики. Когда же вслед за тем в Лондо­не стали делать приготовления к митингу протеста, русское прави­тельство поспешило заявить, что никаких новых мер против евреев оно не замышляет, и митинг был отменен. Говорили, что лорд-мэр Лондона Генри Айзекс (Isaacs), как еврей, не соглашался на этот ми­тинг, где ему, по обычаю, пришлось бы председательствовать. То было проявление «такта», но с примесью несомненной трусости, при­сущей «рабам в свободе».

Заботясь об успокоении общественного мнения за границей, русское правительство в то же время делало все, чтобы поддержи­вать тревожное настроение среди евреев в России. Секретные проек­ты и циркуляры, которые рассылались из Петербурга, встретили живейшее сочувствие среди провинциальной администрации. Неко­торые губернаторы вдруг принялись за полицейское воспитание ев­реев. В летние месяцы 1890 г., как будто по данному сигналу, в раз­ных местах появились губернаторские циркуляры, обращавшие вни­мание чинов полиции на «дерзкое поведение» евреев, которые при встрече с русскими чиновниками не снимают шапок и не кланяются. Могилевский губернатор предписал уездным начальникам приучать евреев к почтительности по отношению к начальству, а чиновники объявляли этот приказ в городах и местечках с присовокуплением угроз для непослушных (в одном городе евреям грозили телесным наказанием). Одесский градоначальник, известный деспот Зеленой, издал приказ по полиции об «обуздании наглости, проявляемой ев­реями в местах скопления публики и особенно в вагонах пригород­ных железных дорог», где они не уступают мест и вообще оказывают неуважение «лицам, носящим форму, свидетельствующую об их вы­соком положении». Такую же грубую выходку позволил себе Вилен­ский генерал-губернатор Каханов: в своем ответе на приветственную речь местной еврейской депутации он указал на «распущенность» еврейского населения, которая выражается в массовых скоплениях на улицах и т. п. Одновременное появление подобных деклараций в разных местах свидетельствовало о какой-то секретной инструкции, данной из центра с целью запугать, унизить еврея, демонстрировать его гражданскую низкопробность.

Систематическое издевательство над евреями вызвало наконец потребность протеста в прогрессивной части русской интеллиген­ции. Христианский философ, гуманист Владимир Соловьев заду­мал опубликовать протест выдающихся русских писателей и обще­ственных деятелей против антисемитского направления «русской печати», то есть русского правительства с его наемными перьями в прессе. С большим трудом удалось ему собрать под протестом свы­ше ста подписей в Москве и Петербурге; среди них были подписи Льва Толстого, В. Короленко и других литературных знаменитостей (май — июнь 1890). Как ни мягок был по форме составленный Соло­вьевым протест, он при тогдашних условиях цензуры не мог быть опубликован[12]. Московский профессор Иловайский—сомнительный историк, но патентованный юдофоб — донес в Петербург о собира­емых в Москве подписях под «юдофильской петицией», и главное управление по делам печати запретило редакциям всех газет печа­тать какое-либо коллективное заявление по еврейскому вопросу. Со­ловьев обратился с горячим письмом к Александру III, но получил через полицию внушительный совет — не поднимать шума из-за ев­реев, иначе его ждут административные кары. Так как от публично­го протеста пришлось отказаться, то пошли окольным путем. Учи­тель Соловьева по еврейской литературе (Ф. Гец) издал смиренную апологию еврейства под заглавием «Слово подсудимого» и помес­тил там предисловие Соловьева вместе с письмами Толстого и Коро­ленко в защиту евреев. Но как только книжка была напечатана, цен­зура ее конфисковала и распорядилась сжечь все экземпляры. Так затыкали рот немногим защитникам еврейства, давая в то же время полную свободу слова его гонителям.

Задушенный в России крик негодования раздался снова за гра­ницей. Еврейское общество в Англии взяло на себя инициативу протеста. 5 ноября (н. ст.) в «Times» появилось следующее воззвание от имени «Russo-Jewish Committee»: «Русское правительство офици­ально опровергает факт подготовления новых репрессий против ев­реев, но оно применяет все прежние с такой жестокостью, что еврей в черте оседлости уподобился узнику в клетке, стенки которой по­стоянно сдвигаются, так что несчастный остается замурованным. Русский закон говорит: еврей может проживать здесь, а не там, но, где бы он ни проживал, он не должен жить, не должен иметь средств к жизни. Это — смертный приговор, спокойно произнесенный над сотнями тысяч человеческих существ, приговор коварный, прикры­тый хитроумными формулами законов... Может ли цивилизованная Европа, могут ли христиане Англии смотреть на эту медленную пыт­ку, на это бескровное убийство и молчать?» Английское общество откликнулось на этот призыв. 10 декабря 1890 г. состоялся в Лон­доне, в зале городского дома Гильдголь митинг, привлекший бо­лее 2000 человек. Председательствовавший лорд-мэр Савори ста­рался в своем вступлении смягчить горечь протеста для офици­альной России. «Я не могу себе представить, — говорил он, — чтобы русский император, как добрый супруг и нежный отец, не относился с добрым расположением ко всем своим подданным. Надежды русских евреев в настоящее время сосредоточены на его величестве императоре России. Одним почерком пера он может уничтожить те законы, которые так жестоко давят их». Лорд-мэр выразил пожелание, чтобы Александр III стал «эмансипатором» евреев, как его отец был освободителем крестьян. В собрании было оглашено письмо кардинала Манинга, где говорилось, что довод о невмешательстве во внутреннюю политику чужого государства впервые выражен в библейском Каиновом восклицании: разве я страж брата моего? Существует единая «еврейская раса», рассеян­ная по всему свету, и боль, причиненная российской части этой расы, чувствуется и английской ее частью. Нельзя молчать, видя, как шесть миллионов людей приравнены к преступникам, особен­но когда эти люди принадлежат к племени, имеющему «почти четы­рехтысячелетнюю священную историю». Главный оратор митинга герцог Вестминстерский, перечислив бедствия евреев в России, пред­ложил собранию вынести резолюцию протеста, не смущаясь тем, что «великий протест 1882 года» (выше, § 15) остался без результата: «Мы читаем в истории еврейского народа, что Бог ожесточил сердце

Фараона и тот не хотел освободить Израиля, но ведь спасение все-таки потом явилось через Моисея». После ряда других речей была принята резолюция, в которой выражалось «глубокое сожаление по поводу возобновившихся страданий евреев в России». Вместе с тем было принято решение представить русскому императору от име­ни граждан Лондона, за подписью лорд-мэра, мемориал с просьбою отменить все ограничительные законы, угнетающие его еврейских подданных, и уравнять их в правах со всеми прочими гражданами.

Вот отрывки из этого документа, который в России, конечно, не мог быть опубликован: «Мы, граждане Лондона, почтительно обращаемся к Вашему Величеству и покорно просим милостивого дозволения заступиться за дело угнетенных. Крики отчаяния донес­лись до нас от тысяч евреев, страдающих в Вашей обширной импе­рии, и мы обращаемся к Вам с мольбою о царском милосердии и помощи для них. Пять миллионов подданных Вашего Величества стонут под игом исключительных и ограничительных законов. Остатки нации, откуда вышли все религии — наша и ваша, и во­обще всякая религия на земле, признающая единого Бога, — ев­реи в Вашей империи подчинены таким законам, при которых жить и преуспевать невозможно... Сдавленные в тесных пределах внут­ри Вашей обширной империи, они даже в этих пределах принуж­дены жить главным образом в городах, кишащих бедняками и не­счастными; им запрещено всякое передвижение; всякое торговое предприятие их наталкивается на ограничительные законы; им за­прещено арендовать землю и вообще иметь касательство к земле. И не только в праве жительства и промыслов они стеснены. Им отказывают в высшем образовании, допуская их в школы лишь в ничтожной пропорции, не соответствующей их нуждам и стрем­лениям. Они не могут заниматься свободными профессиями на­равне с другими подданными Вашего Величества, не могут добить­ся повышения по военной службе, как бы ни были велики их заслу­ги... Государь, мы, привыкшие уважать всякие религии, считающие свободу веры признаком истинной религиозности, просим Вас отме­нить эти законы, угнетающие евреев. Дайте им благодеяние равен­ства... Ваша царственная сестра, наша императрица и королева (Вик­тория), основывает свою власть на любви своего народа. Пусть же и Ваше Величество почерпнет в любви своих подданных силу и счас­тие, усиливая тем еще более мощь Вашей могущественной импе­рии».

Мемориал, подписанный лорд-мэром Савори, был отправлен в Петербург. На этот трогательный призыв к справедливости прямо­го ответа, конечно, не последовало. Только косвенно ответ был дан через рептильную прессу. Заграничный официоз русского правитель­ства — брюссельская газета «Nord» выступила со статьей («После­днее слово о семитизме»), в которой излилось все раздражение петербургских правящих сфер. «Никогда семитам не жилось так лег­ко на Руси, как в настоящее время, — нагло писал официоз, — а меж­ду тем никогда еще они так сильно не жаловались. Какая же тому причина? Это особенность семитизма: семит никогда ничем не дово­лен. Чем больше ему дают, тем больше он требует». Явно стремясь одурачить свою публику, «Nord» заявлял, что напрасно лондонский митинг требует «религиозной свободы» (конечно, в смысле граждан­ской свободы для иноверцев): ведь свободу еврейского культа никто не стесняет в России.

Как соблюдало русское правительство «религиозную свободу» даже в тесном смысле, видно из акта, совершенного им в том же году в Москве. Здесь тогда была впервые построена приличная обществен­ная синагога после того, как в течение многих лет прихожане долж­ны были довольствоваться частными молельнями; но так как одна синагога не могла вместить всех молящихся, особенно в большие праздники, то еврейская община сохранила и молельни, разбросан­ные в различных частях города. Полицейские же власти распоряди­лись закрыть все эти 20 молелен, вмещавших около десяти тысяч человек, и многие лишены были возможности совершать публич­ное богослужение в праздники. Та же полиция зорко следила за тем, чтобы в Москву не проникали «бесправные» евреи, и произ­водила обыски квартир для ловли таких преступников. В Петер­бурге градоначальник Грессер превратил издевательство над ев­реями в спорт. Он издал приказ, чтобы на вывесках магазинов и ремесленных заведений, принадлежащих евреям, писались не толь­ко фамилия владельцев, но и полностью имена и отчества их, как они значатся в паспортах, «в видах устранения возникающих не­доразумений». Цель этого злостного приказа заключалась в том, чтобы христианская публика не покупала в таких магазинах и могла еще потешаться над именами владельцев, которые в русских метри­ческих записях и паспортах часто искажались до смешного (напри­мер, «Сруль Ицкович» — вместо «Израиль Исаакович» и т. п.). По­нимая злостную цель приказа, владельцы магазинов писали свои име­на на вывесках мелкими буквами, чтобы они не бросались в глаза прохожим. Тогда градоначальник приказал чинам полиции наблю­дать, чтобы еврейские имена на вывесках обозначались «четко и на видном месте, согласно утвержденным рисункам». Так реагировали в Петербурге на крики негодования, раздававшиеся в Европе и Аме­рике[13].

§ 19 Московское изгнание (1891)

Наступил 1891 год. Что-то зловещее носилось в воздухе. В тиши петербургских канцелярий усердно работали заговорщики юдофобии, готовя новый удар измученному народу. Тайное сове­щание при министерстве внутренних дел под председательством Плеве выработало какой-то чудовищный проект, направленный к отмене тех льгот, которые даны были некоторым категориям евреев при Александре II. Имелось в виду захлопнуть ту дверь во внутренние губернии, которую чуть приоткрыли законы 1859 и 1865 годов. Решено было выжить небогатых евреев из обеих сто­лиц, и прежде всего из Москвы.

Старая столица готовилась тогда к крупным переменам. На пост московского генерал-губернатора был назначен брат царя, великий князь Сергей Александрович (февраль 1891). Сквернейший предста­витель дома Романовых, великий князь питал слепую вражду к ев­рейству. Его миссии в Москве придавалось чрезвычайное значе­ние: говорили, что он призван подготовить акт перенесения цар­ской резиденции из Петербурга в Москву — символ возвращения «домой», к старомосковской политике, — а в связи с этим надле­жало, конечно, очистить старую столицу от еврейского элемента. Еврейская община в Москве насчитывала до 30 тысяч членов, про­живавших там летально или нелегально, и ее решили сократить.

Нужно было начать выселение евреев из Москвы еще до торжествен­ного въезда Сергея, чтобы расчистить дорогу «его императорскому высочеству». Первый удар был приурочен к празднику освобожде­ния Израиля от египетского рабства, как будто вечному народу хо­тели напомнить о новых Фараонах.

Был первый день еврейской Пасхи 1891 г. (29 марта ст. ст.). В сина­гогах, во время утренней молитвы, пронесся тревожный шепот: по­лучен царский указ о выселении евреев из Москвы. Скоро взволно­ванные люди прочли в газетах царское повеление от 28 марта: «Вос­претить евреям-механикам, винокурам, пивоварам и вообще масте­рам и ремесленникам переселяться из черты еврейской оседлос­ти, а равно переходить из других местностей империи, в Москву и Московскую губернию». Но это запрещение вновь селиться в Мос­кве составляло только одну половину приговора; вторая полови­на, более страшная, была опубликована на следующий день: «Предоставить министру внутренних дел, по соглашению с мос­ковским генерал-губернатором, озаботиться принятием мер к тому, чтобы вышеупомянутые евреи постепенно выехали из Москвы и Московской губернии в местности, определенные для постоянной оседлости евреев». При первом взгляде трудно было догадаться, что под этой благообразной внешностью указа, при двусмысленной его редакции[14], скрывается жестокий эдикт об из­гнании тысяч людей; но исполнители этого писаного закона по­лучили и негласные инструкции, которые были исполнены по всем правилам стратегического искусства..

Прежде всего взялись за евреев, проживающих в Москве неле­гально. На них была произведена внезапная ночная облава. Атакою руководил московский обер-полицмейстер. В ночь после опублико­вания указа большие отряды полиции и пожарных появились в квар­тале Зарядье, где ютилось большинство бесправных евреев, осо­бенно в Глебовском подворье, московском гетто. Полицейские чины врывались в еврейские квартиры, поднимали перепуганных жильцов с постелей и гнали в полицейский участок. Многие семьи, предупрежденные о ночной облаве, проводили эту ночь вне дома, чтобы избегнуть ареста и издевательства со стороны полиции; роди­тели с детьми скрывались в предместьях, на кладбищах, бродили по улицам города, а некоторые были вынуждены прятать своих жен и детей, окоченевших от ночной стужи, в номерах публичных домов, открытых всю ночь. Но и беглецы попадали в руки полицейской стра­жи. После ареста полиция одних отпускала с обязательством немед­ленно выехать из города, а других отправляла по этапу, как преступ­ников. Такими способами «очищали» Москву от «бесправных» в те­чение целого месяца, до приезда великого князя Сергея. Вслед за ним прибыл проездом из Крыма и сам царь с семейством (май). Один от­ставной солдат-еврей подал царю прошение, где в трогательных вы­ражениях умолял не высылать из Москвы бывших еврейских солдат, которым начальство внушало, что «за Богом молитва, а за царем служба не пропадет». Мольба была услышана: солдата отправили в тюрьму и затем выслали из Москвы.

После водворения новой власти в Москве началось предписан­ное указом «постепенное» выселение той огромной массы ремеслен­ников и мастеров, которым закон в течение многих лет давал право жительства, а произвол внезапно отнял это право. Вся эта масса тружеников должна была по распоряжению властей покинуть Москву в три срока: от трех до 12 месяцев, в зависимости от лик­видации дел. По окончании же срока несчастным не позволяли оставаться даже один день в Москве, а задержавшихся выдворяли с беспощадною жестокостью. «Люди, прожившие в Москве 20, 30 или 40 лет, — рассказывает очевидец, — должны были в короткие сроки распродать свое имущество и уехать. Кто не успел испол­нить требование полиции, тот подвергался аресту, заключался в пересыльную тюрьму наравне с преступниками и всяким сбродом, ожидавшим очереди для отправки по этапу... Люди прятались в мо­розы на кладбищах, чтобы избегнуть тюрьмы; женщины рожали в вагонах; было много случаев выселения больных, которых на вок­зал привозили в каретах, а в вагон переносили в носилках. Осо­бенно памятна очевидцам морозная январская ночь (1892). Остат­ки домашнего скарба, толпы евреев с женами, детьми и старика­ми заполнили Брестский вокзал. Перед угрозой этапа и пересыль­ной тюрьмы они решились уехать, несмотря на 30-градусный хо­лод, не добившись отсрочки. Судьбе угодно было над ними под­шутить: по представлению обер-полицмейстера генерал-губерна­тор распорядился о приостановке выселения до прекращения силь­ных морозов, но распоряжение это было объявлено после выселе­ния... Таким образом, около 20 000 евреев были насильственно во­дворены в черту еврейской оседлости».

Обо всех этих ужасах русская пресса хранила полное молчание. Рептильная и реакционная печать не хотела, а либеральная не могла писать о подвигах правительства в войне с евреями. Цензура в то время совершенно запретила либеральной печати касаться еврейского вопроса. Единственный русско-еврейский орган, который раньше даже под гнетом цензуры боролся с официальной юдофобией («Вос­ход»), был приостановлен на полгода, незадолго до опубликования московского эдикта, «за крайне вредное направление»; за пару со­чувственных статей о евреях была временно закрыта и большая петербургская газета «Новости». Так заткнули рот свободной прессе перед нападением на московское еврейство, дабы все совершилось без шума, под покровом государственной тайны.

Изгоняя евреев, русское правительство не хотело, чтобы крики жертв были услышаны за границей, так как оно в это время вело пе­реговоры о внешнем займе, в котором главное участие принимал бан­кирский дом Ротшильдов в Париже. Но крики жертв все-таки дошли до Европы и Америки. Первые изгнанники из Москвы, эмигриро­вавшие в Америку через Берлин, Париж и Лондон, рассказали о том, что творится в России. Уже в апреле 1891 г. в германской прессе («Börsen-Courrier» и др.) заговорили о том, что еврейское население в России совершенно незаменимо в ее торговле, а потому выселение евреев крайне смущает тех владельцев русских ценностей, которые заинтересованы в экономическом преуспеянии России. Скоро стало известно, что парижский банкир Альфонс Ротшильд отказался от участия в реализации полумиллиардного русского займа. Этот пер­вый протест финансового короля против юдофобской политики рус­ского царя произвел тем большее впечатление, что он совпал с при­готовлениями к торжеству русско-французской антанты в обеих стра­нах. В это время и Соединенные Штаты, ввиду крайнего усиления еврейской иммиграции из России, послали туда двух комиссаров, Ве­бера и Кемпстера, которые посетили Москву в разгар гонений, по­бывали в центрах «черты оседлости» и затем рассказали в своем от­чете о том, что творилось в стране исхода.

Перед этими эксцессами сверху как-то стушевался уличный по­гром, вспыхнувший 29 сентября 1891 г. в городе Стародубе (Чер­ниговской губернии). Здесь погром, вызванный экономическими при­чинами, получил религиозную окраску. В Стародубе русские купцы, преимущественно старообрядцы, давно уже точили зубы на своих еврейских конкурентов. Главарь их, купец Гладков, провел через го­родскую думу обязательное постановление, запрещавшее евреям тор­говать в воскресные дни и христианские праздники. Вынужденные праздновать вдвое больше дней, чем христиане, еврейские купцы возбудили перед губернатором ходатайство об отмене этого поста­новления. Просьба была отчасти удовлетворена: в христианские праз­дники было разрешено евреям открывать лавки от полудня до 6 ча­сов вечера. Тогда купцы-юдофобы подготовили погром. В воскресе­нье, накануне Иом-Кипура, когда евреи на несколько часов открыли свои лавки, русская городская чернь ворвалась туда и стала уничто­жать и грабить находившиеся там товары; затем погромщики про­никли в дома евреев, разрушали имущество и наполняли улицы об­ломками мебели и пухом от разорванных подушек. На подмогу гра­бителям прибыли крестьяне из окрестных деревень. Вечером пьяная толпа подожгла на базаре много еврейских магазинов и домов. То было в святой вечер Иом-Кипура. Бежавшие из своих домов евреи провели эту ночь на поле, за городом, и издали видели зарево пожа­ра, истреблявшего все их достояние. На другой день погром прекра­тился, так как дело было уже сделано: евреи были разорены. Судеб­ное следствие выяснило вскоре, что погром был организован Глад­ковым, о чем местные власти не могли не знать. Гладков бежал из города, но впоследствии вернулся и получил очень легкое наказание от суда за свое преступление.

Правительство было недовольно появлением страшной тени 1881 года, которая придавала еще более зловещую окраску политике легального погрома, тревожившей Западную Европу. В октябре официозному «Гражданину» пришлось напечатать сообщение из Берлина: «Вчера (15 октября) на бирже господствовало угнетен­ное настроение, и наши ценности были в понижении, вследствие вновь появившихся слухов о готовящихся будто бы мерах против евреев». Газета объясняла, что эти слухи совершенно ложны, ибо «в настоя­щее время на шее наших правительственных ведомств висят такие неотложные вопросы первостепенной государственной важности (неурожай и голод в большей части России), что им едва ли есть вре­мя заниматься такими вопросами, как еврейский, требующий зрело­го обсуждения и постепенности в действиях». В действительности пра­вительство продолжало заниматься еврейским вопросом, но к обыч­ным способам его решения оно теперь прибавило новый: поощре­ние эмиграции. Скоро изумленный мир узнал, что русское правитель­ство ведет переговоры с еврейским филантропом о выводе из России трех миллионов евреев.

§ 20 Эмиграция, подталкиваемая репрессиями (1891-1894)

Оставленная со времени ухода графа Игнатьева мысль о поощ­рении эмиграции евреев из России вновь привлекла внимание пра­вительства в конце 80-х годов. В Петербурге с удовольствием читали доклады губернаторов «черты оседлости» о постепенном увеличении числа еврейских эмигрантов (с 15 000 ежегодно в середине 80-х годов оно к концу их дошло до 30 000). Но для российских фараонов этот темп исхода все-таки казался слишком медленным: они мечтали о такой эмиграции, которая отняла бы не только естественный при­рост, но и заметно уменьшила бы абсолютное число еврейского на­селения. Эта приятная перспектива улыбнулась им в 1891 году, когда с одной стороны административный террор и московский эдикт выгнали из страны до ста тысяч человек, а с другой барон Мориц Гирш предложил организовать такую эмиграцию, которая в течение 25 лет сократила бы на две трети численность евреев в России. Этот немецко-еврейский филантроп сначала попытался употребить свои капиталы на улучшение хозяйственного положе­ния евреев в самой России. В 1888 г. он ассигновал 50 миллионов франков на устройство в «черте оседлости» профессиональных школ, ремесленных мастерских и земледельческих ферм для евре­ев. Но в Петербурге, где вовсе не заботились о привлечении евре­ев к производительному труду, уполномоченным барона Гирша поставили неприемлемое условие: чтобы деньги были переданы не еврейским учреждениям, а правительству для употребления по своему усмотрению. По дурному совету официальных ходатаев была сделана попытка добиться согласия через Победоносцева, которому из фонда Гирша поднесли пожертвование в миллион фран­ков в пользу его излюбленных церковно-приходских школ; дар был принят, но гиршевское предложение все-таки было отклонено. Таким образом, русские евреи лишились возможности готовить своих де­тей к производительному труду в образцовых школах, а миллион еврейских денег пошел на умножение поповских школ, рассадников православного фанатизма.

Щедрому филантропу стало ясно, что его помощь русским ев­реям может выразиться в устройстве их не на родине, а вне ее — в организации переселения. Гирш обратил внимание на начавшееся в 1889 г. переселение некоторых групп русско-еврейских эмигрантов в Аргентину, где им после неимоверных бедствий удалось основать пару земледельческих колоний. Барон послал в Аргентину экспеди­цию под руководством швейцарского профессора-гигиениста Левен­таля для исследования страны и приискания пунктов колонизации. Экспедиция вернулась в марте 1891 г., и Гирш решил приступить к закупке намеченных в Аргентине участков. Но раньше нужно было урегулировать дело в России: составлять группы колонистов и пла­номерно переселять их при поддержке правительства. Для этой цели Гирш послал в Петербург своего уполномоченного, англичанина Арнольда Уайта (White), члена парламента, принадлежавшего к груп­пе антиалионистов, т. е. противников чужестранной иммиграции в Англию, вредящей интересам туземных рабочих. В мае Уайт прибыл в Петербург и был принят Победоносцевым и некоторыми министра­ми. Это было в разгар московского выселения, когда в Европе и Америке раздавались негодующие крики по адресу русского прави­тельства, а последнее было раздражено и этими протестами, и отка­зом Ротшильда от участия в займе. Всю свою досаду петербургские сановники излили в беседах с делегатом барона Гирша. Уайт рас­сказывал, что в этих кругах ему рисовали тип русского еврея как «смесь мошенника и ростовщика»; в беседе с Уайтом Победонос­цев злобно заметил: «Еврей — паразит; удалите его из живого орга­низма, внутри которого и на счет которого он живет, и пересади­те его на скалу — и он погибнет». Оправдав таким образом перед знатным иностранцем свою систему измора пяти миллионов «пара­зитов», русские министры охотно изъявили готовность содейство­вать их удалению из России, но не иначе как большими массами. Затем Победоносцев и министр внутренних дел дали Уайту реко­мендательные письма к губернаторам в провинции, куда лондон­ский делегат отправился для ознакомления с живым материалом экспорта.

Уайт посетил Москву, Киев, Бердичев, Одессу, Херсон и еврей­ские земледельческие колонии юга России. Присмотревшись к еврей­скому быту, англичанин убедился, что нарисованный ему в Петер­бурге тип еврея «существует только в сознании некоторых православ­ных государственных деятелей, но не имеет реального бытия». Везде встречал он людей трезвых, трудолюбивых, предприимчивых тор­говцев, хороших ремесленников, среди которых физическая слабость являлась только результатом недостаточного питания. Посещение южных колоний убедило его в способности евреев к земледелию. «Если, — писал он в своем отчете, — нравственное мужество, терпе­ние, умеренность составляют хорошие качества, то евреи — отлич­ный народ. Такой народ, при мудром руководстве, предназначен вся­кую хорошо организованную колонизацию превратить в плодотвор­ную, все равно — будет ли она в Аргентине, Сибири или Южной Африке». В таком смысле Уайт по возвращении в Лондон предста­вил доклад барону Гиршу, причем заявил, что содействие русского правительства делу эмиграции должно выразиться в разрешении устроить в России переселенческие комитеты, в освобождении эмиг­рантов от паспортной подати и предоставлении им дарового проез­да до границы.

Весть о готовности русского фараона отпустить израильтян из своей страны произвела за границею сильное впечатление. Доклад Уайта, обсужденный бароном Гиршем вместе с еврейскими нотабля­ми Западной Европы, привел к решению учредить Еврейское коло­низационное общество для массовой колонизации Аргентины и дру­гих стран Америки. Осенью 1891 г. оно было учреждено в Лондоне под именем Jewish Colonisation Association (J. С. А.), в виде акцио­нерного общества с основным капиталом в два миллиона фунтов, из которых почти на всю сумму подписался барон Гирш. Уайт снова поехал в Петербург, чтобы исходатайствовать открытие пересе­ленческих комитетов и льготы для эмигрантов. Зная настроение русских правящих сфер, английский делегат раскрыл пред ними следующий грандиозный план: Колонизационное общество наме­рено вывезти в Аргентину в 1892 г. 25 тысяч евреев, а затем еже­годно прогрессивно увеличивать число выселенцев с таким расче­том, чтобы в течение 25 лет было выведено из России три с чет­вертью миллиона евреев. Эта блестящая перспектива исхода Из­раиля сильно обрадовала египетских сановников. Правительство разрешило учредить в России Еврейское колонизационное обще­ство с центральным комитетом в Петербурге и отделениями в про­винции (май 1892). Эмигрантам были обещаны выдача бесплатных выходных свидетельств и освобождение от воинской повинности, но с условием, что они покинут Россию навсегда.

Между тем как в Петербурге готовились к урегулированию эмиг­рации, паническое бегство из России продолжалось. Российские го­нения, с одной стороны, и преувеличенные слухи о благодеяниях ба­рона Гирша, с другой, срывали с мест десятки тысяч людей. Эмиг­ранты огромными массами скоплялись в Берлине, Гамбурге, Ант­верпене, Лондоне, ожидая немедленной отправки в Соединенные Штаты или в аргентинские колонии. Повсюду учреждались комите­ты помощи бедствующим выходцам, но отправлять всех не было никакой возможности, особенно в Аргентину, где купленные баро­ном Гиршем большие пространства земли еще не были готовы к при­ему колонистов. Барон Гирш вынужден был обратиться ко всем об­щинам с воззванием — остановить на время этот беспорядочный людской поток. Скоро выяснилась полная неосуществимость мечты Гирша — при помощи миллионов рублей постепенно переселить из России миллионы людей. Когда после долгих сборов началась от­правка колонистов в Аргентину, предположенная для первого года цифра переселенцев превратилась из 25 000 приблизительно в 2500. Вообще за первые три года (1892-1894) в Аргентину переселилось до 6000 человек, из которых около половины осталось в столице рес­публики Буэнос-Айресе, а другая половина устроилась в колониях (дальше, § 32). Главный поток эмиграции шел по-прежнему стихий­но в Северную Америку (дальше, § 30). В одни Соединенные Штаты тревожный 1891 год выбросил 118 тысяч эмигрантов, из которых 42 тысячи успели переехать в том же году, а 76 тысяч, застрявшие в пути в разных центрах Европы, переселились в следующем году. Даже Па­лестина, куда ежегодно направлялись небольшие группы пионеров колонизации, испытала на себе эмиграционный штурм 1891 года (дальше, §31).

А в стране исхода дела шли своим чередом. Московская траге­дия близилась к концу, но в последних ее актах попадались сцены из времен инквизиции. Изгнав из Москвы свыше половины ее еврей­ского населения, великий князь Сергей Александрович решил довес­ти оставшуюся там небольшую еврейскую общину до такого состоя­ния, чтобы существование ее было незаметно в православной столи­це. Властям мозолило глаза новое красивое здание московской сина­гоги, законченное постройкою к роковому году изгнания. Сначала было приказано снять с крыши здания красивый, увенчанный «щи­том Давида» купол, привлекавший внимание прохожих, а затем по­лиция просто закрыла синагогу под предлогом, что община не полу­чила особого разрешения на ее открытие. Местный раввин С. Ми­нор и староста синагоги подали генерал-губернатору прошение о дозволении богослужения в здании, постройка которого была в свое время разрешена начальством, ссылаясь на то, что иудейская рели­гия считается в России терпимою. На это получился из Петербурга следующий грозный ответ (23 сентября 1892): «Государь император, по докладу министра внутренних дел о самовольном открытии рав­вином Минором и старостою Шнейдером синагоги в Москве, высо­чайше повелеть соизволил: 1) московского раввина Минора уволить от сей должности с водворением его на жительство в черте еврейской оседлости, 2) старосту Шнейдера удалить из пределов Москвы на два года, 3) объявить еврейскому молитвенному обществу, что если к 1 января 1893 г. здание синагоги не будет продано или обращено в благотворительное заведение, то оно будет продано с публичных тор­гов московским губернским правлением». Раввин и староста пошли в изгнание, а здание синагоги спасли от публичного поругания тем, что еврейская община перевела туда одно из своих училищ. Вслед­ствие закрытия главной синагоги московские евреи вынуждены были молиться в тесных молельнях, в частных домах; их было 14 в разных частях города, но накануне еврейской пасхи 1894 года генерал-гу­бернатор приказал закрыть 9 таких молелен, и для религиозных нужд многотысячной общины были оставлены только 5 молелен в тесных помещениях. Цель была достигнута: синагога повержена в прах и вид ее уже не оскорблял взора ревнителей церкви в ста­рой православной столице. Где-то на задворках, в духоте частных квартир, изливали душу перед Богом московские евреи. В торже­ственные дни Рош-гашана и Иом-Кипур туда тайно приходили, как во времена испанской инквизиции, московские «марраны», те, которые притворным переходом в христианство спаслись от мас­сового изгнания, и горячие покаянные молитвы невольных отступ­ников неслись к небу, как некогда в подземных синагогах Севи­льи, Толедо и Сарагоссы.

Мало-помалу юдофобский штурм начала 90-х годов уступил место прежней правильной осаде — фабрикации репрессивных зако­нов. Большой удар был нанесен еврейскому населению муниципаль­ною контрреформою 1892 года. По прежнему закону число евреев-гласных в городском управлении ограничивалось одною третью об­щего состава гласных и, кроме того, запрещалось избирать еврея на должность городского головы. Несмотря на эти ограничения, евреи в «черте оседлости» играли очень видную роль в городском самоуп­равлении и выдвинули из своей среды крупных муниципальных дея­телей. Это не нравилось инквизиторам из министерства Дурново— Плеве; они решили совершенно устранить евреев от участия в город­ских выборах. «Городовое положение» 1892 года совершенно лиши­ло евреев права избирать и быть избираемыми в городские думы, предоставив только местной администрации право назначить по сво­ему усмотрению гласных-евреев в числе, не превышающем одной десятой части всего состава думы, причем эти гласные «полицейской милостью» не могут быть членами исполнительных органов думы — управы и различных комиссий. Таким образом, даже там, где евреи составляли большинство городского населения, они могли иметь в городском управлении лишь мнимых представителей из лиц, угод­ных администрации, да и то в размере не более 10% общего числа гласных. Так создался закон обратной пропорциональности пред­ставительства: большинство плательщиков городских налогов дол­жно было подчиняться меньшинству, которое вело городское хозяй­ство во вред еврейским интересам.

Исключительно желанием оскорбить, унизить еврея, прикрепить к нему средневековый отличительный знак был вызван целый ряд законов того времени. Закон «Об именах» (1893) установил уголов­ное наказание для евреев, называющих себя в общежитии «не теми именами, какими они означены в метрических книгах». Усвоенный многими образованными евреями обычай переделывать свои име­на на русский лад (Гирш — Григорий, Вольф — Владимир и т. п.) мог теперь привести на скамью подсудимых; даже исправление ис­каженного в метрической записи имени не допускалось: нельзя именоваться вместо Иосель — Иосиф, вместо Сруль — Израиль и т. п. Полиция в некоторых городах возбуждала преследование про­тив евреев, «присвоивших себе христианские имена» в газетных пуб­ликациях, на визитных карточках и дверных дощечках. Какой про­цесс-монстр могло бы возбудить еврейство против христианского мира, который присваивал себе библейские имена на протяжении многих веков!

Новый паспортный устав 1894 года предписывал обозначать во всех еврейских паспортах наружные приметы их владельцев, хотя бы последние были грамотны и могли помещать на паспорте свою под­пись, между тем как грамотные христиане освобождались от обозна­чения примет. Тут сквозило оскорбительное недоверие к евреям как лицам подозрительным. Полицейская практика в некоторых местах придумала специальный знак для еврейских паспортов: в них веро­исповедание владельца обозначалось красными чернилами, чтобы оно бросалось в глаза властям при регистрации. Даже в редких льготных законах правительство умудрялось проводить враждеб­ную тенденцию. Закон о хедерах (1893), положивший конец гоне­ниям на эту традиционную школу, закрепил за нею исключитель­но религиозный характер и тем изъял из нее преподавание обще­образовательных предметов. Бывали примеры привлечения к суду содержателей хедеров, «меламедов», за обучение детей русскому языку и арифметике.

Самым страшным бичом в руках правительства оставалось, конечно, выселение из внутренних губерний. Этот бич ударил по тысячам еврейских семейств в 1893 г., когда циркуляром министра внутренних дел Дурново был отменен льготный циркуляр 1880 года, узаконивший в силу давности пребывание вне «черты оседлости» ра­нее поселившихся там евреев. Изгнание грозило многим тысячам се­мейств, проживших десятки лет вне «черты оседлости» и основав­ших там промышленные предприятия. Только выяснившаяся на прак­тике трудность выполнения такой массовой казни во многих облас­тях заставила правительство идти на уступки: в Прибалтийском крае высылка старожилов была отменена, а в великорусских губерниях она была отсрочена на год или два,

Личная юдофобия царя сказалась в указе об исключении крым­ского курорта Ялты из черты еврейской оседлости и о выселения от­туда сотен семейств, не приписанных к местному обществу (1893). Новая репрессия не была официально мотивирована, но все знали, чем она вызвана: близ Ялты находилась царская вилла Ливадия, где Александр III любил проводить осень, и число евреев нужно было там низвести к незаметной величине. Во избежание полного разорения выселяемых многим были даны отсрочки, но по истече­нии срока обреченных беспощадно изгоняли. Последние партии из­гнанников вставили Ялту в октябре и ноябре 1894 г., в дни траура по Александру III. Царю суждено было умереть (20 октября) близ того города, который ради него очищался от евреев. В те дни, когда останки покойного везли по железной дороге в Петербург, по тем же рельсам катились поезда с еврейскими изгнанниками из Ялты в «черту оседлости». Так символически кончилось 14-летнее цар­ствование Александра III. Начавшись погромами, оно завершилось изгнаниями.

§ 21 Продолжение гнета при Николае II (1895-1900)

В течение XIX века смена лиц на царском престоле сопровож­далась переменою системы управления. Каждое новое царствование являлось, по крайней мере вначале, противоположностью предыду­щему. Поворотом к либерализму начались царствования Александ­ра I и II, поворотом к реакции — царствования Николая I и Алексан­дра III. Со смертью последнего должна была при таком чередовании наступить очередь либерализма, но тут действительность обманула ожидания оптимистов в русском и еврейском обществе. Самым тя­желым для России, и в особенности для ее еврейского населения, ока­залось царствование Николая II, слабоумного человека, слепо верив­шего в свое «божественное» призвание — сохранить в России само­державие и бороться с освободительным движением. В речи, обра­щенной к либеральным депутатам дворянства и городов, мечтавшим о конституции, молодой царь сказал (17 января 1895): «В последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, ув­лекающихся бессмысленными мечтаниями об участии представите­лей земства в делах государственного управления. Пусть все знают, что я буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклон­но, как охранял его мой незабвенный родитель». В этот фатальный момент все почувствовали, что деспотизм не уступит и что пред­стоит еще долгая борьба, прежде чем Россия превратится из по­лицейского государства в правовое. Почувствовали и евреи, что 14-летняя война с ними будет продолжаться. Не было никакой на­дежды на улучшение их положения, когда у власти оставались те же сановники: обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев, министр внутренних дел Дурново, вскоре замененный не менее ре­акционным Горемыкиным, либеральный в душе, но ловко приспо­соблявшийся к реакционному курсу министр финансов Витте. О чем думал Победоносцев в начале нового царствования, видно из его отчета царю о состоянии православной церкви в 1895 году. Обер-прокурор Синода сокрушался о том, что евреи оказывают вредное влияние на религиозные убеждения своих домашних слуг из христи­ан: «Малолетние, прожив у евреев несколько лет, совсем забывают православную веру. Расшатываются верования и у взрослых. Духов­ники с ужасом выслушивают на исповеди еврейских слуг те неисто­вые хулы на христианство, Спасителя и Божию Матерь, которые из­вергают евреи и которые через прислугу могут распространяться в народе». Такими донесениями, поразительно напоминающими жа­лобы средневековых доминиканцев, подготовлял набожного монар­ха к пониманию еврейского вопроса тот самый фанатик церкви, ко­торый своими гонениями заставил тогда лучших сектантов-еванге­листов («духоборов») эмигрировать в Америку.

Не добившись своей заветной цели — выселения евреев из Рос­сии при помощи миллионов барона Гирша (§ 20), Победоносцев про­должал вредить им в высших сферах. Когда в 1898 г. в Петербург прибыла делегация от парижского совета Еврейского колонизаци­онного общества и обратилась к правительству с просьбою разре­шить обществу устраивать земледельческие колонии для евреев в са­мой России, Победоносцев ответил, что русские люди не могут при­нять евреев в свою среду, ибо еврей способнее и образованнее рус­ского и может его вытеснить из хозяйственной жизни. На вопрос, что будет с евреями при системе постоянных преследований, русский инквизитор, как рассказывают, откровенно ответил: одна треть вы­мрет, одна треть выселится из страны, одна треть бесследно раство­рится в окружающем населении. Победоносцев и его единомышлен­ники в министерстве настраивали в этом духе царя, который так же мало смыслил в еврейском вопросе, как и в других вопросах внут­ренней политики. Когда виленский губернатор в своем отчете о со­стоянии губернии высказал мнение, что для пользы христианского населения следовало бы разрешить евреям переселяться из перепол­ненной Виленской губернии в места вне «черты оседлости», царь под диктовку своего министра написал резолюцию: «Я совсем не разде­ляю этого взгляда губернатора» (1895). Еврейские общественные деятели в Петербурге знали об этом настроении царя. «Верховная власть, — говорится в секретной еврейской записке того времени, — вследствие систематического представления ей извращенных сведе­ний о евреях, относится к ним крайне неблагосклонно. Нет никакой возможности обратить внимание государя императора на истинное положение дел, и даже те сановники, которые относятся к евреям толерантно и справедливо, боятся замолвить за них слово, чтобы не подвергнуться обвинению в пристрастии».

Дядя царя, великий князь Сергей Александрович, продолжал издеваться над евреями в Москве, где он по-прежнему занимал пост генерал-губернатора. Оставшаяся здесь после жестокого изгнания 1891 года еврейская колония не могла молиться в своей обществен­ной синагоге, закрытой по указу Александра III (§ 20). Когда при­ближались весенние торжества 1896 года по случаю коронации Ни­колая II в Москве, представители еврейской общины просили гене­рал-губернатора исходатайствовать разрешение царя на открытие синагоги, «в виде особой милости, дабы московские евреи имели воз­можность с достойною торжественностью праздновать радостное событие». Великий князь понял этот дипломатический ход и велел объявить просителям через полицмейстера, что их ходатайство яв­ляется «дерзким нарушением высочайшей воли». В наказание за дер­зость» власти еще более стали издеваться над московской общиной. В силу вышеупомянутого указа здание закрытой синагоги подлежа­ло продаже с аукциона, если оно не будет отдано под какое-нибудь благотворительное заведение. Желая предупредить профанацию си­нагоги и сохранить здание до лучших времен, община переместила туда свое ремесленное училище. Московский генерал-губернатор донес об этой военной хитрости евреев в Петербург, и оттуда в мае 1896 г. получилось распоряжение, чтобы прекратить дальней­ший прием учеников и по окончании курса прежними учениками училище закрыть. Тогда община прибегла к другому способу для спасения своей святыни: она перенесла туда свою «Талмуд-тору» — училище-приют для бедных детей и сирот. На это московские Гаманы ответили новой репрессией: в октябре 1897 г. генерал-губер­натор велел закрыть это училище-приют, где воспитывалось око­ло ста бедных детей, под предлогом, что они могут учиться в рус­ских начальных школах; при этом общину предупредили, что, если в течение двух месяцев здание синагоги не будет перестроено под больницу или другое благотворительное заведение, оно будет продано с аукциона. Опять началась борьба общины за сохранение своего храма, который враги непременно хотели осквернить. Стали перестраивать здание, стараясь не портить слишком прежний вид его, но назначенная генерал-губернатором комиссия для осмотра пере­делок нашла, что переделки незначительны и что нужно так пере­строить внутренность здания, чтобы оно никогда не могло быть об­ращено в синагогу. Эта борьба длилась еще восемь лет, до револю­ции 1905 года и убийства Сергея Александровича, когда удалось воз­вратить жизнь приговоренной к смерти синагоге.

Заветною мыслью гонителей было постепенно искоренить в Москве остаток еврейской общины. Рост ее пресекался самыми же­стокими мерами. Ремесленники были изгнаны в 1891 г., но оста­валось еще купечество, покупавшее право жительства ежегодною уплатою налога в тысячу рублей за каждое свидетельство на звание купца первой гильдии. Крупнейший промышленный центр России, Москва привлекала к себе также массу провинциальных еврейских купцов, приезжавших туда временно по делам. С этими «пришельца­ми» обращались хуже, чем с подданными неприятельских стран во время войны. На улицах и вокзалах сновали полицейские надзирате­ли, ловили прохожих с «семитской физиономией» и уводили в поли­цейский участок для проверки их права жительства; те, у которых документы оказывались не в порядке, немедленно изгонялись. В «Ве­домостях московской полиции» объявлялось о назначении наград за поимку бесправных евреев; обер-полицмейстер установил одинако­вое вознаграждение за поимку одного еврея и двух грабителей (ок­тябрь 1897 г.). В январе 1899 г. был нанесен новый удар росту еврей­ского населения Москвы: царским указом запрещалось евреям-куп­цам даже первой гильдии вновь селиться в Москве без согласия ми­нистра внутренних дел и московского генерал-губернатора, причем заранее было уговорено таких разрешений не давать. Тем же указом установлен ряд обидных стеснений для ранее поселившихся купцов (лишение их права выбора представителей в купеческие собрания и т. п.), что потом официально объяснялось стремлением «к возмож­ному освобождению Московской губернии от евреев, уже на закон­ном основании в ней проживающих».

Спокойно и методически проводило свою антиеврейскую по­литику центральное правительство в Петербурге, видя в ней одну из важнейших задач государственного управления. На страже священ­ного института «черты оседлости» и прочих ограничительных зако­нов стояли такие верные слуги реакции, как Горемыкин (1896-1899), Сипягин (1899-1902) и Плеве (1902-1904). В «черте оседлости» про­должался процесс сдавливания евреев в полосе городов и местечек с преграждением им доступа в деревни. Со времени издания «Времен­ных правил» 1882 года в Петербурге мечтали о постепенном выми­рании тех еврейских старожилов деревни, которые в силу этих пра­вил были в ней оставлены, и о том счастливом времени, когда рус­ский крестьянин нигде не увидит рядом с собою еврея. Губернаторы и подчиненные им провинциальные власти изобретали все новые способы выживания еврея из деревни и вообще вне городской поло­сы. Они запрещали даже временное жительство на сельских станци­ях железных дорог евреям-хлебопромышленникам, скупающим и экспедирующим зерно из деревень после урожая, чем причиняли вред хлебной торговле. Они часто запрещали еврейским семействам се­литься на летнее время для отдыха в лесных окрестностях городов, если данная дача находилась не на городской земле. Тысячи семейств лишались права отдыхать летом на лоне природы, дышать свежим воздухом леса и поля. Закон был беспощаден и к больным: на курор­ты запретных мест не допускались больные евреи для лечения. Из крымского курорта Ялты изгоняли евреев, находившихся в послед­них градусах чахотки.

Земным адом для бесправных евреев оставался по-прежнему город Киев, искусственно изъятый из «черты оседлости», в гуще ко­торой он стоял. Сверх привилегированных постоянных жителей сюда допускался временный приезд евреев по делам, но полиция зорко следила, чтобы приезжие не засиживались в городе дольше разре­шенного срока. Она периодически устраивала облавы на них, как на бродячих собак. Раз в неделю полиция производила ночью обла­ву в гостиницах и постоялых дворах, задерживала пойманных «бес­правных» и высылала из города на места постоянного жительства, а там их предавали суду за незаконное проживание в Киеве. Ввиду этой тяжелой ночной работы на усиление состава киевской поли­ции была ассигнована ежегодная сумма в 15 тысяч рублей из сумм еврейского коробочного сбора. Таким образом, евреи должны были сами оплачивать труды полицейских агентов, которые их преследовали: приговоренный к повешению должен был платить за веревку. В Сибири власти изобрели такое правило: еврей-купец или ремесленник, приписанный к одному из сибирских городов, может жить только в этом городе. Так как многие жили не в местах своей случайной приписки, а в других, то началось принудительное пере­селение: приписанные к Томску евреи, жившие в Иркутске, высыла­лись целыми партиями в Томск, а навстречу им шли партии выслан­ных из Томска, имевших несчастие числиться в метрических книгах Иркутска. Людей перетасовывали как колоду карт, и такая практика не встречала возражений даже со стороны Сената (1897).

Экономическая разруха была следствием этих гонений. В 1894 г. министр финансов Витте провел закон о казенной монополии тор­говли водкою и другими крепкими напитками. Приспособляясь ко вкусам высших сфер, он доказывал еще Александру III, что эта мо­нополия подорвет в корне «еврейскую эксплуатацию», которая свя­зана преимущественно с шинкарством в городе и деревне. Поэтому монополия вводилась особенно энергично в западных «еврейских» губерниях, и до 1898 года все частные питейные дома уступили здесь место казенным винным лавкам, «монополькам» или «царским ка­бакам». Вследствие этой реформы лишилось заработка несколько десятков тысяч еврейских семейств, кормившихся либо непосред­ственно от винного промысла, либо от связанных с ним занятий — содержания корчем, хлебных складов в деревнях и т. п. С точки зре­ния моральной все лучшие элементы еврейского общества могли бы приветствовать реформу, которая сняла с народа безобразное пятно — шинкарство, наследие старой Польши. Самый трезвый в мире на­род, евреи с радостью уступили бы водочную торговлю имевшим внутреннее влечение к вину русским кабатчикам и чиновникам, если бы существовали более почетные пути заработка. Но, закрыв вин­ный промысел, кормивший около четверти миллиона евреев, прави­тельство не подумало о снятии ограничений, заграждавших им путь к полезным профессиям. Лишившись куска хлеба в сельских корч­мах, жертвы монополии бросились в города, а тут они встречались с той мелкой торговой и ремесленной беднотой, стон которой носил­ся по Неману, Днепру и Висле.

По всеобщей переписи 1897 года евреев в России числилось около 5 200 000. Из них в 15 губерниях «черты оседлости» жило в круглых цифрах 3 600 000, в Царстве Польском 1 300 000, в Вос­точной России 300 000. Около половины всего еврейского населе­ния (49%) жило в городах, около одной трети (33%) в местечках и одна шестая часть (18%) в деревнях. По профессиям еврейское насе­ление распределялось так: из каждых ста человек были заняты в тор­говле приблизительно 37, в промышленности (ремесленники, фаб­риканты, рабочие, служащие) тоже 37, в свободных профессиях 5, в сельском хозяйстве 3, в армии 1, а 17% принадлежали к числу лиц без определенных профессий. Особенностью данной эпохи является уве­личение еврейского фабричного пролетариата, что имело связь с раз­витием фабричной промышленности во время управления министра финансов Витте.

Объезжавший «черту оседлости» в то время русский экономист, профессор Субботин, отмечал устрашающий рост пауперизма среди еврейского населения. С 1894 по 1898 год число нуждающихся се­мейств увеличилось на 27%; число несостоятельных, получавших пособие от общин к празднику Пасхи, доходило в больших городах до 40-50% всего еврейского населения. Многие готовы были занять­ся земледелием, но в деревню новых поселенцев не пускали, запре­щая даже арендовать десятину земли. Пробовали ходатайствовать перед правительством о дозволении покупать небольшие участки земли для личной обработки, но получили отказ. В Минске город­ская управа отказалась продать участок загородной земли еврейско­му филантропу для устройства там учебной фермы. Даже ученикам, окончившим курс в школе еврейской земледельческой фермы близ Одессы, правительство не разрешало покупать клочок земли для ве­дения честной трудовой жизни, к которой они готовились. Такими же способами тормозилось и дело усовершенствования ремесленно­го труда, который стоял на низком техническом уровне. Злостно ме­шали даже делу организации помощи трудящимся. Киевский милли­онер Бродский решил устроить в Киеве ремесленный банк, для ока­зания помощи бедным ремесленникам без различия исповеданий, и пожертвовал на это 120 000 рублей. Когда он представил на утверж­дение устав банка, начальство потребовало, чтобы директор и председатель правления банка были непременно христианами, а среди членов правления мог быть только один еврей. На это на­глое требование Бродский ответил: «Будучи сам евреем, я никоим образом не могу согласиться, чтобы в уставе учреждения, осно­вываемого на жертвуемые мною деньги, были включены ограни­чения для моих единоверцев». И он взял свое предложение назад

(1895). Киев лишился ремесленного банка, пострадали и христиан­ские ремесленники, но зато евреям был причинен материальный вред и нанесено моральное оскорбление, а этого только и нужно было властвующей юдофобии.

От свободных профессий, к которым стремилась лишенная до­ступа к государственной службе еврейская интеллигенция, ее всячес­кими способами отгоняли. Молодых юристов не пускали в адвока­туру на основании закона 1889 года. Министр юстиции никогда не давал разрешения на зачисление в сословие присяжных поверенных еврея, окончившего стаж помощника присяжного поверенного. Вследствие этого численность евреев в адвокатском сословии пони­зилась с 14% до 9%. Притесняли и евреев-врачей. Они вынуждены были заниматься частной практикой, хотя многие по своим способ­ностям могли с пользою занимать академическую или клиническую должность. На государственную службу их не принимали, и даже автономные земства часто отказывались от их услуг, печатая в объяв­лениях о приглашении врачей оговорку: «Кроме евреев».

Железными тисками сдавливалось школьное образование евре­ев. Учебная норма, введенная в 1887 г., хорошо исполняла свою мис­сию избиения младенцев, стучавшихся в двери учебных заведений. В начале 1898 г. пост министра народного просвещения вместо Делянова занял московский профессор Боголепов. Делянов еще иногда смягчал жестокость нормы, но его преемник — профессор, ставший жандармом просвещения, — не знал никакой жалости. В его трех­летнее управление не только не допускались отступления от нормы, но принимались меры к сокращению ее. Было приказано исчислять процент допускаемых в университет евреев не по общему числу еже­годно поступающих студентов, а по каждому факультету в отдель­ности: этим хотели сократить число юношей, поступавших преиму­щественно на медицинский и юридический факультеты, так как про­чие факультеты (историко-филологический и физико-математичес­кой) не обеспечивали еврея соответствующей учительской должнос­тью. Озлобление министерства просвещения против еврейской мо­лодежи официально объяснялось теперь участием некоторой час­ти ее в студенческом революционном движении: «происходившие в конце 90-х годов в высших учебных заведениях беспорядки сви­детельствовали, что виновниками таких беспорядков в значитель­ной мере являлись лица нерусского происхождения» (циркуляр 26 мая 1901 г.). Жертвою студенческих волнений сделался и министр Бого­лепов, пытавшийся усмирить бунтующих студентов отдачею их в солдаты: он пал от выстрела русского террориста Карповича. Его преемник генерал Ванновский (1901-1902), старавшийся успокоить волнующуюся молодежь «сердечным попечением», относился бессер­дечно только к евреям. Ввиду фактического превышения еврейской нормы во всех университетах он приказал временно сократить при­ем евреев, установив для них следующую норму: 2% для столиц (вме­сто прежних 3%), 3% для университетов вне «черты оседлости» (вме­сто 5%), 7% для «черты» (вместо 10%). Были усилены ограничения при приеме в гимназии, реальные и коммерческие училища, и тыся­чи детей оставались ежегодно за порогом школы. Несчастные дети готовились дома к вступительному экзамену и выдерживали его отлично, но им говорили: вы поступить не можете, для вас вакан­сии нет, в то время как хуже выдержавшие экзамен русские дети охотно принимались. Характерно, что в деле избиения младенцев школьного возраста в России соблюдалось фараоновское прави­ло: «всякого мальчика топите, а девочку оставляйте в живых». В жен­ские гимназии еврейские девочки допускались по закону без огра­ничений, и только на практике юдофобское начальство затрудняло прием их. Очевидно, мужское образование, дававшее возможность евреям конкурировать с христианами в области свободных про­фессий, больше беспокоило законодателей, чем салонное женское образование.

Еврейская молодежь, оставшаяся за дверьми школы, не могла, конечно, питать добрые чувства к режиму, коверкавшему ее жизнь. Раздраженные «экстерны», из года в год сдававшие вступительные экзамены в разные классы гимназии и не принятые туда, таили в душе ненависть к российскому деспотизму. Огромная рать юношей и де­вушек, не попавших в высшую школу, наполняли университеты и специальные высшие школы за границей — в Германии, Швейца­рии, Франции, Бельгии и Италии. Значительная часть этой молоде­жи возвращалась потом на родину достаточно подготовленною в участию в революции. Этого добилось своими жестокостями прави­тельство, которое смысл своего существования видело в борьбе с ре­волюционными идеями.

Неизбежным следствием юдофобской политики правительства и бессовестной травли евреев в реакционной прессе было погромное настроение в низах русского народа. Видя это непрерывное третиро­вание евреев как преступников, лишенных «прав состояния», видя «облавы» на незаконно проживающих, издевательства над еврей­скими детьми школьного возраста, русское население проникалось убеждением, что искоренение еврейства — дело высокопатриотичес­кое, приятное царю и властям. В связи с обычными экономическими и национальными столкновениями такие представления должны были вылиться в погромные действия. В конце 90-х годов на юге Рос­сии снова мелькнула зловещая тень 1881 года. 18 и 19 февраля 1897 г. в м. Шполе (Киевской губернии) произошел погром, описанный в официозной газете «Новое время» так: «В три часа пополудни гро­мадная толпа крестьян нахлынула в наше местечко и разгромила в пух и прах магазины, дома и товарные склады, исключительно при­надлежащие евреям. Множество богатых магазинов, мелких лавочек и сотни домов опустошены толпою. Шпола, славившаяся своей цве­тущей торговлей в благоустройством, представляет теперь картину опустошенного неприятелем города. Беспорядки были несомненно подготовлены заранее. Местные евреи знали о предстоящей беде за четыре дня и говорили об этом становому приставу, который, одна­ко, успокоил их, говоря, что ничего не будет». Спустя два месяца (16— 17 апреля) такой же погром произошел в местечке Кантакузенке, Херсонской губернии. В обоих городках появились губернаторы с отрядами войска уже по окончании буйства, арестовали многих, предали суду. Суд по обоим делам приговорил свыше 60 человек к тюремному заключению от 8 до 14 месяцев. Один из осужденных, украинский мужик, выразил свое недоумение по этому поводу в следующих словах: «Казали, що можно бить жидив, алы же воно брехня».

Большой «пасхальный» погром, длившийся три дня (19-21 ап­реля 1899), был допущен в портовом южном городе Николаеве. Тол­пы буянов в несколько тысяч человек громили еврейские магазины и квартиры, уничтожали и грабили имущество, а полиция и казаки оказывались «бессильными». На третий день из окрестных дере­вень двинулась в город десятитысячная толпа крестьян на теле­гах, чтобы увезти награбленное имущество, но она опоздала: ка­закам и солдатам был дан приказ прекратить патриотический спек­такль и разогнать участников. Раздраженные крестьяне, возвра­щавшиеся домой с пустыми телегами, разрушили за городом ев­рейское кладбище, а затем рассеялись по уезду и устроили погромы в селениях. В еврейской земледельческой колонии Нагартав были разрушены и разграблены все дворы и уничтожены сельскохозяй­ственные орудия. Русский крестьянин разорял еврейского. В сосед­них колониях физически сильные евреи отогнали злодеев. На этот раз из Петербурга получился приказ приостановить погромное дви­жение. В то время открывалась международная конференция в Гааге (18 мая н. ст.), созванная по почину русского царя для обсуждения вопроса о сокращении вооружений. Естественно было подумать при этом о разоружении погромных банд во владениях царя, надевшего маску миротворца.

Для полноты картины недоставало еще ритуального процесса, и он явился. То было дело Блондеса в Вильне. Польская служанка в парикмахерской Давида Блондеса, ставшая орудием в руках суе­верных и злонамеренных людей, выбежала в одну мартовскую ночь 1900 года на улицу с криками, что хозяин причинил ей рану с целью выцедить кровь. Сбежавшиеся христиане, увидев царапины на шее и руке служанки, избили Блондеса. Мнимого преступника заключили в тюрьму, и следственная власть долго доискивалась нитей преступ­ления. Суд в первой инстанции признал наличность поранения, ос­тавив в стороне ритуальный мотив, и приговорил Блондеса к тюрем­ному заключению. Защитник Блондеса (известный адвокат Оскар Грузенберг) подал кассационную жалобу с целью рассеять ту­ман ритуальной легенды, окружавший это дело, и добился успеха: Сенат вернул дело для нового рассмотрения в Виленский окруж­ной суд, который, выслушав ученых экспертов и блестящие речи защиты, вынес Блондесу оправдательный приговор (февраль 1902). Узник был освобожден, и кошмар «ритуальной дрейфусиады» на время рассеялся.

§ 22 Внутренний кризис (1881-1897)

Катастрофы начала 80-х годов застигли передовое еврейское общество врасплох. Еще живы были в интеллигенции впечатления недавней «эпохи реформ»: первые шаги правительства Александ­ра II по пути эмансипации, дружеские призывы русских либералов, светлые надежды на обновленную Россию. На скупые дары власти еврейское общество ответило чрезмерным порывом благодарности и преданности. Молодежь, прошедшая через русскую школу, устреми­лась к культурному слиянию с русским обществом. Ассимиляция, «обрусение» — стали лозунгом дня. Политические идеалы молодой России стали священными заповедями для еврейской интеллигенции. И вдруг тот русский народ, с которым прогрессивные силы еврей­ства начали сближаться, выдвинул из своей среды банды громил и насильников; правительство решительно стало на путь реакции и юдофобии, а русское либеральное общество выразило очень мало сочувствия разгромленной и униженной нации. Громко звучал го­лос враждебной прессы («Новое время», «Русь» и др.), слабо защи­щала евреев пресса либеральная, сдавленная тисками цензуры («Го­лос», «Порядок» и др.). Даже публицисты леворадикальной партии, группировавшиеся вокруг журнала «Отечественные записки», смот­рели на погромы лишь как на дикую форму нормальной экономи­ческой борьбы; всю сложную еврейскую проблему с ее вековым тра­гизмом они вообще трактовали как второстепенный социально-эко­номический вопрос. Только один из русских писателей, сатирик Щедрин-Салтыков, испытал душевное потрясение перед зрелищем новых мук старого народа. Он излил свое чувство в несвойственной ему лирической тираде в статье, написанной летом 1882 г. («Июль­ское веяние»), после завершения первого цикла погромов: «История никогда не начертала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос ев­рейский... Нет более надрывающей сердце повести, чем повесть это­го бесконечного истязания человека человеком». Щедрин был единственный из крупных русских писателей, откликнувшийся на еврейское горе; Тургенев и Толстой молчали, хотя от них ждали слова протеста, между тем как с горячими протестами выступили литературные корифеи Запада — Виктор Гюго, Ренан и многие другие. Холодно отнеслось русское общество к жгучей муке ев­рейства. Болезненно почувствовало эту холодность еврейское об­разованное общество; началась полоса разочарования в идеалах ассимиляции.

Сначала это разочарование прорывалось в грустных жало­бах кающихся ассимиляторов. «Просвещенные еврейские силы, — исповедуется один из них еще в первые месяцы погромов, — отшат­нулись от своей истории, забыли свои традиции, презрели все то, что могло им дать понятие о себе как о членах вечного народа. В ка-

ком плачевном положении очутились эти «сливавшиеся», вчераш­ние проповедники самоотречения! Жизнь потребовала самоопреде­ления; положение меж двух стульев стало теперь невыносимо. Логи­ка события приводит к альтернативе: или открыто объявить себя ренегатом, или же принять на себя долю в страданиях всего народа». Другой представитель еврейской интеллигенции пишет в конце 1881 года редактору русско-еврейского журнала: «Когда подумаю о том, что с нами сделали, как нас учили полюбить Россию и русское слово, как нас заманили и заставили ввести в семейство русский язык и все русское, как наши дети другого языка не знают, кроме русского, и как нас теперь отталкивают и гонят, — то сердце переполняется са­мым едким отчаянием». Даже в рядах еврейской революционной молодежи, где полное слияние с русским пролетариатом казалось не­пререкаемою догмою, послышались голоса кающихся: «В Елисаветграде впервые раздался крик: долой жидов!.. И мы, как народники (русские), думали, что это признак русской революции, что сначала она отразится на евреях, а потом пойдет дальше вглубь и вширь. За­тем начались киевские беспорядки, описание которых нельзя было читать без содрогания, и все-таки мы были убеждены, что наше дело сторона: мы ведь принадлежим к русскому народу, русское общество, русская интеллигенция с нами заодно. Как это смешно, ребячески наивно!»[15].

Русско-еврейская литература того времени полна такими жало­бами разочарованных интеллигентов. Не всегда это покаянное на­строение приводило к положительным результатам. Одни, сроднив­шиеся с русскою культурою, не нашли уже пути возврата к еврейству и потонули в волне полной ассимиляции; другие, напротив, от полу­ченного удара были отброшены далеко назад и провозгласили ло­зунг «Домой!», в смысле отречения от всяких стремлений к внутрен­ним реформам. В значительной части еврейского общества переме­на настроения вызвала определенный поворот в сторону националь­ной идеологии. Идея борьбы за национальное возрождение в самой России тогда еще не созрела; под впечатлением первых погромов спасение еврейства связывалось, главным образом, с идеей эмигра­ции. Сторонники американской эмиграции не без основания видели в ней начало создания нового, свободного центра диаспоры. В стихо­творении «К сестре Рухаме», написанном после балтского погро­ма, поэт Л. Гордон обращается к «дочери Якова, изнасилованной сыном Хамора» (намек на Бытие, гл. 34, с игрою слов «бен-Хамор» — сын осла), с следующим призывом: «Встань, сестра, пой­дем туда, где свет свободы сияет над всякой плотью, озаряет всякую душу, где дорог всякий, созданный по образу Божию, где человека не унижают за его народность и его Бога. Там не будут тебя грабить негодяи, там не будут над тобою ругаться, Рухама, сестра моя». Не­которые сторонники американской эмиграции мечтали о концент­рации значительных масс в малонаселенных штатах, где впоследствии можно добиться широкой автономии[16].

Наряду с этой идеей перемещения центров внутри диаспоры, родилась в муках погромной эпохи идея отрицания диаспоры во имя возрождения национального центра в Палестине. Первым идеоло­гом нового «палестинофильства» был М. Л. Лилиенблюм, писа­тель-радикал, раньше выступавший с проповедью реформы иудаиз­ма (том II, § 48). Уже осенью 1881 года появились в «Рассвете» статьи этого писателя, имевшие целью обосновать едва зародившуюся идею колонизации Палестины как задачу общенациональную. Лилиен­блюм доказывал, что причина всех исторических бедствий еврейско­го народа в том, что он во всех странах чужой, инородный эле­мент, в целом не сливающийся с народом-хозяином данной тер­ритории; хозяин терпит своего жильца, пока это ему выгодно, а при малейшем неудобстве стремится выжить его. В средние века нас пре­следовали вследствие религиозного фанатизма, теперь начинают преследовать по мотивам национальным и экономическим, и эта «вторая глава нашей истории будет иметь еще не мало кровавых стра­ниц». Положить конец еврейскому горю может только устранение его причины: нужно перестать быть чужими в разных странах и утвердиться в стране, где мы могли бы быть хозяевами. Такою стра­ною по историческому праву является для нас древняя родина Пале­стина. «Мы должны стремиться к колонизации Палестины так, что­бы в течение одного века евреи могли почти окончательно оставить негостеприимную Европу и переселиться в близкую к ней страну на­ших предков, на которую мы имеем право».

Эти мысли, развитые с тою упрощенною логичностью аргумен­тации, которая многим казалась неотразимою, вполне отвечали тог­дашнему паническому настроению масс, готовившихся к исходу из нового Египта. В эмиграционных кружках, возникших в начале 1882 года, было немало сторонников палестинской колонизации; между «американцами» и «палестинцами» кипели идейные споры. Моло­дой поэт С. Фруг пропел следующий восторженный марш исхода, озаглавив его библейским эпиграфом: «Скажи сынам Израиля — пусть идут!» (Исход XIV, 15):

И зорок глаз, и крепки ноги, и посох цел... Народ родной.

Чего ж ты стал среди дороги, поник седою головой?

Взгляни: толпой к тебе твои вернулись дети.

Прийми же их, и всей семьей, сквозь строй народов и столетий,

Чрез бездну мук, чрез цепь невзгод, ступай вперед.

Вперед — под звуки старой песни! Века грядущие зовут.

И громы нам кричат: воскресни! И бури гимны нам поют.

Этот марш исхода, аккомпанируемый «громом» погромов, вы­ражал настроение всех, мечтавших об «обетованной земле» — на бе­регах ли Иордана или Миссисипи. Родившаяся в грозе и буре идея эмиграции как средства национального возрождения нашла свое­го вдумчивого теоретика в лице врача Леона Пинскера, быв­шего редактора «Сиона» в Одессе, некогда видевшего разрешение еврейской проблемы в ассимиляции (том II, § 47). В изданной за границей анонимной брошюре «Автоэмансипация» Пинскер вы­разил весь тот ужас, который он испытал перед зрелищем матери­ального рабства евреев в России и духовного рабства эмансипи­рованных евреев Запада. Для него еврейский народ в диаспоре не живая нация, а призрак нации, какой-то дух, бродящий по земле и пугающий собою все живые народы. Спасение еврейства в том, что­бы превратить этот призрак и реальность путем возрождения еврей­ского народа на его собственной территории, которая усилиями всей нации и при содействии международном должна быть приобретена где-нибудь в пригодном для того месте, будь то Палестина или Аме­рика. Это и есть путь «самоэмансипации», в отличие от гражданской эмансипации, милостиво даруемой евреям народами-хозяевами и не гарантирующей их от антисемитизма и унизительного положения граждан второго сорта. Еврейский народ может возродиться, если вместо многих убежищ на всей поверхности земного шара он сосре­доточится в одном убежище, политически обеспеченном. Для этой цели должен быть созван общееврейский конгресс, который взял бы на себя финансовую и политическую реализацию дела. Нынешнее поколение должно сделать первый шаг на пути национальной рес­таврации, потомство сделает дальнейшие шаги. Брошюра Пинскера, изданная в Берлине на немецком языке для воздействия на запад­ных евреев, не имела успеха в этой ассимилированной среде, где двад­цатью годами раньше без отклика прозвучал голос Гесса, но в Рос­сии она стала катехизисом палестинофильства. На читателей сильно действовал ее лапидарный стиль, образцами которого могут служить следующие фразы: «Еврейский народ везде присутствует, но ни­где не бывает дома... Для живых народов еврей — мертвец, для туземцев — чужак, для имущих — нищий, для бедных — эксплуа­татор или миллионер, для патриотов — человек без отечества... Наше отечество — чужбина, наша солидарность — всеобщая враж­да к нам, наше оружие — смирение, наша оборона — бегство, наша оригинальность — приспособление, наше будущее — завтрашний день». Исторически все эти утверждения чрезвычайно спорны, как и основная идея Пинскера о нации-призраке, но вылившееся в них глу­бокое отчаяние разочарованного ассимилятора должно было силь­но действовать на взволнованные умы.

В то время, когда «Призыв к соплеменникам» Пинскера еще лежал на типографском станке в Берлине, в России уже последовали отклики на такой же призыв, в более конкретной форме раздав­шийся в рядах пылкой молодежи. Весною 1882 г. в Харькове обра­зовался кружок молодежи, преимущественно студентов, под именем «Билу» (BILU, по инициалам девиза: Bet Jacob lechu unelcha — «род Якова, уйдем!»), поставивший себе целью основать образцовые зем­ледельческие колонии в Палестине и пропагандировать идею коло­низации древней родины. Несколько сот адептов примкнуло к круж­ку «Билу» в разных местах России, но в Палестину переселились ле­том того же года лишь несколько десятков пионеров, о судьбе кото­рых будет рассказано дальше (§ 31). В ближайшее время идея заселе­ния Палестины имела более духовное, чем практическое значение. В годины российских ужасов взоры многих страдальцев обращались на Восток, к маленькой полоске на берегу Средиземного моря, где грезилась новая жизнь на развалинах седой древности. С каждым годом росло палестинское движение, принимая организованные об­щественные формы. В России размножались кружки палестинофи­лов, или «Друзей Сиона» («Ховеве-Цион»). Объединяющий центр их находился в Одессе, где организацией дела занимались идеологи палестинизма Пинскер и Лилиенблюм. В конце 1884 г. делегаты всех кружков собрались на съезд в пограничном прусском городке Каттовице. Был создан фонд «Мазкерет Моше» (в честь английского филантропа Моисея Монтефиоре), куда стекались пожертвования на нужды палестинских колоний. К движению, поднятому интеллиген­тами, примкнули и некоторые представители раввинской ортодок­сии (белостокский раввин Самуил Могилевер и др.), что значитель­но ослабило оппозицию ортодоксальных масс к этому политическо­му движению, в котором благочестивые люди видели конкуренцию традиционному мессианству. Действуя нелегально, палестинофиль­ские кружки в России не могли развить широкую деятельность; у них едва хватало средств на поддержку пары колоний в Иудее. Тогда было решено (на Друскеникском съезде 1887 г.) ходатайствовать перед рус­ским правительством о легализации комитета помощи палестинским колонистам, что было достигнуто позже, в 1890 году. Соединенны­ми усилиями «Друзей Сиона» в России и пионеров колонизации в Палестине был создан ряд земледельческих колоний в Иудее и Гали­лее (см. дальше, § 31).

Рядом с маленьким ручьем палестинской колонизации эмигра­ция в Америку представлялась широким потоком, но это было дви­жение стихийное, неорганизованное. Тут сказались последствия трусливого решения, принятого в Петербурге весною 1882 года съездом делегатов от еврейских общин. Отказавшись от создания цен­трального органа для урегулирования эмиграции, съезд оставил большое массовое движение на произвол стихий, которые неминуе­мо вели к катастрофам. Балтский погром вызвал новую вспышку панической эмиграции. Летом 1882 г. в пограничном галицийском городе Броды опять скопились два десятка тысяч беженцев, не имев­ших средств на переселение в Америку и ждавших помощи от еврей­ских организаций Западной Европы. Учрежденные в главных столи­цах Европы комитеты помощи занялись делом эвакуации Брод от бедствовавшей массы беженцев. В течение лета и осени эта работа была с трудом закончена; большая часть эмигрантов была отправле­на в Соединенные Штаты Северной Америки, остальные же рас­сеялись по разным центрам Западной Европы. В следующий год, когда эпидемия уличных погромов пошла на убыль, сократились и размеры эмиграции (вместо 17 тысяч эмигрантов в 1882 г. было 7 тысяч в 1883 г.); но упрочившиеся затем систематические легаль­ные погромы — сужение «черты оседлости» и другие ограничения — снова усилили эмиграцию, которая с тех пор постепенно возрас­тала: в трехлетие 1884-1886 гг. по 17-15 тысяч ежегодно, в трех­летие 1887-1889 гг. по 28-32 тысячи, а в 1891-1892 г. по 50-60 тысяч (дальше, § 29).

Эмиграция, отнимавшая только часть прироста еврейского на­селения в России, не разрешала, конечно, еврейской проблемы в стра­не исхода. Оставшиеся дома миллионы должны были думать, как бороться с рецидивом средневековья. Вся тяжесть этих забот легла на еврейскую интеллигенцию. Многие из ее представителей, еще на­деявшиеся на скорую перемену политического курса, продолжали борьбу за эмансипацию и культурное обновление в России. Печат­ным органом этих прогрессистов был «Восход», выходивший в Пе­тербурге в форме публицистического еженедельника и научно-лите­ратурного ежемесячника (от 1881 до 1905 г.). После прекращения двух русско-еврейских органов «Рассвета» и «Русского еврея» (вы­ходили в Петербурге между 1879 и 1884 г.), «Восход» в течение многих лет был единственным выразителем мнений прогрессив­ной интеллигенции, стоявшей между ассимиляцией и национализ­мом и постепенно склонявшейся к последнему. Под гнетом рус­ской цензуры журнал боролся против юдофобской реакции в пра­вительстве и обществе и не раз подвергался цензурным карам. Он долго служил цитаделью, где в те черные годы укрепились последние зелоты прогресса. В ежемесячных книжках «Восхода» печаталось все лучшее из того, что могла дать еврейская мысль того времени в об­ласти литературы на русском языке. Здесь появились почти все луч­шие стихотворения Фруга в пору расцвета его таланта, последние повести Леванды и Богрова, характерные для периода поздней асси­миляции социальные романы С. Ярошевского и противополож­ные им по тенденции рассказы Бен-Ами (М. Рабинович), где идеа­лизировался старый хасидский быт. Здесь же помещались много­численные исследования по еврейской истории, особенно в Польше и России[17]. Публицистика «Восхода» еще долго не уступала ста­рых позиций 70-х годов, которую защищали редакторы еженедель­ного издания (Адольф Ландау и д-р Самуил Грузенберг). Одес­ский публицист Менаше Моргулис, сподвижник рано умершего Оршанского (том II, § 48), стремился сочетать прежние идеалы ру­сификации с еврейским «народничеством» («Вопрос еврейской жизни», 1889).

Ближе к самобытной народной интеллигенции была журналис­тика на древнееврейском языке. Газета «Гамелиц» Цедербаума в Петербурге превратилась в орган палестинофилов, хотя в ней при­нимали участие и такие независимые писатели, как поэт Л. Гор­дон, несколько лет (1886-1889) редактировавший газету. «Гацефира» Нахума Соколовав Варшаве дольше сохранила свою бес­партийную позицию и просвещала темную хасидскую массу Польши по части общеевропейской политики. Оба издания превра­тились из еженедельных в ежедневные после смелого опыта д-ра Льва

Кантора (бывшего редактора «Русского еврея»), которому удалось создать ежедневную газету на древнееврейском языке. Эта газета («Ганом», 1886-1888) имела ту заслугу, что расши­рила рамки древнееврейской речи и более приспособила ее к выражению современных политических понятий, при помощи та­ких стилистов, как д-р Лев Каценельсон (Буки-бен-Иогли), Давид Фришман и др. Произведения изящной литературы и научно-исторические статьи помещались в ежегодных сборни­ках («Haassif» и «Knesset Israel», «Pardes» и другие), издававших­ся в Варшаве и Одессе (1885-1896). В это время положена была основа и обновлению литературы на обиходном народном язы­ке, идише. Вокруг петербургского еженедельника «Jüdisches Volksblatt» (1881-1890) группировались молодые «жаргонисты»; из них Шолом-Алейхем (Соломон Рабинович) и Мардохай Спектор вскоре создали свои собственные периодические из­дания в форме ежегодников («Jüdische Volksbibliotek» и «Hausfreund», 1889-1895).

Идейный кризис восьмидесятых годов особенно остро про­явился в еврейской литературе на русском языке, родившейся под знаком ассимиляции. Раненая душа Леванды (том II, § 48) излива­лась в сарказмах «Летучих мыслей недоумевающего» (ряд статей в «Восходе» и «Рассвете» 1881-1882 гг.), а когда «недоумеваю­щий» прежний поклонник «обрусения» понял свою ошибку, он сжег свои старые кумиры. Леванда, однако, не нашел полного ус­покоения и в идеале возрождения Палестины, к которому скло­нился в эти годы, и свет ума погас в нем раньше, чем потухла пос­ледняя искра жизни (1887).

То, что открылось Леванде под конец жизни, предстало пред глазами нового еврейского поэта при самом вступлении его на ли­тературное поприще. Уроженец еврейской земледельческой коло­нии Семен Фруг (1860-1916) вышел с бодрою песнью на про­стор южнорусских степей, но с первых же шагов столкнулся с ве­сенней катастрофою 1881 года, и муза его облеклась в глубокий траур. Еще накануне первых погромов он готов был, в подража­ние русскому поэту Некрасову, воспеть любимую русскую приро­ду и горе русского крестьянина, но уже летом фатального года он с ужасом спросил себя: «Кто же в сердце народа (русского) враж­ду поселил, снова к жизни призвал эту страшную, дикую силу?» — и нашел ответ в прошлом, в жутких преданиях гайдаматчины. С этого момента Фруг стал еврейским национальным поэтом, хотя писал не на национальном языке. «Я арфа Эолова доли народной, я эхо народных скорбей», — говорил он о себе. Было нечто от древ­него пророка Иудеи в этом непрерывном плаче над долей народ­ной, в гневе и проклятиях против угнетателей, в гордой мечте о возрождении еврея как бодрого пахаря на родной ниве. В дивно гармоничных стихах, на классическом языке Пушкина и Лермон­това, Фруг выражал думы, волновавшие еврейскую интеллиген­цию, будил в ней высшие эмоции в годы уныния. В Петербурге, где «бесправный» поэт должен был жить под маскою «домашнего слу­жителя» у еврейского адвоката, люди власти могли услышать зву­ки печали и гнева гонимого ими народа. Когда появился в свет первый сборник стихотворений Фруга (1885), раньше печатавших­ся в «Восходе» и других периодических изданиях, молодого поэта поспешили причислить к лучшим представителям новой русской поэзии; но он, при всех уклонениях в сторону, остался верен свое­му истинному призванию — еврейского национального поэта (впоследствии он стал писать прекрасные стихи и на народном языке — идише). Его библейские перепевы являются лучшим по­этическим украшением к Вечной Книге, которую он любил так же страстно и так же глубоко понимал, как любил и понимал приро­ду. Его опоэтизированные талмудические легенды очаровывали детей и взрослых. Целое поколение с волнением декламировало «Легенду о чаше» Фруга и вещие строки в ней: «Пусть в чашу свя­тую и эта слеза упадет».

Судьба оторвала от еврейства родственного Фругу поэта С. Надсона (он родился уже в крещеной семье), но этот умер­ший во цвете лет (1887) любимец муз почувствовал влечение к го­нимой нации в годы ее тяжелых страданий. Незадолго до смерти он писал:

Я рос тебе чужим, отверженный народ, И не тебе я пел в минуты вдохновенья; Но в дни, когда одно название «еврей» В устах толпы звучит как символ отверженья, Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов, Народ, обиженный судьбой!..

В начале 80-х годов в новый хор голосов, звавших «домой», к национальным идеалам, ворвался голос из другого мира: призыв к религиозным реформам, в своеобразной форме русского сектантства. Незадолго до весенних погромов 1881 года газеты оповестили, что в городе Елисаветграде, где вскоре произошел первый погром, появи­лась еврейская секта под именем «Духовно-библейское братство», члены которой отрицают религиозные догматы и обряды и призна­ют только нравственное учение Библии, осуждают занятие торгов­лею и стремятся жить физическим трудом, преимущественно земле­делием. Основателем «Братства» оказался местный учитель и журна­лист Яков Гордин, находившийся под влиянием южнорусской сек­ты «штундистов» (евангелистов). В «Библейское братство» вступило сначала всего два десятка человек. В газетном воззвании, появившем­ся тотчас после первых весенних погромов 1881 г., вождь секты, скрывшийся за подписью «Брат-библеец», призывал евреев отказать­ся от тех черт характера и видов экономической деятельности, кото­рые возбуждают против них ненависть коренного населения: от погони за наживою, мелкого посредничества, торгашества и шин­карства. Этот призыв, звучавший в унисон с голосами юдофобов в момент, когда еще не зажили раны разгромленных, вызвал глу­бокое негодование в еврейском обществе. «Духовно-библейское братство» скоро распалось, и некоторые члены его присоедини­лись к возникшей в начале 1882 года в Одессе новой однородной секте под именем «Новый Израиль», основателем которой был учитель Яков При л у кер. Одесский «реформатор» оказался прак­тичнее елисаветградского. Его программа гласила: «Новый Изра­иль» признает только учение Моисея и отвергает Талмуд, законы о пище, обряд обрезания, старый чин богослужения; вместо суб­боты празднуется воскресенье; русский язык признается «родным» и обязательным в повседневной жизни; занятие ростовщичеством и другими неблаговидными профессиями воспрещается. В награ­ду за эти реформы творцы секты обещали исходатайствовать у русского правительства для членов секты полные права граждан­ства, разрешение вступать в брак с христианами, а также право носить особый значок для отличия от «евреев-талмудистов». Эта попытка возродить старый франкизм на русской почве оттолкнула и немногих друзей религиозной реформы от мнимых реформистов. Оба движения скоро заглохли, и вожди их ушли за границу: Гордин уехал в Америку и, отрекшись от грехов молодости, сделался попу­лярным еврейским драматургом, а Прилукер переселился в Англию и поступил на службу к английским миссионерам, распространяв­шим христианство среди евреев. «Новый Израиль» всплыл потом (1884-1885 г.) в Кишиневе в виде ничтожной «Общины новозавет­ных израильтян», руководитель которых, некий Иосиф Рабинович, поставил себе целью «слить иудейство с христианством». В молельне этой общины, состоявшей из десятка членов, читал проповеди и лю­теранский пастор. Спустя несколько лет прекратилась и эта миссио­нерская затея.

Восьмидесятые годы были промежуточным моментом между двумя эпохами: просвещения и национального движения. То было время растерянности и отчаяния для одних, пробуждения и искания новых путей для других. Слабых духом дробил молот трудного вре­мени, сильных ковал и укрепил для борьбы. Только к концу девяно­стых годов из этого хаоса смутных настроений и душевных порывов выделяются ясные очертания новых идейных течений, выступают фигуры вождей и творцов в общественной жизни и в литературе. Наступает новый ренессанс, тесно связанный с национальным дви­жением, которое приняло определенные формы после первого конг­ресса сионистов в 1897 году.

ГЛАВА IV. МАЛЫЕ ЦЕНТРЫ ЕВРЕЙСТВА В ЕВРОПЕ ДО КОНЦА XIX ВЕКА