место в действительности. То есть что некий оптограф измышляет какой-нибудь вредоносный способ применения методов новейшей оптографии. – Глаза Неваляева сверкнули, словно он искренне переживал эту гипотетическую ситуацию. – Скажем, придумывает, как можно подглядывать за частной жизнью граждан, грубо говоря, через стенку. Вот тут-то запрет, о котором никто не помнил, и придется кстати.
– Получается, что применение или неприменение закона находится в зависимости от произвола его исполнителей, – заметил Персефоний.
– Понимаю, о чем вы говорите, – усмехнулся полицейский. – Это старый спор о букве и духе закона. Согласно букве я должен был арестовать вас за нападение при исполнении, а согласно духу – прекрасно понимаю, что в ваших действиях не было злого умысла, а просто вы не сориентировались спросонья.
Персефоний набычился.
Изучив свое лицо в зеркале, Неваляев сердечно поблагодарил Вереду, и вообще, кажется, настроение его, изрядно подпорченное как «бесперспективным занятием», так и нелепой стычкой с упырем, несколько исправилось.
Они ушли, а работники ателье остались допивать кофе.
– Теперь уже все одно не усну, – сказал Персефоний, добавляя себе в чашку сливки и сахар. – Есть работа в лаборатории, Непеняй Зазеркальевич?
– Нет, сегодня никакой работы. Я над расчетами сижу, Вереда – над учебниками…
– Эмаль для ночной съемки изобретаете? Так, может, на арифмометре пощелкать нужно?
Упырь, быстро освоивший арифмометр и полюбивший этот совершенно не магический, но такой замысловатый механизм, с удовольствием ассистировал Сударому, хотя в математике был слабоват.
– До арифмометра еще далеко, я даже не сформулировал теоретическую задачу…
Сударый замолчал, прихлебывая кофе и думая, что вот надо возвращаться к формулам, от которых оторвали его чиновные визитеры, но почему-то в совершенно, казалось бы, не созданной для посиделок приемной сделалось донельзя уютно и как-то лениво…
– Ой, совсем забыла, – спохватилась Вереда. – Непеняй Зазеркальевич, тут записка вам была от кухарки, она приболела и прийти сегодня не сможет.
Ну вот, придется ужинать в «Обливионе», куда-нибудь дальше идти неохота. Что ж, кухня там не самая плохая, хотя, если бы не дешевизна завтраков, Сударый, пожалуй, судил бы о ней построже.
– Если вы не против, я могла бы сама приготовить вам ужин, – предложила Вереда.
Из коридора послышалось недовольное покашливание, и в приемную вышел Переплет.
– И что же это такое было, сударь? – мрачно поинтересовался он, встав руки в боки. – Опять обыск? Это куда же годится, отроду такого сраму не было, а тут аж второй раз! Посовестились бы, я ж ведь не железный, мало что чужих в доме терпи, а как потом честному обчеству в глаза смотреть? Во что вы теперь-то ввязались, Непеняй Зазеркальевич?
– Все в порядке, Переплет, – поспешил успокоить его Сударый. – Это никакой не обыск был, просто досмотр, полиция ловит некоего призрака… Ну, долго рассказывать.
– Да уж расскажите старику!
– Тогда садись с нами чаевничать, то есть кофейничать. Потом поможешь Вереде, она хочет продемонстрировать свое кулинарное искусство…
– Вереда? – Домовик строго посмотрел на девушку. – Ладно, на кухню пущу. Но с условием: чтоб никаких чародейств. Я этого на кухне не терплю.
– Только бабушкины рецепты, – заверила Вереда. – Тебе кофе со сливками?
– Не знаю… Мы, домовые, как-то все больше чай. А пускай и со сливками! – решился Переплет, разгладил бороду и сел за стол с остальными. – Только чтой-то непонятно мне, кого вы насчет призрака сказали, Непеняй Зазеркальевич. Это полиция домовых уже и в грош не ставит, ежели думает, будто у меня под носом какой-то посторонний призрак мог под крышу пролезть?
– Нет-нет, в способностях домовых никто не сомневается, – ответил Сударый. – Но, по словам господина Немудрящева…
Молодой оптограф пересказал услышанное от главы магнадзора, рассудив про себя, что о тайне следствия в данном случае заботиться уже поздно. К тому же в истории Свинтудоева правдоподобия на ломаный грош не было, не исключено, что уставший от бесполезной работы Немудрящев приплел ее просто для красного словца.
– Я вообще ужасно недоволен распространившейся в последнее время модою на маниачество. – Сударый, которому давно уже не выпадало случая поговорить на общие темы, увлекся. – Книги про маниаков, спектакли про маниаков, газетные статьи… Я уж не о том даже говорю, что нормальных героев словно бы не осталось и читателю, окунувшемуся в мир литературы, скоро не с кем будет сверять здоровые движения своей здоровой души. Но ведь теперь каждое второе преступление норовят объяснить психической болезнью. Ведь был уже продажный чиновник, который заявил, что у него просто мания такая, что он не может с собой бороться, когда видит чужие деньги. И что же? Присяжные освободили его от ответственности, определили вместо каторги в лечебницу, и только потом уже опытные целители сумели доказать, что болезный расхититель на самом деле здоров как бык. Но главное здесь то, что общество приняло такой поворот дела как нечто естественное! Как же, мания, это все знают…
Тут Сударый заметил, что слушают его не очень внимательно.
– Вот, значит, в чем дело, – постукивая пальцем по краю кофейной чашки, сказал Персефоний. – Это из-за Свинтудоева меня в участок таскали… Вчера, – пояснил он в ответ на удивленные взгляды собеседников. – Выдернули из подотдела, на предмет алиби допытывались. Вроде бы некий упырь так шутит по ночам: шапки с прохожих сбивает и кусает за уши. – Говорил он ровно, но чувствовалось: упыря снедает злость. – А у меня ж темное прошлое…
– Посмотри на это с другой стороны, – сказал Сударый. – Безобразия, похоже, не первый день творятся, и про тебя далеко не сразу подумали. Странно, конечно, что за глупая шутка такая – уши кусать? И при чем тут призрак Свинтудоева, которого скорее всего и на свете никогда не существовало?
– А как твое-то ухо, Персефоний? – спросила вдруг Вереда.
– Да забыл уже, – махнул рукой упырь и потрогал правое ухо, на котором Сударый только теперь заметил темное пятнышко от впитавшегося йода. – Нет, не болит. А ты что, правда подумала, будто дух сумасшедшего парикмахера мог проникнуть в дом?
– Странно как-то получается, – пожала плечами девушка.
– Я чего-то не знаю? – спросил Сударый.
– Ничего особенного, Непеняй Зазеркальевич, – ответил упырь. – Просто я под утро мышь поймал, Переплет на нее жаловался. Ну и, когда ловил, неловко задел плечом половую щетку – такую, на длинной ручке – да на голову себе и уронил. А в ней, видать, какая-то щепка… Вереда мне ухо йодом и помазала.
– А я вот сегодня сережку тут уронила, подняла, стала в ухо вставлять – и сильно укололась! – задумчиво проговорила Вереда. – Еще и книгу на ногу уронила, когда вздрогнула. Глупо, правда?
Над столом повисла тишина. Сударый попытался развеять ее смехом:
– Действительно, забавное совпадение…
Однако шутку никто не поддержал. Оптограф удивленно посмотрел на смутившуюся Вереду, на задумчивого Персефония, на Переплета…
– Дружище, что это с тобой?
Домовой сидел бледный как мел, и руки у него тряслись!
– Такое дело, Непеняй Зазеркальевич… Похоже, в доме и правда кто-то есть. Кроме нас…
Сударый был тверд.
– Нет, нет и еще раз нет! Не спорю, цепочка совпадений весьма странная, но согласитесь, друзья, предположение о призраке Свинтудоева – сущий бред, от начала до конца! И потом где Дремская губерния, а где Спросонская?
– Но ведь Свинтудоев был в бегах…
– Он не мог быть в бегах, если хоть сотая доля того, что о нем рассказывают, правда! Потому что уже после второго уха его должны были взять под стражу. Про пирожки я даже не вспоминаю… Но ладно, допустим, действительно был такой маниак. Допустим, он погиб в нашей губернии. Но почему его призрак должен обладать какими-то сверхъестественными способностями и ради чего он перелетел за тридцать верст, чтобы спрятаться в нашем доме? И, главное, на что ему кусаться?
Ответов, разумеется, ни у кого не было. Сударый еще раз оглядел воздуховоды (потребовав от домового подробного рассказа, он не удержался и спустился в подвал, чтобы лично осмотреть место происшествия; остальные последовали за ним).
– Вот еще, кстати: этот призрак скрывается даже от очков-духовидов, то есть, по идее, обладает чрезвычайно тонкой структурой, а в дом проникает как тело вполне материальное, надо полагать, через чердак, по воздуховоду. И последнее: на улицах он сбивает шапки и кусает, а в доме царапает…
– Однако царапины у всех у нас довольно странные, больше похожи на уколы или даже мелкие укусы, – заметил Персефоний.
– И все-таки почерк преступления, выражаясь газетным языком, слишком разный: кровавые нападения брадобрея с бритвой, уличное хулиганство и тщательная маскировка под случайности.
– Все вы верно говорите, Непеняй Зазеркальевич, – вздохнул домовой, – а только я вам от всего чутья домовицкого клянусь: есть кто-то в доме, непонятный да диковинный. Самого не чую, но что есть он – никаких сомнений. И раз уж полиция с господином предводителем магнадзора его не выследили, значит, плохи дела.
На это Сударый не нашел что ответить. С домовицким чутьем не шутят, да еще как назло вспомнилась купчиха Заховалова и словно щелкнуло что-то в голове: ну правда, до крайности странные совпадения! Пожалуй, тут не отмахиваться надо, а разбираться…
– Ладно, начнем думать спокойно и обстоятельно, – решил Непеняй Зазеркальевич. – И для начала схожу-ка я в библиотеку, до закрытия время есть.
Он оделся и вышел на улицу. Был серый, но безветренный день, влажный снег мягко поскрипывал под ногами, дыхание поднималось белым облачком. По сторонам Сударый не смотрел. «Ушастая» история гвоздем засела в голове и с каждой минутой представлялась все серьезнее.
Домовицкое чутье – вот что убеждало. Конечно, Переплет может ошибаться, но в том, что в доме что-то не так, сомневаться не приходится.