Когда они прибыли в Бургас — конечный пункт ее первой поездки, — Хедвиг не увидела никаких ярких красок, ничего экзотического, у нее не пробудилось даже любопытство осмотреть в этот свободный день новые места, как это спешат сделать туристы. Она чувствовала только усталость. Смертельную усталость.
Хедвиг пошла на пляж. Это по крайней мере она обязана была сделать, хотя каждый шаг стоил ей усилий. Она легла на песок и заснула. Спустя некоторое время она проснулась и снова заснула. Так было несколько раз: она просыпалась и снова засыпала, и каждый раз, когда просыпалась, она думала, что никогда больше не вернется в этот поезд.
В те минуты, когда она просыпалась, а может быть, во сне — все слилось в одно сплошное видение, — в ее памяти снова оживали часы, которые она провела там, в поезде, без сна, с воспаленными глазами и нывшими от усталости ногами, выметая купе и вычищая грязные туалеты; она снова видела этих людей, которым нужна была не ее приветливость, а постельное белье; она видела себя, восседавшую среди всех этих вафель и шоколада, видела, как продает пиво мужчинам, которые в течение вечера изрядно напивались и вели себя соответствующим образом. И она снова думала, что никогда больше не вернется в этот поезд. Но куда? Домой? Сломленная, потерпевшая неудачу, выброшенная на берег. Если бы мне знать все это раньше, а теперь ничего не остается, как только снова идти в поезд.
Этот день прошел, и следующие тоже, а Хедвиг все моталась с отпускниками по разным странам.
Жизнь разделилась на приезды и отъезды, дни, числа не считались, были только приезды и отъезды. И в промежутках между ними одно желание: спать. Спать и выдержать.
Это было несколько необычно, но выдержать означало рисовать. Хедвиг снова рисовала. Не кувшины, не яблоки. Вообще светлых картин было немного. Так, отдельные зарисовки — пляж, пальмы, безбрежное море. Но множество ночных сцен, лица мужчин, заносчивых и пьяных, ломившихся по ночам в ее купе и требовавших пива. Был здесь и автопортрет: огромные глаза, глаза Хедвиг.
В свой альбом она положила и письмо Винцента, единственное, что однажды нарушило привычный ритм приездов и отъездов. Трудно сказать, каким образом оно смогло попасть к ней сюда; и в этом письме ничего приятного для нее не было, но она хранила его. «Что же ты еще хочешь, — писал он, — тебе всего этого мало?»
Потом она увидела самого Винцента. За это время Хедвиг научилась выкрикивать «осторожно», «пожалуйста», грубовато и ловко отталкивать в проходах людей, жонглировать подносом, разнося по вагонам блюда и напитки. Кто желает кофе? Те, кому было неизвестно об ее альбоме — а его она никому не показывала, — могли подумать, что она создана для этой профессии.
Винцент. «Кто желает кофе?» — крикнула привычным тоном Хедвиг в одно из купе; сначала она увидела его друзей, потом его самого, он сидел у окна. Все молчали, Винцент смотрел на Хедвиг, остальные — на поднос с чашками.
И тут она увидела себя его глазами. Увидела такой, какой он мог ее видеть теперь, в этом поезде: не совсем опрятной, потому что иначе и быть не могло, усталой и немного потерянной.
Поезд возвращался обратно. Хедвиг не поехала больше в чужие страны. Хедвиг возвращалась домой. Не на крыльях. Она ехала на трамвае. Но она была рада. Чем ближе она подъезжала к своей улице, тем больше она радовалась. Трамвай полз невыносимо медленно.
Мать не заколола для потерявшейся дочери ни быка, ни теленка, она даже не говорила много, она тоже была просто рада.
И Хедвиг начала с того, на чем остановилась. За большим кухонным столом она написала заявление в институт. Шансов было мало, она знала это. Но с чего-то человек должен начинать. А к ее жизненному опыту прибавилось теперь два года.
Перевод Т. Холодовой.
БЕРНД ВАГНЕРДень отдыха
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1976.
Киношники пришли около десяти.
— А где же муж?
— Он на дачном участке.
— Где у вас розетки? Добрый день.
Очкастый, конечно, режиссер, это ясно. Позади него орава техников. Они тащили кабель, прожекторы, камеру. Впереди, у стойки, расположились актеры.
Ютта прислонилась к колонне. Незачем было ей наводить чистоту. Она ждала чего-то другого. А теперь ее словно здесь и не было.
— Так, внимание, — сказал тот, в очках. — Сперва снимается конец рабочего дня. Время около четырех пополудни. Люди едут с работы. Нам это нужно, чтобы показать улицу. Сначала будет проба. Давайте все в темпе. Техники устанавливают свет, исполнители отходят гримироваться. И закуривайте, дымите, дымите побольше, тут должно быть дыму, как в курилке.
И обращаясь к Ютте:
— Вам не стоит утруждать себя. Мы обойдемся сами.
Трепач, чем это она утруждает себя? Ютта осталась стоять у колонны, скрестив руки.
В половине двенадцатого они устроили первый перерыв.
Ютта сбыла с рук воскресные копченые колбаски. Она отрезала их с веревочки и смотрела, как они скользили в кипящую воду, и каждая искала свое место, сначала на дне кастрюли, потом друг над дружкой.
— Присаживайтесь к нам, — сказал режиссер, когда она раздала тарелки. — А где же ваш муж? Ах да, верно, на дачном участке.
Ютта села и положила скрещенные руки на столе. Она любила так сидеть, особенно когда скатерти были свежие.
— Ну, как тут у вас дела? — спросил режиссер и предложил ей сигарету.
— Ничего. Почему вы, собственно, выбрали нашу пивную? Ведь есть куда современнее.
— Черт его знает, спросите-ка об этом лучше господина рядом со мной, который все время приятно улыбается, он-то и придумал все это. А тот, сзади, который все время молчит, — это оператор, а я вот все время творю — я режиссер. Прямо как в кино, правда?
Он жевал, набив полный рот, жир стекал у него по подбородку. Худощавый старик рядом с ним делал вид, будто ничего не слышал, и спичкой прочищал трубку. Ютта собрала пустые тарелки с остатками горчицы и хвостиками колбасок.
— Ну, теперь вы подкрепились, пройдем сцену еще раз. Техники и все прочие назад. Итак, я повторяю: 1973 год. Это важно. Дело происходит сегодня, в понедельник, такого-то числа, такого-то месяца. Разве что обычный, а не воскресный день. Берлин. Эта пивная. Лето. Время между четырьмя и пятью пополудни. Типичная для этого часа публика. В соседнем помещении играют в скат. Около игровых автоматов подростки — у вас каникулы, ясно? За высоким столиком пожилая подвыпившая парочка, у женщины в руке хозяйственная сумка. Ты облокачиваешься на бочку. Гипсовую ногу сюда. Ты поешь: «Едем в Лодзь, Тео!» Без передышки, слышишь? За соседним столиком два подростка в рабочих спецовках, они без умолку говорят о делах на стройке. Наш герой, заслоненный другими посетителями, стоит один у круглого столика. Взгляд его все время устремлен на хозяйку. Но самого еще не видно. Его глаза — камеры, они в движении, с этого начинается фильм. Итак, естественность, естественность. Первый эпизод — одна только естественность. Возможно, весь фильм будет одной только естественностью.
Режиссер хлопнул в ладоши. Все заняли свои места. Актеры выглядели как настоящие завсегдатаи пивной. Ютта снова прислонилась к колонне — такое ведь не каждый день увидишь.
Блондинка, которая играла хозяйку, встала за стойку. Ютта уже видела ее однажды в каком-то фильме, но не могла вспомнить в каком. Актриса была крупнее Ютты, в таких же, как у нее, джинсах и свитере.
— Передник, — воскликнул сценарист.
— Ах да, передник, дайте ей кожаный передник, в котором вы обычно ходите, — попросил режиссер Ютту. Та достала передник и передала его актрисе. При этом Ютта испытала какое-то странное чувство.
Актриса старательно подвязала передник.
— Сдвиньте-ка вбок скатерти и скомкайте парочку картонных подставок. Бросайте окурки на пол, не стесняйтесь. — И уже к Ютте: — Вы не бойтесь, мы снова приведем все в порядок.
Потом режиссер подал знак, и в пивной поднялся привычный шум, которого Ютта здесь уже и не замечала. Она с удивлением смотрела на актеров, еще только что тихо переговаривавшихся между собой, преувеличенно раскрывая при этом рты. Теперь тот, у окна, закричал: «Пива!» — так, что она вздрогнула, как всегда, когда кто-нибудь кричал: «Пива!»
Актриса за стойкой взяла полулитровую кружку и подставила ее под кран. Когда она его отвернула, там захрипело и забулькало, потом вырвалась пена, и ее всю обрызгало.
— Нет-нет, — закричал режиссер. — Так никуда не годится. Подойдите-ка вы сюда. — Он жестом подозвал Ютту. — Покажите ей, как наливают пиво.
Ютта пошла за стойку.
— Вот хорошо, присмотрись-ка получше. Как она притрагивается рукой к пивному крану. Будто его вовсе и не существует. Ее взгляд постоянно устремлен поверх стойки, на стену. А ее неторопливые движения! Эти-то движения уже сами обо всем говорят. Нет ничего трагичней, чем когда она берется за ручку полулитровой кружки.
Ютта в замешательстве поставила кружку на прилавок. Ее взгляд скользнул по худощавому сценаристу. Тот улыбался на самом деле приятно. Она ушла на кухню.
Из-за двери слышался приглушенный голос режиссера:
— Так в этом еще нет смысла. Мы сделаем иначе — сейчас сыграем сцену перед тем, как начинается фильм. То, что происходит еще до удара хлопушки. Вы те же люди, в той же убогой пивной, делаете все то же самое: пьете, играете, болтаете. Только вам надо придумать, о чем вы болтаете. Просто чтобы вжиться в ситуацию, обрести пластику. Начали.
Снова послышался привычный шум пивной, тот же невнятный говор, который всегда доносится до нее, когда за стойкой стоит Петер, а она на кухне. Глухое нарастание и затухание гула, из которого иногда вырываются разборчивые слова:
— Игра!
— Ты вылетаешь!
— Едем в Лодзь, Тео!
— Барбара, пива!
И снова голос режиссера:
— Не кричи же так! Когда ты просишь: «Барбара, пива», тебе неловко, понимаешь? Губы просто с трудом произносят «Барбара». Немыслимо выкрикнуть: «Бар-бара!» Просто не получится. Хозяек зовут обычно Нелли или Берта. Но Барбара?