В давние времена, когда я был еще ребенком, я ежедневно встречал его, выходя гулять с гувернанткой. В сухую погоду мне разрешалось брать с собой мой детский велосипед, и я катил на нем по обочине дорожки для всадников, пролегавшей параллельно Шарлоттенбургскому шоссе, вверх и вниз по небольшим насыпям у подножий старых деревьев перед Техническим институтом. Он ехал навстречу нам широкой рысью, виднелся уже издалека сквозь колоннаду стволов, и всегда он скакал один; легкий, чуть осиянный невидимым солнцем туман лежал меж осенних деревьев, с которых неслышно падал на землю лист за листом. Я упоенно следил за ним, восхищаясь его беззаботной и легкой посадкой. «Папа!» — кричал я. Но он не отвечал; не умеряя аллюра, он скакал дальше, с такой знакомой улыбкой взглядывал на нас или даже куда-то поверх нас, лишь приподнимая хлыст к полям шляпы. Мы стояли молча и смотрели ему вслед, а за нами время от времени шуршали по асфальту шины одиночных автомобилей, и на наших глазах растворялись в золотом тумане и всадник, и конь.
Перевод А. Карельского.
ЮРИЙ БРЕЗАНПодвенечный убор
© Verlag Neues Leben Berlin, 1979.
Только по особым случаям, всего несколько раз в году, надевает младшая дочь моей сестры великолепный праздничный наряд сорбских девушек. С белыми, бледно-розовыми и светло-зелеными шелками носит она на груди под пестрым переплетением бус скрепленные палевой лентой тяжелые монисты из двадцати пяти серебряных и двух золотых монет и одного позолоченного медальона. Самая старая монета (отчеканенная в 1590 году) — это двойной талер с изображением молодых герцогов Саксонского курфюршества Августа Христиана и Иоганна Георга.
Такие монисты с давних пор входили в убор невесты из зажиточной семьи и ко времени отмены крепостного права состояли, вероятно, всего из нескольких серебряных грошей. Два поколения спустя они стали для дочерей богатых крестьян непременной принадлежностью их праздничного девичьего наряда и, как мне думается, наглядно указывали, сколько денег надо иметь тому, кто захочет к одной из них посвататься.
У моих же родственников водились одни медяки, много было разве что детей и забот, и то, как попали в нашу семью тяжелые монисты из серебряных и золотых монет, — история необычная. Моя мать рассказывала иногда эту историю, каждый раз заново удивляясь, до чего странно порой все в жизни складывается, и, как мне казалось, гордясь, что знает о своих предках не одну только приблизительную дату рождения дедушки. И тем не менее история о подвенечном уборе оставалась для нее несколько призрачной: контурная линия, а внутри сплошные белые пятна. Можно сказать, пожалуй, что ее рассказ напоминал географическую карту Заполярья начала нашего столетия: очертания берегов, а за ними неведомая страна, Однако там было (в середине истории и ближе к концу) и много достоверного, проверенного, выясненного, и матушка вела свой рассказ, строго и точно придерживаясь деталей:
«Я ходила в предпоследний класс, моя мать к тому времени уже умерла, и мне приходилось стирать и стряпать на отца и братьев, а я была маленькой и щуплой, хотя всего на три года моложе самой красивой девушки в деревне, которую звали Агнес. Ее тогда впервые пригласили быть крестной матерью. Стоял ноябрь. День выдался очень холодный. После крестин все зашли обогреться в трактир на церковной горке. Отец ребенка поставил бутылку тминной, а крестный — сын богатого крестьянина — взял еще перцовки. Сказал, что хочет оттаить Агнес. Все выпили, а после позвали и возницу, который мерз на улице возле лошадей. Ему дали выпить вволю. Это был молодой парень, но в лошадях уже толк знал. Он несколько раз выходил во двор и потом сказал, что пора ехать — лошади стали беспокойны. Сын богатого крестьянина предложил дать им шнапса, тогда, мол, они успокоятся. Все засмеялись, потому что перед этим повитуха, когда младенец запищал в своем свивальнике от голода, обмакнула палец в водку и дала его лизнуть ребенку, тот сразу же умолк.
В конце концов они тронулись в путь. Шел снег, настоящий ноябрьский снег: хлопья, как мокрая овечья шерсть, и с запада дул резкий ветер. Лошади (говорят, это были лучшие упряжные кони во всей округе) сильно продрогли и хотели поскорей на конюшню. Кожаные вожжи намокли и задубели, а у возницы плохо слушались руки. Еще при спуске с церковной горки они чуть не перевернулись, но в тот раз обошлось благополучно. Однако перед въездом в ближайшую деревню, где дорога спускалась к «Двум мостам», парень потерял власть над лошадьми. Ландо швыряло из стороны в сторону и стукнуло сначала об одну, потом о другую каменную опору. Агнес, которая держала на руках ребенка и не смогла ни за что ухватиться, вылетела из коляски. Она ударилась о прибрежные камни и скатилась в пруд. Сломала себе бедро, которое потом срослось, а вот с лицом у нее что-то приключилось и никогда уже не прошло».
После долгой паузы, во время которой слушатели могли достаточно хорошо представить себе весь ужас несчастья и его последствий, моя мать добавляла, будто это сюда и не относилось: «Ребенку, слава богу, падение никакого вреда не причинило. А вот повитуху эту люди звать перестали или по крайней мере не приглашали ее больше на крестины».
Несчастный случай с Агнес рассказчица считала, судя по всему, кульминационным моментом длинной истории о нашем семейном подвенечном уборе, уходящей более чем на полтора столетия в прошлое. Возможно, она и права, но если бы граф Христиан Штольберг не был другом и братом по духу Арнима фон Брентано, эта история не имела бы завязки.
Граф Христиан был романтиком и другом народа, он построил в деревне между трактиром, погребом и искусственным прудом (все это принадлежало ему) полутораэтажное здание — внизу просторное помещение, наверху две каморки с наклонными стенами — и сделал своего бывшего лакея первым в нашей деревне учителем.
Всего за несколько лет до этого у моего прапрадеда Михаила последним из целой кучи детей родился мальчик, которого нарекли Яном. Может, потому, что Ян был младшим, а может, потому, что бывший слуга и теперешний учитель был добрым приятелем его отца — Михаила, во всяком случае Яну первому (и единственному) из всех его братьев и сестер разрешили несколько зим ходить в школу. Он выучился читать, писать и считать, мог отвечать по катехизису и истории графского рода Штольбергов. В школе да, пожалуй, и за ее стенами он показал себя, как утверждали люди, находчивым парнем, стало быть таким, у кого голова не только для того, чтобы носить шапку.
Уже тринадцати лет он превратился в нечто необыкновенное, а именно в батрака, умеющего читать и писать.
Четыре года спустя он подтвердил мнение односельчан о его находчивости, покинув в страстную пятницу 1844 года свою батрацкую каморку и отправившись на второй день пасхальной недели в Дрезден. На следующий день он спозаранку занял место в очереди среди тех, кто искал в столице Саксонии постоянного заработка. Рядом с ним, в прямом и переносном смысле слова, был пожилой родственник, по совету которого Ян нанялся дворовым работником, конюхом и помощником возницы к одному торговцу. У этого торговца был в новой части Дрездена, неподалеку от дворцового моста, двухэтажный дом с несколькими прилегающими к нему дворами, где размещались каретные сараи и товарные склады.
Новая работа была не столь уж незнакома крестьянскому парню, окружение утратило вскоре свою удручающую непривычность для веселого и умного малого, который, как только ему выпадал свободный часок, бродил по улицам и переулкам Дрездена, всему удивляясь и все в себя впитывая. У него было хорошее зрение, но главное — хороший слух и переимчивый язык. За несколько месяцев он достиг того, на что у иного, приехавшего сюда, как и он, из сорбской стороны на заработки, уходило полжизни. Ян научился так хорошо говорить по-немецки, вернее, по-саксонски (это еще труднее), что сорбский акцент у него был едва уловим.
Может быть, поэтому, но прежде всего благодаря своей смышлености и, конечно же, находчивости он уже через год стал домашним слугой. Это привело к более тесному общению с хозяйской семьей. Благодаря своему открытому, совершенно не лакейскому нраву, а также, пожалуй, потому, что был высокого роста, темно-русый, светлокожий и голубоглазый, словом, имел приятную внешность, завоевал Ян расположение хозяйки и особенно — как он весьма сдержанно и безо всякой задней мысли сообщал своим родным — ее младшей дочери.
В ту пору текли в карман торговцу все новые и новые деньги от каждой железной дороги, проложенной в Центральной Европе. Он воздвиг себе на высоком берегу Эльбы виллу со множеством комнат, послал Яна в школу для слуг и сделал его своим Первым слугой, как значилось у того в расчетной книжке. В кругу своих английских компаньонов купец, возможно, именовал его даже дворецким.
Говорят, карьера портит людей, и еще: кривое дерево все больше к земле клонится. Но Ян был не такой породы. И хотя его положение теперь значительно улучшилось, он стал чаще, чем прежде, бывать в деревне у родных. Его брат Николас стал тем временем плотником и отцом молодого семейства, и Ян был крестным одного из его детей. Во время крестин ему так приглянулась крестная, молодая родственница его невестки, что позднее он в шутку утверждал, будто взял себе жену из купели. Как бы он ни говорил — девушке не было тогда еще и шестнадцати, — обвенчались они, во всяком случае, через два года. За три воскресенья до свадьбы он привез невесте необычный для сына бедных крестьян подарок: восемь тяжелых старинных серебряных монет, скрепленных палевой лентой. В первом ряду четыре монеты, во втором — три и одна — как завершение. Самой старой монетой был двойной талер с изображением герцогов Саксонского курфюршества Августа Христиана и Иоганна Георга.
Молодая чета получила вдобавок к бывшему каретному сараю большую комнату и еще бо́льшую кухню: жена стала прислуживать в господском доме. Их совместный заработок был в десять раз больше, чем получал здесь на первых порах Ян. Молодой женщине их жизнь казалась хорошей, почти изысканной, а вот ее муж начал подумывать, как бы вложить свои гроши в те же дела, куда его хозяин-купец помещал груды талеров, и добиться если не богатства, то хотя бы благосостояния.