— Мне нет нужды прятаться. Ни от кого. Я кое-чего достиг. Можете мне поверить. Вы думаете, это было просто? Вам этого не понять.
Маленькая деревушка, представляете? Девять километров до города по проселку. Моя мать батрачила у крестьян по всей округе. Кто бы чужой ни приходил в деревню, он спал у нас. Вот так. С ней. Что случилось с моим отцом, я не знаю. Они говорили, погиб. Я никогда не допытывался. Потом родилась сестренка, а потом еще мальчик. Она подняла нас всех. Вполне заурядная история; таких историй сотни тысяч. Никто больше не хочет слышать их. Только для меня она одна-единственная, моя. У человека бывает всегда одна.
Мать много пела. В поле, в хлеву, у печки, за стиркой. Она знала много песен.
Она радовалась, что я учусь, но никогда не могла понять зачем.
Я навещаю ее иногда. Теперь не очень охотно. Когда мы выросли, она снова вышла замуж. За пенсионера, по объявлению в газете.
Когда я стал студентом, она гордилась мной. Она взяла мою фотографию для паспорта и поставила в комнате на радиоприемник.
Мне нет нужды ничего скрывать. Я всего добился сам. Аттестат зрелости. Государственные экзамены. Мне двадцать восемь, и я зарабатываю кучу денег. Я еще не сказал, чем занимаюсь: я судостроитель. В этой области у нас большие успехи. Я опубликовал несколько статей — можете смеяться. Понимаю, в этом нет ничего особенного.
Он умолк. Молчали все. Стефа склонилась к огню и терла руки, словно ей было холодно.
— Я добился того, — сказал он, — что задумал. Достиг того, чего хотел. Я знаю себе цену. И могу это всем сказать.
Он протянул руки к огню, расставил пальцы.
— Но все уходит между пальцев. Все. И то, что выглядит как счастье. Почему? Почему у меня так? Другим легче. Мне никто не давал форы, никогда. Другие смогли бы удержать все.
Тишина. На воде заблестели огни. От костра падает длинный пылающий отсвет. Тишина и нежное позвякивание танцующих льдинок.
— Почему? А что они делают из него, господи, когда я на это смотрю!..
Я поворачиваю голову и взглядываю на него. Он не лжет. Все это правда. Так он думает, так чувствует. Он сплел пальцы и свесил руки между колен.
Он наклонился к Стефе, мимо меня.
— Я болтаю чепуху, — сказал он. — Не принимайте этого всерьез.
Он схватил свой ящичек и крутит верньеры.
— Спойте, — попросил он, — или скажите несколько слов.
Я с усилием сдержала себя. Я смотрела на Роберта. Должен же он что-то сделать. Но он не пошевельнулся.
Долгая тяжелая минута проходит в молчании. Молодой человек хочет подняться. Стефа не пускает его. Взглядом она удерживает его. Она забрасывает косы за спину, сначала одну, потом другую. Она спрашивает:
— Зачем? Зачем вам это нужно? Мы ведь только начали разговаривать друг с другом. У нас еще много времени.
Она смотрит на него своими серьезными зелеными глазами, они у нее и в детстве были такими.
Из толстого уже почерневшего сучка внезапно вырывается синее пламя и несколько секунд свободно парит в воздухе.
Мы встаем. Меня знобит. У меня застыли колени. Виктор бросает тлеющие сучья в костер, остальные заботливо засыпают кострище песком.
Прежде чем идти к велосипедам, мы вглядываемся в колеблющуюся серую пелену и не знаем, где кончается озеро, где начинается небо. Со стороны мерцающего белым пятном города заблестели первые огни.
Перевод Э. Львовой.
МАКС ВАЛЬТЕР ШУЛЬЦПлаток на колене
© Neue Deutsche Literatur, 1977, № 8.
© Перевод на русский язык издательство «Художественная литература», 1979.
Вернувшись домой — а это произойдет не далее как завтра, — он загадает сыну такую загадку: некий путешественник едет на машине в определенное место. Скорость примерно семьдесят километров. Дорога гористая. Неожиданно в зеркале заднего вида он замечает, что место это от него удаляется, причем с той же скоростью, с какой он к нему приближается. Вопрос: как это может быть?
Сын ответит: тоже мне загадка. Уж если отец хочет его подловить, пусть придумает что-нибудь потруднее. Путешественник — он же Феликс К. — приближается к заданному месту по узкому, вытянутому зигзагу шоссе. Когда, следуя за поворотом дороги, он меняет направление, перед ветровым стеклом машины вдруг возникает цель его поездки, как секунду назад та же цель отражалась в зеркало заднего вида. Но до правильного ответа сынишке все равно не додуматься. Ответ заключен в следующем противоречии: путешественник едет навстречу своему прошлому.
Сегодня он встретится с людьми, которые когда-то — сорок лет назад — были его одноклассниками. После школы он их больше не видел. Он не может себе представить, как выглядят сегодня тогдашние дети, а теперь мужчины и женщины на шестом десятке. Он может только пририсовать усы и морщины к сохранившимся в памяти детским лицам. Многих с той поры разметало по свету, многие безвозвратно утеряны. Из тех же, что остались, большинство так и живет в старом, родном гнезде.
Он не может точно сказать, кто из них еще жив, а кто нет. Он знает про Лоренца Цимана, крепкого невысокого паренька, что тот погиб в войну, подорвавшись на мине. Он видит, как Лоренц надевает спортивные туфли, с воплем восторга мчится в зал, и вот уже сидит на верхушке гимнастического шеста. Для самого Феликса К. детство и школьные годы кончились почти одновременно, за одну ночь. Сразу после пасхи тридцать шестого года они забрали его приемного отца, Радмахера, на политический допрос. А ему сказали, что о нем позаботится государство. Радмахер был древообделочником, точнее сказать, каретником, а вдобавок умел экспромтом сочинять стихи, то бишь вирши. Это он их сам так именовал. Его теория состояла в следующем: рифмы должны налетать друг на дружку. В этой жизни все цепляется и все рифмуется. Еще он был социал-демократ, из недовольных, иногда с анархическими завихрениями, и с дыркой в голове — от пули после первой мировой войны. Почему его, собственно, и не тронули в тридцать третьем. Этот самый Радмахер, по праву близкого родственника, взял в сыновья родившегося на свет без отца мальчишку, когда его мамаша просто-напросто скрылась с другим мужчиной то ли в Америку, то ли еще куда, а взяв, обещал местным властям тотчас жениться. Но предполагаемая супруга от него отказалась: «Больно ты мне нужен со своими фокусами, да еще с этим подзаборником в придачу. Это уж перебор получается…» Вот и пришлось Радмахеру заменять мальчишке сразу и отца, и мать. За день до ареста он угодил ногой в капкан, поставленный на лису. Зубья капкана пропороли кожу башмака, Радмахер промыл рану слюной и больше о ней не заботился. А в камере с ним приключился антонов огонь. Ему сказали, что он первостатейный симулянт, но отпустили восвояси. Он сумел еще своим ходом дотащиться до больницы, даже не заглянув домой. В больнице он создал свое последнее стихотворение, единственное, которое было записано:
Последний путь — и, стало быть, за мною не следят,
Тем более я им не прекословил.
А под кроватью в банках маринад,
Я сам его готовил.
Феликса К. в окружном центре отдали учиться в автомастерскую на вулканизатора со столом и постелью от мастера. Плюс три марки в месяц стипендии, А чаевые он мог оставлять себе. Имущество Радмахера пошло с торгов. Вырученная сумма — сто восемьдесят семь марок — была положена на сберкнижку до совершеннолетия. После войны он выкупил за пятьсот марок верстак Радмахера, проданный тогда за пять марок. В городе Феликсу понравилось. Его наставник, наци без мундира, был также членом церковного совета; он стремился добросовестно выполнять свои опекунские обязанности и сделать из мальчика человека. У него были неплохие связи с деятелями из мотоциклетного клуба, с гонщиками Саксенринга. Наставник хотел обеспечить своему ученику надежное будущее как специалисту по шинам в гоночных конюшнях Союза автомобилистов. Но для достижения этой цели надо было сперва вступить в моторизованный отряд гитлерюгенд. Феликс туда и вступил, но спустя два года его — как это говорится — попросили о выходе. Из-за одной дурацкой истории, в которой заподозрили злой умысел. Дело было так: во время военной игры ему было поручено везти банфюрера в коляске своего мотоцикла. И вот, когда этот самый банфюрер, стоя в коляске, разглядывал в полевой бинокль маскировку вражьих стай, у Феликса при включенной второй скорости рука соскользнула со сцепления. А стояли они на пологой тропинке под развесистой сосной. Мотоцикл подпрыгнул, банфюрер сперва ударился головой о здоровый сук, а потом — это ж надо как не повезло — до того неловко вылетел из коляски, что в падении сломал руку. Мало того, от боли он потерял сознание. Феликс кликнул на подмогу замаскированных бойцов, чего ему, по всей вероятности, делать не следовало. Ибо тут «Гейера черные стаи» увидели своего предводителя в самом плачевном состоянии. Он скулил. Тем, кто позволил себе рассмеяться по этому поводу, впредь на службе было уже не до смеха. А козла отпущения изгнали с позором: с него публично содрали черный галстук и погоны. Но мастер от него не отрекся, на сей раз он пристроил его в церковную духовную капеллу, благо им позарез был нужен трубач-солист. Жаль только, у бедняги не было музыкального дарования.
С тех пор родной городок редко его видел: он чувствовал себя отовсюду изгнанным, никому не нужным. Из всех друзей с ним остался только Гейнц Ворак. Пока этот самый Гейнц не угодил правой рукой под пресс и не лишился двух пальцев. Как ни странно, дружба их на этом кончилась, и одновременно порвалась последняя нить, связывавшая Феликса с родными местами. Он и на девушек местных перестал глядеть.
И вот теперь он снова приближается к родному гнезду, что приютилось на холме среди лугов. Если судить по первому впечатлению, здесь почти ничего не изменилось. Разбросанные домишки, дворы, ратуша, церковь, трактир, школа, десяток-другой мелких предприятий с большими слепыми окнами, лежащий на отшибе вокзал, неподалеку — футбольное поле. Из двух путей один порос травой. А вот бассейн, тот остался и даже забетонирован, с ним рядом — пруд, поросший камышом, и амбар, и торфяная пустошь, раскинувшаяся до дальней кулисы — до самого леса. И Три сестры сохранились — три липы из одного корня, здесь принято было шептаться о душевных страданиях и о еще более возвышенных материях. Если верить легенде Радмахера, то он, Феликс К., был зачат именно на этом месте, под этой древесной кроной, в лунную ночь и без помощи отца: