Во времена оны эта гора изрыгала огонь и камень, У обочины до сих пор лежит каменная глыба, изрыгнутая горой во времена оны. И у нее нет иного имени, кроме простого: камень. Для Феликса К. все камни мира повторяют этот. Раньше говорилось так: пойдешь с нами к камню? И каждый сразу знал, куда и зачем. Играть, рассказывать небылицы, драться, миловаться. Теперь говорится так: остановись, вспомни. Это настраивает его на меланхолический лад. Он останавливается. Но, будучи последним болваном, он упирает ногу в затылок камня, который лежит себе, словно отдыхающий теленок. А уперев, достает из кармана истертую фотографию: их класс на третьем году обучения. Отыскивает шестерых, кто, согласно поминальной доске, не вернулся с войны. Шесть мальчиков из тринадцати. Мальчики выстроились в ряд перед девочками. Он пересчитывает мальчиков слева направо, как считают всегда. Потом пересчитывает еще раз, на случай если ошибся. Нет ли мистики в том, что он — седьмой по счету? Не моя ли очередь теперь? Мистическая дрожь, суеверное наслаждение памяти. Седьмым покойником оказался другой. Он вернулся домой с войны, он хотел наколоть дров для матери. Тяжелый колун, занесенный над головой, ударился о натянутую бельевую веревку и с размаху вошел в его затылок.
Феликс К. ощупывает камень. Тонкая оболочка летнего тепла еще окутывает прохладу камня. Однажды, пасмурным и холодным осенним днем, когда на картофельном поле лениво дымились костры, на камне этом возникло пятно крови. Лоренц Циман, по прозвищу Каучук, подставил ножку одной девочке, и та со всего размаху ударилась головой о камень. А Каучук с перепугу и от раскаяния поперхнулся горячей, как огонь, картофелиной и чуть не задохнулся. Конечно, Лоренц Циман сумел бы теперь замолить много грехов, не лежи он — без вести пропавший — где-то под землей, как под гнетом проклятия.
На ратуше, дребезжа, как и прежде, голос часов возвещает, что уже три. В эту минуту наверху, в горном ресторанчике, начинается встреча их класса. Он опаздывает. Но для него куда важней, что он успел еще раз поставить ногу камню на загривок. А камень, господи ты мой, — сколько поколений давали здесь слово друг другу, и не один потом жалел об этом и на обратном пути чувствовал себя связанным навеки.
Кто-то сзади окликает его. «Бен, Бен!» — кричит женщина. Не старуха, но и далеко не молоденькая. Черные волосы все еще густые и пышные, лишь кое-где блеснет серебряный волосок. Красивая женщина. На шее у нее такой веселенький, пестренький, красненький, скорее даже малиновый платок. Феликс жалеет, что этот крик относился не к нему. Оборачивается, чтобы женщина поняла, что с кем-то его спутала. И еще потому, что мужчины в возрасте спереди смотрятся лучше, чем сзади. Он задорно кричит женщине, что его зовут Вальдемар, а вовсе не Бен. Но женщина тем не менее продолжает целеустремленно двигаться вперед и подходит к нему совсем близко. А подойдя, спрашивает, к его великому удивлению, перестал ли он носиться по морю житейскому под чужим именем, как брачный аферист, или все еще носится. Его удивление заметно ее радует. «Ну ладно, Бен, не беда. Хотелось поглядеть на тебя. Я прослышала, что ты будешь на встрече. И подумала, что, коли так, ты непременно пойдешь полевой тропинкой мимо камня. Я уже битый час, как дура, прячусь за гардиной. Со злости пожелала тебе заявиться на деревянной ноге и с двумя костылями. А ты еще отлично стоишь на собственных ногах. Тебе всегда везло, Бен, Вальдемар, Феликс или как тебя там еще величать. Думаешь, я не помню, что ты Ликс, Радмахеров Ликс, и стал за эти годы важной шишкой. Кто только у нас не вылезает в писатели. Ты как, ежедневно принимаешь порошки от глупости или только изредка?»
Она сердится, потому что он никак не может ее признать. Хотя какое-то воспоминание в нем уже ожило. Ну конечно же, Бен! В мастерской, где вулканизировали покрышки, старый холостяк называл учеников Бенами. Старый холостяк — это Шольтес, для Беньямина «господин Шольтес» — служил в кайзеровском флоте. И едва геройски не пошел ко дну, не умей он плавать, как рыба. Боже мой, какой вздор вспоминается ему сейчас без всяких усилий. И только смутно — девушка, которая сейчас стоит перед ним в обличье уже немолодой женщины, и все, что между ними было. Но ее фамилия, точнее, имя никак не приходит ему на память.
— Ну как можно быть таким идиотом? — сердится женщина. — Неужели ты не понимаешь, что мне ничего, ну ничегошеньки от тебя не надо, что я просто рада еще раз повидать тебя в здравом уме и твердой памяти?
Лучше сказать какую-нибудь глупость, думает он, чем промолчать. И он говорит то, что звучит, должно быть, глупее глупого, но — теперь он вдруг вспоминает с полной отчетливостью — было на самом деле. «От тебя так хорошо пахло пахтаньем», — говорит он и не верит своим глазам: женщине это приятно. Что в свою очередь придает ему смелости. «И косы у тебя были очень красивые, длинные и мягкие-премягкие. Ты всегда щекотала у меня под носом их кончиками. Как парикмахер Землих, «мыльный король», щекотал кисточкой своих лучших клиентов». «А ты, — говорит женщина, — влез ко мне в душу без всякого мыла». Но в голосе ее нет злости. И она теребит кончики своего платочка, как некогда теребила концы своих красивых длинных кос. «А я-то думала, — продолжает она, — что ты сможешь припомнить и цвет. Ты называл его таким красивым, таким волнующим…» Она намекает на цвет своего платка — малиновый цвет. «В те времена это был шерстяной шарф, помнишь? Мне его бабушка связала крючком, длинный такой и толстый, чтобы парням было трудней добираться до моей блузки. А ты снял этот шарф с меня, скатал его в аккуратный валик и положил мне под голову. Вместо свадебной подушки. У меня ты был первый, а своего первого женщина никогда не забывает. Но теперь я сама задаю себе вопрос: а какое все это имеет отношение к тебе теперешнему?»
Тогда были сумерки, долгие, мерцающие. Так и не стемнело. Но и луны в его воспоминаниях нет. Похоже, что был конец июня — начало июля. Сперва они сидели на камне, сидели-сидели, а потом он сказал. «Лиза, — сказал он, — если мы так и останемся сидеть, как бы ты чего не застудила».
— Лиза, — говорит он.
— Я не могу на тебя сердиться, — говорит она.
— Ты замужем?
— У меня хороший муж и красивая дочь, которая собирается через неделю выйти замуж. Вот как обстоят дела. Она просто уходит из дому, и далеко уходит со своим парнем. Господи, о чем я говорю. Я должна ведь наконец сказать тебе свою фамилию. По мужу. Хабеданк моя фамилия. Ну, счастливо оставаться, Феликс. Может, зайдешь как-нибудь? Лауренциусштрассе, семнадцать…
Женщина очень быстро уходит назад по полевой тропинке, уходит и не оглядывается. Он же, Феликс К., продолжая свой путь, чувствует, что ему никак не удается обобщить на ходу этот натиск воспоминаний о времени и о жизни.
За несколько шагов до плоской вершины горы, там, откуда начинается санная дорога, там, где лес редеет к югу, он находит просеку, все ту же просеку среди малинника и рябинок. Между кустов — вулканический выброс базальта. Кому дано, тот видит: Замок грез. Здесь были ворота, здесь — переход, ведущий к рыцарской зале, оттуда путь вел в оружейную залу, а по второму, длинному коридору вы попадали в королевскую опочивальню. Тут стояло королевское ложе в мерцании полутемной ночи, ложе, покрытое, занавешенное, осененное мягким малиновым вязаньем. Все осталось, как было. Феликс идет по дороге, обходя стороной коридоры и залы, тайники и красные своды замка. А память его тем временем прилагает усилие, чтобы навсегда наложить заклятие на ворота замка.
В зарослях малинника он замечает двух старичков, которые лакомятся последними ягодами. Они громче, чем нужно, перекликаются друг с другом. Должно быть, оба туги на ухо. Старушка визгливо смеется, ее в равной мере радует и расслышанное, и нерасслышанное. Феликс К. приветливо машет старичкам. Они с благодарностью кричат в ответ: «Ходи по малину, покуда ходится. Первые ягоды все равно что последние — слаще всего». Верно, бабуля, я тебя хорошо знаю. Это ты украшала вязаными изречениями шарф своей внучки.
Он прибывает на место встречи, когда оратор, не вообще оратор, а кто-то, кого он должен знать, кончает свою приветственную речь такими словами: «А теперь давайте будем пить кофе и хорошенько обнюхаем друг друга. Самое время».
Пока звучат аплодисменты, Феликс отыскивает свободный стул за составленными в виде буквы «П» столами. Но оратор, который все еще стоит на своем месте за поперечным столом, решительно пресекает эти недостойные попытки. Он, надо полагать, прекрасно знает опоздавшего, но решает обыграть ситуацию и требует менторским тоном, чтобы ученик, который, к сожалению, прогулял начало урока, назвал себя. После встречи с Лизой Феликс ошибочно уверовал, будто он всем здесь известен и памятен. Поэтому его на миг покидают и чувство юмора, и дар речи. Когда же он наконец произносит: «Я Ликс», ему чудится, будто он произнес эти слова на языке, которым не пользовался вот уже сорок лет. В ответ на это — дружный вопль и рукопожатия со всех сторон, и все обращаются к нему на «ты», и он рад, но за радостью — мучительные попытки угадать, как же зовут того, кто говорит с ним в данную минуту. Спрашивать ему не хочется. Он надеется вспомнить, пока будут пить кофе. Для начала оратор напоминает ему о суровом правиле: кто опаздывал на урок, тот должен был весь день просидеть возле двери на скамье позора. Исключений не бывает, даже для Ликса. Итак, он занимает место возле дверей, в самом конце накрытого для кофе, украшенного свечами и деревянными щелкунчиками стола. Соседом его оказывается человек с узким, в шрамах лицом, у соседа темные, гладко зачесанные назад волосы, чуждые всякой сентиментальности губы и зоркий, с крестьянской хитрецой взгляд. В этом мужчине Феликс тотчас узнает прежнего мальчика, Иоганна Шрайнера. «Привет, Иоганн!» Впрочем, тот и сам отрекомендовался: «Иоганн Последний, он же главный тупица во всем классе все восемь лет подряд. Без исключения. А ты почти всегда был первым. Удачное соседство!» Коньяк уже разлит по рюмкам. Пока чокаются, он узнает мальчика в еще одном мужчине: Гейнца Ворака. «Ворак-дурак, залез на чердак, раз-два-три…» Считалка, высмеивающая молчаливого, погруженного в себя Ворака. Ворак протягивает свою рюмку, кивает Феликсу, но не произносит ни слова. Сначала разговору мешает народное искусство. Цитра, гармоника, трехголосое пение, женские голоса, бойкий конферанс, метко очерчивающий языком местные характеры, экзотика Рудных гор, приманка для туристов. И поскольку Ликс каким-то боком причастен к искусству, ему и подобает вручать цветы. Он охотно потолковал бы с народными артистами, но те торопятся, их ждут в соседнем ресторане.