Стойка густо облеплена гостями. Кольцо открывается и снова смыкается за ними. И уж конечно, возле стойки царят иные мысли и иные разговоры, чем перечень больших утрат. Тут малость подтрунивают над каждым, над Ликсом, к примеру, который лишь затем — единственный — опоздал на встречу, чтобы его большая голова произвела максимальный эффект. Над Карлой, которая весь день изображает неприступную даму и первую секретаршу. Карла неохотно огрызается: «А, все вы, мужики, на одну стать!» Мужчины находят ответ Карлы удовлетворительным и пьют за женщину ее года рождения — самого лучшего во всем столетии. Вдруг рядом возникает Лемхен и гладит Карлу по руке, которой та крепко обхватила ножку рюмки. Лемхен умеряет их тщеславный пыл. «Каждый год, — говорит она, — ускользает, что твоя кошка, и каждый год плодит своих котов и своих кошек».
Стойка снова пустеет. В зале затеяли групповой снимок. Стремление к живописной небрежности расстановки и одновременно желание наидостойнейшим образом предстать на документальном свидетельстве этого дня перед родными и знакомыми, перед детьми, внуками и правнуками заставляет участников за шумовой кулисой из шуток и криков принимать выигрышную позу и делать серьезную мину. Жена одного из соучеников, который в первые послевоенные годы подался на Запад, хочет принести посильную пользу в качестве фотографа. Этой маленькой и жизнерадостной особе при ее телосложении нелегко взобраться на стул, а тут вдобавок вспышка на ее супермодерновой японской камере не желает функционировать. Техника упорно не желает считаться с ее выкриками: «Внимание, снимаю». Почему-то, когда делают групповые снимки, без таких смешных недоразумений не обходится. Проходит еще какое-то время, выигрышные позы сменяются естественными, пока кто-то не достает свою старую надежную «Практику». И смотри-ка: вспышка срабатывает немедленно. Это исторгает из уст гражданина ФРГ, который, занимаясь политической деятельностью, весьма высоко ставит свою государственную принадлежность, латинское речение: «Ex oriente lux»[16]. В ответ Иоганн Шрайнер любопытствует, что это за сорт сигарет такой, уж не в Дрездене ли его делают.
Во время фотопроцедуры Иоганн упорно держался рядом с Феликсом. Но потом Лемхен приказала Феликсу стать рядом с ней, именно приказала, а теперь, когда снова начались танцы, она объясняет ему причины своего поведения. Лемхен, теперь ласковая и вкрадчивая, как кошечка, говорит: «Каждый на свой лад умен, каждый на свой лад глуп. Вот и я, к примеру, когда-то думала, что если девушка, замирая от страха, украдет у пекаря ситник с изюмом ради какого-нибудь парня, потому что этот парень обожает ситник с изюмом, и они вместе съедят его, и парню достанется бо́льшая часть, потому что мужчины всегда желают иметь большую часть, — может, ты не забыл еще, это было в сарае за огородами, — вот и я надеялась, будто для парня это хоть что-нибудь да значит. А для тебя это ровным счетом ничего не значило. Ты только и сказал: «Большое спасибо». А я-то, дура, еще дала тебе в придачу корзину салата для твоих кроликов. Не чего-нибудь, а салата! Я думала, что мы оба, ты и я, должны всегда быть вместе, в горе и в радости. Иметь детей. Потому что оба мы хорошо знали, как оно бывает, когда у ребенка нет настоящих родителей. Вот я и говорю, что каждый человек и умен, и глуп. Всегда останется что-то сверх того, а мы понимаем это, только когда все пройдет».
Доротея Кемп, иначе Лемхен, была приемной дочерью и самой дешевой рабочей силой в хозяйстве у торговца фруктами, овощами, рыбой и бутылочным пивом Вильгельма Кемпа, более известного под именем Кемп-банкрот. До нацистов он примерно раз в год или в два объявлял себя несостоятельным. И каждый раз почему-то выходил сухим из передряги, лишь немного изменив профиль своего торгового заведения. Позднее, став представителем власти, в расшитом мундире, он мог уже обходиться без столь искусных маневров. Прежде всего он обеспечил себе монополию в оптовой виноторговле на подвластной ему территории. Рекламный лозунг Кемпа: «Немец пьет немецкое вино» — принудил его добрых соотечественников неизменно снова и снова наполнять его дырявые карманы. В одном из винных погребов оккупированной Франции Кемпа хватил кондрашка. Его имя тоже стоит на второй доске в церкви.
После войны для Лемхен сбылась мечта всей ее жизни. Она получила возможность стать ветеринарным врачом. На четвертом курсе во время практики она познакомилась с одним дояром. Человек этот был много старше, чем она, но ее умилило, что у него нет ровным счетом ничего, кроме содержимого брючных карманов. Он тут же сделал ей ребенка, а потом, за восемь последующих лет, — еще восемь. Институт пришлось бросить и удовольствоваться должностью зоотехника. Да и зоотехником стать тоже было непросто.
«Ты, признаться, был тоже и глуп, и умен зараз, но таким, как Малих, ты все же не был». И чтоб он уже совсем точно представил себе, каков ее муж по имени Малих, она добавляет: «У старых козлов рога крепче». Она уже трижды хотела развестись с ним и всякий раз не давала себе воли.
— Детей-то не поделишь. А Малих без меня сопьется до смерти.
По Лемхен никак не скажешь, что у нее девять детей. Она танцует легко, как молоденькая девушка, охотно расходится со своим партнером, когда ее отбивают, рада, когда ее ищут и снова находят. Она вырывает у него обещание, что на следующий танец он снова пригласит ее, ее, и никого другого. Потому что ей надо обсудить с ним одни конкретный вопрос, очень для нее важный.
Поначалу из их уговора ничего не получается. Молодой руководитель танцкапеллы объявляет любимые публикой польский хоровод с переменой партнеров и вальс с хлопками. Когда образовалось два круга, причем мужчины составили внешний круг, а женщины — внутренний, супруг той дамы, которая безуспешно пыталась их сфотографировать — он же гражданин ФРГ с большим стажем, — просит уделять ему минуточку внимания. Гости соглашаются из чистой вежливости, потому что готовность выслушивать речи давно иссякла.
— Дамы и господа!
Это обращение вызывает взрыв хохота, впрочем добродушного. Но оратор, член парламента на уровне какой-то из земель, свое ремесло знает. Он смеется вместе со всеми и этим опять добивается внимания. «Ну ладно, — начинает он по новой, — пусть я для вас реакционный придурок из ХДС. Мне уже за сегодняшний вечер не раз тыкали этим ХДС в морду. Не беда, друзья мои, я не злопамятен. А между прочим, я за последние десять лет чаще бывал в Советском Союзе, чем некоторые из вас…» Это стоит послушать.
Ворак бросает взгляд на Феликса К. и подмигивает. Перед этим Ворак имел длительную беседу с депутатом ландтага у стойки. Без злости и без ража. В силу политической сознательности, а также внутренней потребности, продолжал депутат, он всячески содействует развитию молодежного туризма между ФРГ и восточными странами. И вот однажды он, к примеру, принимал у себя дома целую группу молодежи из Узбекистана. Гости не знали немецкого языка, и весь разговор шел через переводчика. Потом вдруг кто-то из гостей встал, подошел к полке и с удивлением вытащил одну книжку. Хозяин дома, в свою очередь удивленный, почему молодой человек вытащил именно эту книгу, с чувством некоторой гордости объяснил, что ее написал у него на родине один из его одноклассников. Тут узбекский гость на хорошем немецком языке сказал, что эта книга наряду с другими очень помогла ему изучить и полюбить немецкий язык… Вот о чем, так завершает оратор свое выступление, ему хотелось бы рассказать в память старой дружбы.
Капелла играет туш, все равно как на карнавале в Кёльне. Одноклассники проявляют величайшее чувство такта, они решают тут же почтить Ликса специальным танцем в его честь. На танец Ликс приглашает Лемхен. И та уговаривается с ним, чтобы он по силе возможности равномерно давил бременем славы на пальцы ног многодетной матери. Остальные отбивают такт в ладоши. Лемхен шепчет, что хотела бы долго-долго говорить с ним, целые дни, целые ночи. И от души желает, чтобы он одержал верх в их разговоре.
— А о чем бы мы стали говорить?
— О боге или не о боге.
— Ты веришь в бога, Лемхен?
— А в нашей деревне нет больше никого, с кем я могла бы разговаривать так долго, как мне хочется и как мне надо.
— Ты ведь знаешь мои мысли. Я до сих пор думаю так:
Красные не верят в воскресенье —
Это всем известно без сомненья.
Лемхен говорит, что от него не убудет, если он станет держать себя во время танца малость интимнее. Но поскольку он не откликается на ее призыв — или не знает, как это сделать, — она вдруг становится на несколько тактов тяжелой и неповоротливой. Окружающие начинают хлопать усерднее. Они недовольны тем, как он ведет свою партнершу. Лизелотта ехидничает: «Интеллигентно танцует!»
Приходится поднатужиться. «Да будет тебе, — говорит Лемхен, — мы просто меняем стиль». Теперь он может свободнее и ниже положить руку ей на бедро, а другую вытянуть во всю длину, слегка отгибая назад, так что Лемхен оказывается совсем близко, и он чувствует ее дыхание у себя под ухом. Они плывут в ритме вальса, отбиваемого ладонями. Кто-то щелкает вспышкой. Лизелотта придумывает заголовок для фото: «Шепот в вихре вальса». А Карла Роктешель: «Цветная открытка».
— Твой Радмахер, — шепчет Лемхен ему на ухо, — здорово задирал нос, а меня так он и вовсе терпеть не мог. На его вкус я была недостаточно красная. Ты небось по сей день так думаешь. Тогда и говорить не о чем. Тогда лучше порассуждаем с позиций брюха. Ты сыт. Я сыта. Никто не терпит нужды. У детей есть будущее. Сигаретный дым и несчастная любовь вредно сказываются на здоровье членов уважаемого собрания. Так что поговорим о другом. Лучше будем скрещивать мясные породы скота с молочными…
Почетный вальс закончен.
Польские хороводы встречены всеобщим одобрением. Круг мужчин — каждый положил руки на плечи впереди стоящего — движется под звуки веселых маршей навстречу внутреннему, женскому кругу. При остановке или перемене такта каждому надо срочно выбирать партнера. Поскольку мужчин меньше, чем женщин, последним приходится выдерживать предвыборную борьбу. Лемхен и Карла Роктешель ухитряются сыграть шутку с теми, кто хочет их выбрать: при каждой останов