Перевод И. Каринцевой.
ГЮНТЕР ДЕ БРОЙНЛишение свободы
© Günter de Bruyn, 1979.
Из сотни тысяч и более происшествий, что изо дня в день случаются в Берлине, выбрана именно эта история по причинам тенденциозного свойства. Главное действующее лицо ее — Анита Пашке, тридцатидвухлетняя стройная блондинка, незамужняя мать троих детей. Второстепенные персонажи: Штрёлер — кельнер, Шелике — младший лейтенант народной полиции и Зигфрид Бётгер — директор некоего народного предприятия. Время действия: одна из прошлогодних ночей.
Действие открывает второстепенный персонаж Штрёлер. Возвращаясь с работы в пивной, усталый и, разумеется, слегка под градусом, он вскоре после полуночи входит в дом номер 263 на Линиенштрассе, где он живет во флигеле на четвертом этаже, в среднем подъезде, и спустя пять минут снова выходит оттуда, идет к телефонной будке около Ораниенбургских ворот и, убедившись в ее неисправности, торопливо, слегка танцующей походкой возвращается в пивную, откуда звонит в полицейский участок и просит дежурного срочно прислать наряд на Линиенштрассе, где в заднем корпусе, на четвертом этаже слева человек, точнее, мужчина барабанит кулаками в дверь, кричит, что его лишили свободы, и требует немедленно вызвать к нему представителя государственной власти. Нет, никто не пьян: ни он сам, хотя и выпил, что почти неизбежно при его профессии кельнера, ни узник, который, если с ним разумно говорят, разумно и отвечает, на саксонском, кстати, наречии, если позволено будет на это указать. Ну что вы, дверь дома не заперта, он, Штрёлер, сразу же от телефона подастся к дому и там будет дожидаться полицейских, чтобы избавить товарищей от ненужных поисков, поскольку то, что он назвал задним корпусом, в сущности, не что иное, как флигель, правый, вход и него можно и не заметить, ибо скорее бросается в глаза проход во второй задний двор, потому что он больше, чем настоящий вход, он очень большой, собственно говоря, это проезд, но им не разрешено теперь пользоваться, как и первым проездом, так как под обоими дворами топкие погреба, в них можно провалиться, почему вот уже два поколения жильцов приплачивают разносчикам угля за то, что им приходится проделывать пешком такой длинный путь. Да, конечно, он знает, кому принадлежит квартира, это ведь соседняя с ним квартира, четвертый этаж слева, а он живет в среднем подъезде и хорошо знает женщину справа, ну как знаешь соседку, не будучи с ней в дружбе; ее фамилия Пашке, и она, собственно, девица, но имеет троих детей — двух, четырех и шести лет, — для которых она никак не может получить одновременно три места в детский сад и ясли, почему сейчас и работает ночью портье в небольшой гостинице на Фридрихштрассе, с десяти вечера до шести утра, несчастная женщина, кстати, вполне порядочная, если не считать сменяющихся мужчин, один из которых, наверное, и этот барабанщик; если он, Штрёлер, не ошибается, его голос он в последние месяцы нередко слышал с лестницы, а не через стены — стены толстые и звуконепроницаемые, это единственное достоинство дома, действительно единственное. Нет, имени мужчины он не знает.
Штрёлер, не останавливаясь, выпивает еще один шнапс и, подбадриваемый своими коллегами, отправляется на Линиенштрассе, к дому 263, который построен ровно сто лет назад на деньги человека, чьи правнуки теперь живут в Гамбурге, предоставив свое имущество коммунальному управлению. Нет, этого он не знает; он только знает, что последний раз дом ремонтировался в 1930 году и коммунальное управление даже и не собирается снова это делать, поскольку уже с 1950 года объект предназначен на снос, срок которого все время твердо устанавливается: 1960, 1963, 1968, 1972. Ныне годом надежды провозглашен тот, что наступит после следующего года, но веру в это питают только жильцы с небольшим стажем.
Когда Штрёлер достиг места происшествия, из машины вышел другой второстепенный персонаж: внушительных размеров младший лейтенант, он не представляется по имени в отличие от Штрёлера, который, представившись, снова рассказывает то, что читателю уже известно. Пока они пересекают темный двор и взбираются по лестнице — кельнер возбужденно подпрыгивая, медленно и степенно младший лейтенант, — полицейский задает вопросы, первый из них о детях, о которых Штрёлер еще не подумал, но он сразу вспоминает одно замечание их матери: возможно, от отцов они и унаследовали всякие разные свойства, но одну способность, способность к поразительно глубокому сну, они переняли определенно от нее.
При следующем вопросе Штрёлер останавливается: боже сохрани, ни в коем случае, и речи быть не может, говоря о сменяющихся мужчинах, он не хотел, чтобы это так буквально поняли; насколько ему помнится, он даже характеризовал ее как порядочную женщину, женщину, достойную сожаления, потому что мужчины от нее всегда уходят через несколько месяцев или лет, причем, кто знает, может, виной тому и квартира, неудобств которой никто не в состоянии долго выдержать.
На каждое словоизвержение младший лейтенант лишь хмыкает, мнения своего не высказывает, не проявляет никаких чувств, даже перед квартирой Пашке, откуда раздаются барабанный грохот кулаков по двери и призывы на помощь. Он терпеливо выжидает, пока барабанщик сделает паузу, наклоняется, открывает почтовую прорезь и кричит в нее, что здесь полиция, и требует объяснения.
Объясняться трудно. Через две двери можно что-то понять, только если говорить громко и медленно. Невольник с этим справляется лишь после многократных увещеваний. В конце концов выясняется следующее: фрау Пашке злонамеренно держит под замком мужчину; он требует немедленного освобождения, даже если для этого придется взломать дверь.
Младший лейтенант молча принимает это к сведению, спрашивает у Штрёлера, который от волнения не может стоять на месте, где работает женщина, приказывает пленнику хранить спокойствие и терпение, желает Штрёлеру доброй ночи и покидает дом.
Тем временем Анита Пашке добросовестно несет свою службу, на четыре пятых состоящую из уже упомянутого глубокого сна, и разбудить ее может только исключительно громкий звонок, проведенный специально для нее хозяином пансиона господином Айзенптером (в нашем рассказе он отсутствует, так как с двадцати двух часов тридцати минут до пяти часов тридцати минут он отдыхает), чтобы прибывающие после полуночи гости могли провести остаток ночи не на улице, а хотя бы на лестничной площадке, ибо маленький отель господина Айзенптера с громким названием «Штадт Франкфурт» занимает лишь второй этаж жилого дома.
Примерно до полуночи Анита еще кое-как бодрствует, вкушая телевизионные радости и занимаясь вязанием, затем, если какой-нибудь гость желает, чтобы его разбудили до того, как кончится ее рабочее время, она заводит будильник, кладет наготове ключи от комнат ночных гуляк, закутывается в плед, свертывается клубком на одном из больших клубных кресел и мгновенно засыпает, если только на пять-десять минут ее не задерживают, как в эту ночь, беспокойные мысли, не касающиеся, правда, непосредственно пленника, но вызванные тем не менее им. Она думает о крысах, санитарном оборудовании и о коммунальных властях.
Все это пестрой смесью вертится у нее в голове, но в конце концов выстраивается в подобие некоего плана: на следующий день она хочет попытаться кипучей деятельностью заглушить свое отчаяние. Вместе с детьми она совершит обход инстанций, станет проливать слезы, даст выход своему отчаянию, будет ругаться, поносить, рассказывать какую-нибудь из своих многочисленных историй о крысах, говорить о холоде, жаре, сырости, грязи и вони, перечислять болезни своих детей, применит терминологию инженеров-строителей, слесарей, монтажников и в результате, может быть, снова получит в руки целую пачку официальных бумаг, в которых поликлиника, санитарная инспекция, отдел социального обеспечения и ведомство по охране несовершеннолетних удостоверят, что ее жилищные условия невыносимы. Эту пачку она отнесет в сопровождении своих троих шумливых детей в жилищный отдел, где бумаги с раздражением подошьют к уже накопившейся объемистой кипе документов. Если Анита нападет на толстуху, та быстро разделается с ней, бросив мимоходом, что она может раздавать только те квартиры, которые у нее имеются; если сидит старуха, та будет плакаться лучше, чем Анита сумела бы когда-нибудь научиться, по поводу тех многих, очень многих семей, которым живется хуже, куда хуже, чем Аните, которые теснятся по шесть человек в одной комнате, а не как она — вчетвером в двух комнатах, у которых уборная не как у нее — на лестнице, а во дворе и у которых водопровод при минусовой температуре только потому не замерзает, как на Линиенштрассе, 263, что он никогда не работает и его никогда нельзя будет починить. Старуха так хорошо это сделает, что Анита устыдится своего эгоизма (она ведь пожаловалась даже на отсутствие ванной!) и посочувствует беднягам, которым живется несравненно хуже, чем ей, и старухе, которая страдает оттого, что она не в силах всем им помочь. Анита с раскаянием повернет обратно и лишь на улице вспомнит о тех многих, очень многих семьях, которым живется лучше, куда лучше, чем ей, и снова, с опозданием, ей придут на ум меткие слова о несправедливости, состоящей в том, что человек, который с незапамятных времен живет в такой грязной дыре, никак из нее не выберется, разве только если дом снесут или обитатель этого дома заимеет связи среди тех, кто раздает квартиры в новостройках людям, которым незачем обивать пороги жилищного отдела.
При слове «связи» фрау Пашке опять возвращается к исходной точке своих размышлений — к барабанщику, кому она, жалея себя, не хочет посвящать больше ни единой мысли. И потому она предается сну, спасающему ее лишь ненадолго, ибо шум звонка заставляет ее очнуться.
То, чего младший лейтенант не сделал перед Штрёлером, он совершает здесь: представляется, называет ранг и имя и дает понять, что привело его в «Штадт Франкфурт». Испуга он и не ожидал увидеть, но то, что женщина развеселилась, его все же удивило. Товарищи ждут его внизу в машине, он торопится и хотел бы уладить это пустячное дело прямо здесь, у двери, но вопреки своему желанию он идет вслед за женщиной в приемную, представляющую собой всего-навсего длинный коридор, в ответ на ее приветливое приглашение прогибает кресло своим немалым весом, закуривает, снимает даже фуражку и, к собственному удивлению, вместо упреков и указаний слышит произносимые его устами сочувственные вопросы, после чего он, правда, сам сперва должен ответить на три: спят ли дети? очень ли тот еще бушует? который час?