Расследование дало следующий результат: бросил свой деревянный башмак, тяжело им ранив меня, Норберт К. Однако Норберт К. метил совсем не в меня, а в одного из своих товарищей, который сидел позади меня, то есть находился вне моего поля зрения, и за моей спиной вытворял всякие фокусы.
Фокусы и по сей день пользуются успехом, если они развлекают, потешают и доставляют удовольствие. Но здесь было по-другому. Норберт К. не хотел, чтобы ему мешали слушать волнующую историю американского бродяги; другие, как оказалось, тоже не хотели, так что кривлянье маленького хвастунишки за моей спиной было на этот раз неуместным. Норберт К. уже пригрозил ему кулаком, и другие дали понять, что пора кончать представление. Но тот не принял это всерьез и стал кривляться еще усердней.
Тогда у Норберта К. лопнуло терпение, он побагровел и сгоряча, стащив с ноги тяжелый башмак, хотел бросить его в нарушителя спокойствия.
А попал в меня. Вот и все.
Норберт К. сам рассказал об этом.
Ночь он просидел в изоляторе, а на следующее утро вышел на работу — ребята возводили стены конюшни; вечером он снова был в своем отряде.
При обсуждении инцидента мои коллеги заметили, что я допустил серьезную ошибку: не следовало оставлять тыл неприкрытым, в подобной ситуации это-де непростительно, к тому же следовало бы время от времени отрывать от книги глаза, иначе нельзя всех держать в поле зрения. И с моим робким возражением, что при чтении я забываю обо всем на свете, конечно, не посчитались. Подобное я мог бы позволить у себя дома, а не во время работы с трудновоспитуемыми.
Я, разумеется, признал свою ошибку.
Сегодня я бы сожалел, если бы тогда не совершил ее. Да и что это была за ошибка? Я поверил в молодых людей и поверил в силу воздействия литературы.
Норберта К. после этой истории я очень долго не выпускал из виду, разузнал о его тяжелом детстве и о том, как он не слишком удачно пытался свою жизнь наладить. Нет необходимости рассказывать об этом подробно: там, в колонии, такое же детство было за плечами у всех. Все это можно привести к единому знаменателю: проклятая воина, послевоенное время и отражение всего этого на судьбах детей.
Однажды я наблюдал за работой Норберта со стороны. Он не позволял, чтоб ему мешали. Он делал кладку трансформаторной будки на территории колонии. Работал он без отдыха, тщательно, ругался страшно, — а как он ругался, если что-то было не так и в работе возникали перебои!..
Таков был Норберт К.
Затем я потерял его из виду. Его выпустили в полный противоречий город Берлин, где он родился и вырос.
Строитель Норберт К. …
Ему было уже восемнадцать, и он больше не возвращался в колонию. Многие, кто был тогда вместе с ним, встречались мне за эти годы. Один теперь инструментальщик, другой — учитель.
А Норберта К. я так и не встретил.
Перевод Г. Кагана.
КАРЛ ГЕРМАН РЁРИХТЗерно всех зеренСказка
© Buchverlag Der Morgen, Berlin, 1976.
С самого детства Альфонс придерживался мнения, что все живое появилось не из яйца, а из зерна. Вопреки научным теориям того времени, доказывавшим, что флора и фауна развивались одновременно, родившись из праклетки или праяйца, он упорствовал в своем заблуждении, говоря: сперва из празерна произошла флора и лишь много позже — фауна, а вместе с ней, как вершина творения, и человекоподобная обезьяна. А чуть позже — и человек.
С самого детства… Нет, мы должны были бы начать так: все еще дитя, хотя и взрослея постепенно, Альфонс сохранял ту способность к озорству, из-за которого одним дети кажутся несносными, а другим — прелестными. Его образование было бесконечной цепью случайностей, хотя он в них не верил с тех самых пор, когда решил, будто открыл теорию неизбежности случайностей — ошибочную, как и многие другие теории Альфонса.
Для объяснений он прибегал к замысловатым притчам, сравнивая жизнь с полем, виды с колосьями, а особи с зернами. Помол у каждого свой, говаривал он, и просеивают и провеивают каждого тоже на свой лад. А потом добавлял, что мельчайшие кирпичики атомов, нейтроны, — это своеобразные электрические зерна. Физики только посмеивались.
Иногда он говорил своим современникам, с которыми его связывала скорее снисходительная любовь, чем нежность: «Обратитесь к солнцу как дети, протягивающие к нему ладошки, и на вас не только ляжет его мягкий красноватый свет, вы почувствуете и те бесчисленные зерна, из которых состоите, потому что даже самое малое зернышко повернется к солнцу. Они зазвучат как мягкое тремоло нервов, зашуршат почти неслышно, как форте пианиссимо. Последние слова выдавали его необразованность в музыке и в итальянском языке, где, как известно, это должно обозначаться пиано пианиссимо.
Но всерьез ли говорил это Альфонс? Может быть, это был особый вид хитроумных шуток? Как знать. Но возможно, у него шутка переплеталась с серьезностью, как и у многих людей, которые по причине своей сверхчувствительности страдают слабыми нервами и закрывают уши всякий раз, едва заслышат грохот глупостей.
Конечно, Альфонс собирал всевозможные зерна. А как же иначе? В его просторной квартире стояло много шкафов с ящиками и коробочками, в которых он держал самые разные зерна: семена сотен и тысяч сорняков, разгуливающих по полям и лугам, хотя их никто не звал — но зачем-то они все же нужны? Зерна плодов шиповника и огромного числа роз — диких, тропических, садовых, искусственно выращенных. Зерна других цветов и полезных растений. Зерна плодовых деревьев, которые он особенно любил, овощей, ядовитых и целебных трав. Но собирал он и чуть маслянистые зерна городской пыли, и пылинки с дорог многих стран, влажноватые или, как на его родине, сухие; несть числа погребам горожан, откуда он выгребал зерна угля, а рядом с ними лежали — как бы в беспорядке — зерна тыкв и огурцов из самых разных уголков земли; зерна стекла, спадающие каплями у стеклодувов и застывающие на полу; в больших холодильниках он держал зерна града, выпадавшего в Голландии, Северной Италии и Гренландии, от мельчайших до огромного размера; зерна камней и гальки различного происхождения, черные зерна с пляжей Белого и белые с пляжей Черного моря. И боже мой, сколько зерен останутся здесь непоименованными!
Незачем говорить, какая огромная исследовательская работа сопровождала его страсть собирателя. Словом, он проштудировал толстенные тома и сам написал несколько книг о зернах. Увы, они не нашли издателей. Высмеяли и его величайшее открытие: всякое зерно должно быть округлым, может иметь незначительные грани и острия, но никогда форму кубика.
На жизнь Альфонсу требовались деньги. Надежда заработать на знаниях о зернах и продаже зерен поблекла, как ленточка от платья с первого бала. Пришлось искать работу. Он нашел ее в специальной школе по обучению старомодному стихосложению.
Образованным людям того времени наскучило читать ремесленнически сработанные свободные ритмы писателей-профессионалов, и они решили вновь изучать и преподавать старые формы поэзии. Альфонса взяли привратником. В то время он собрал много прекрасных зерен-пылинок, круживших в его комнате.
Времени у него было вдоволь, и он мог сколько душе угодно наблюдать, как зерна танцуют в воздухе, как они, обручившись, тяжелеют и вынуждены постепенно опуститься и сесть. Иногда он, избалованный полнейшим покоем, начинал озорничать до такой степени, что сравнивал с зерном даже солнце. Оно — зерно жизни, сказал он директору школы, а посему находится в середине голубого мирового яблока, которое висит на древе бесконечности. За это сравнение он был произведен в главные интенданты гусиных перьев.
Дело в том, что стихи классического размера не позволялось писать обыкновенными стальными или золотыми перьями, сталь которых была из жести, а золото — из латуни. Их нужно было писать гусиным пером, от руки — и никак иначе. А крестьяне почти перестали разводить эту белую или крапчатую птицу, изменив им ради уток, откармливать которых дешевле. Так что в гусиных перьях ощущался недостаток, а пользоваться вместо них утиными возбранялось. Альфонсу приходилось подолгу искать.
Теперь он мог в рабочее время разъезжать по окрестностям в поисках своих толстых пернатых. Если с хозяевами удавалось договориться — полный порядок, но, если они не желали продавать этих сделавшихся редкостью птиц из особой любви к ним или из упрямства, возникали трудности, и Альфонсу приходилось тайком вырывать у горлопанящих гусей перья для воспитанников школы поэтического мастерства.
Заметим, между прочим, что Альфонс обращал внимание и на разного рода деревенские зерна. И возвращался из поездок с такой богатой добычей, что мог себе позволить избавляться от менее совершенных экземпляров из своей коллекции, отпуская их на волю; более того, с годами он делался все разборчивее и разборчивее, иногда его посещало даже искушение освободить целые шкафы, в которых он находил зерна бесполезные и ненужные.
Он искал нечто особенное: сверхзерно, зерно всех зерен, семя «времени и вечности», как он его называл. О Альфонс, седовласое дитя! Ты, вечно склонный к преувеличениям! И тем не менее милый нашему сердцу!
Как интенданту гусиных перьев ему вменялось в обязанность чинить их при помощи перочинного ножа из тончайшей стали с серебряной рукояткой, украшенной большой буквой «О», древним «О», выражающим восхищение и преклонение. А после работы он отдыхал в своей комнате.
Наверху, на втором и третьем этажах школы, ее добровольные воспитанники корпели над сонетами и терцинами, которые они писали гусиными перьями. Не всегда их ожидала удача, потому что родить такие стихи безмерно труднее, нежели расхожие незарифмованные ритмы, являющиеся просто переодетой прозой и к поэзии вряд ли имеющие отношение.
Однажды случилось вот что: в школе появилась десятилетняя девочка по имени Жозефина. Вообще говоря, делать ей здесь было нечего, и она просто-напросто пришла вместе с изучающим старинное стихосложение отцом. Взяв без спросу лист бумаги ручной выделки и заостренное гусиное перо, она обмакнула его в чернила и, прежде чем отец успел крикнуть: «Не смей!», написала неуверенной рукой наискосок через весь лист: «Пришли на кухню дерева и выкрасили все зеленым!» Пока она писала, кончик пера щекотал ей глаз. Отец ругал ее за испорченную бумагу, а в это время, незаметно для остальных, из повлажневшего уголка глаза на бумагу упало зернышко мечты.