Об остальных уроках умолчим. Вечером, когда трудолюбивые воспитанники школы разошлись по домам, Альфонс поднялся в кабинеты, чтобы опустошить переполненные донельзя корзины для бумаг. Может, в тот день заболела уборщица или то было одним из необъяснимых темных побуждений, зовущих нас к неожиданным действиям, но он взял в руки тряпку и начал вытирать столы.
Наметанным взглядом, привыкшим замечать любое зернышко, отметил маленькую песчинку на столе. Он сразу осознал ценность этого крохотного сверхзерна. И вполне прозаично пробормотал: «Теперь я могу вышвырнуть все остальные!»
Оно рождается неожиданно и является на свет незамеченное большинством живущих, где-то между поэзией и буднями, между явью и мечтой, между разумом и чувством, между долгом и игрой, — вот где оно рождается, зернышко мудрости!
Перевод Е. Факторовича.
ФРИЦ ХОФМАНСемейное торжество
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1977.
Собираемся мы все раз в год, на мамин день рождения, на садовом участке, доставшемся нам от дядюшки Фреда. Мама называет дядюшку полным именем Манфред с тех пор, как работает в библиотеке. Расположен участок на склоне к озеру. Ухаживает за ним Рене, он все время что-то там перекапывает.
Всех нас уже человек сорок и с каждым годом становится все больше. Братья и сестры, тети и дяди. И конечно, многочисленные бабушки. Их у нас, по-моему, около дюжины.
Бабушек я люблю больше всех. Ни во что-то они не вмешиваются, только ласково улыбаются и все понимают, а посмотришь как можно преданнее им в глаза, так еще получишь марок двадцать в подарок. Иной раз дадут и какой-нибудь интимный совет, но об этом лучше не будем.
Вообще-то с деньгами у нас обстоит вроде неплохо, хоть мама и редко укладывается в бюджет. Что ни месяц, она жалуется, что деньги опять куда-то разошлись раньше времени. Но чтобы она отчаивалась, такого я еще не видела. Пусть даже вышел последний пфенниг, все равно она уверена: что-нибудь да найдется и все как-нибудь образуется. Или сядет за карты и нагадает удачный поворот дел.
Во всяком случае, когда дядя Карл, положив мне руку на плечо и заботливо сморщив лицо, спрашивает: «Ну, девочка, как дела-то? Не нужно ли тебе чего?», мне и в голову не приходит заговорить о деньгах, да он никогда бы их мне и не дал. Он дарит книги или пластинки, а один раз даже свитер, но, подарив что-нибудь, он делается еще недовольнее и еще озабоченнее.
Дядя Карл женился на вдове одного сослуживца, который погиб во время катастрофы на заводе. По-моему, это здорово. Наверняка ведь он женился, чтоб только помочь ей вырастить троих детей. А может, это была и не жалость, а просто он рассердился, хоть и не всякий поймет, что я имею в виду.
Тетя Элизабет, его жена, больше всего любит поговорить о том, как делают прохладительные напитки, особенно с тех пор, как начали перестраивать завод фруктовых напитков, на котором она работает. Но один раз, года два-три назад, она вдруг выкинула номер — пустилась как заводная плясать буги-вуги и рок-н-ролл и какие-то еще послевоенные танцы, да так, как теперь уже не умеют.
Танцевать у нас стали меньше, это каждый скажет. Мужчины как-то сдали, а мальчишки — все хиляки. Пока их раскачаешь, уж и всякая охота пройдет. Ничего нет хуже в этом деле, чем родственники, да куда ж от них денешься?
Были поменьше, так мы все носились вокруг дома как угорелые, а то заберемся, бывало, на старую суковатую акацию — умещается на ней человек двадцать семь, не меньше. Мы и теперь иногда на нее залезаем, но уж больше так, по привычке. Сядем на сук, болтаем ногами да все треплемся о свободе, любви и о смерти, о смерти больше всего.
На эту тему особенно поднажали, когда у нас появился Детлев, поэт. Говорят, когда-то на его глазах погибли трое рабочих во время аварии на угольной шахте и он будто бы написал об этом пьесу, да только ее не поставили.
Детлев зарабатывает на хлеб фотографией, ею он занимается гораздо больше, чем стихами. Говорит, ему нужны лица, жесты, позы. Фотографии свои он делит на маленькие квадраты, а к каждому квадратику подыскивает словесный шифр. Поэзия, выращиваемая, так сказать, квадратно-гнездовым способом. Не стихи, а шарады.
Детлева я недолюбливаю. У него такая зловредная привычка выспрашивать человека — прямо как на экзамене. Спросит, например: «Если бы ты узнала, что через два года умрешь, что бы ты стала делать в эти два года?» Или начнет интересоваться твоим мнением насчет загрязнения атмосферы.
Он не может без преувеличений. Я считаю, в нем нет чувства меры и никакой сдержанности. Поэты — это люди, которые не поддаются дисциплине. Конечно, если так вот взять да открыть кран всем словам и фантазиям, то стихи из тебя полезут сами собой.
Лучше всего Детлев ладит с дядюшкой Фредом. Тот все знает. Не удивительно, он строитель и архитектор и много повидал на своем веку. Был не меньше четырех раз женат, жил в девяти городах. Бывало, ему просто некогда было снова жениться, потому что нужно было переезжать в другой город. Так и вышло, что семья его рассеяна по всей стране.
С таким опытом нигде не пропадешь. После обеда дядюшка Фред любит поговорить о воспитании подрастающего поколения. На сей раз дело происходит в маминой комнате, где много книг. Обмен мнениями длится около часа. За это время бабушки успевают вымыть посуду.
Мама выкладывает свои проблемы, мужчины — свои мнения на их счет. Говорит-то в основном дядюшка Фред, конечно, для него ведь не существует неразрешимых проблем. Со всеми можно справиться запросто, если только быстро и энергично взяться за дело. Он и строит так же, как говорит.
И уж конечно, никакие вопросы не решить, если церемониться с ними да бесконечно взвешивать все за и против, как это делает дядя Райнхард. «Буржуазный пережиток релятивизма и объективизма», — говорит про него Рене, сердито сверкая глазами. «Вечное топтание на месте!» Рене во всем сомневается, больше всего в себе самом и своем отце. Наше прошлое, говорит он, — куча дерьма, наш горизонт — помойная яма, а запросы у нас куда там, не подъехать, вот и получается каша в голове.
Чем больше говорит дядюшка Фред, тем озабоченнее становится лицо дяди Карла. Во всем ему у нас видится хаос и беспорядок. Даже на обед собраться толком не могут. Тут нужна железная рука, считает он. Вот взять бы да устроить нас всех к нему на завод.
У мамы задумчивый и какой-то отсутствующий вид во время этих разговоров. Так всегда — стоит ей только поставить вопрос, как решения начинают сыпаться со всех сторон. Мало где люди так внимательно и заботливо относятся друг к другу, как у нас в семье. Мама сидит с таким видом, словно вынашивает в мыслях что-то очень нежное и прекрасное; выпрямившись, она левой рукой поправляет свою высокую прическу, так что видна вся ее ладная фигура.
Таким путем не раз уже устранялись различные семенные трудности. Взять хотя бы Рене. Брату моему вроде бы и наплевать на все эти манипуляции, уж он такой, но, с другой стороны, он к советам прислушивается. Скажем, собираемся мы летом на каникулы — так сразу возникает целых семь вариантов, включая даже Татры. Мама-то, правда, ездит только на море, на дачу к дяде Райнхарду. Ей нравится тамошнее обхождение — конечно, она там прямо королева какая-нибудь, а потом — и это основное, — она очень любит купаться.
Дядя Райнхард у нас вроде домашнего врача. Меня-то он даже собственноручно вытащил на свет божий. Очень мило с его стороны. А вообще он считает, что мы ведем ужасно нездоровый образ жизни. Терпеть не могу врачей, вечно чувствуешь себя перед ними виноватой. А в остальном дядя Райнхард, конечно, очень милый, обходительный такой, целует дамам ручки, шлепает девочек по попкам.
Трудно представить себе более мирную и налаженную семейную жизнь, чем наша. Ведь многие семьи держатся только отрицанием других семей. Им хорошо оттого, что они не похожи на других. Мы же все слишком разные для такой солидарности. По-моему, это здорово.
Детлев тоже в восторге от нашей семьи. В ней пульсирует время, как он говорит. По-моему, у него тоже кое-где пульсирует. Он тайком записал треп дядюшки Фреда на магнитофон, чтобы выпустить потом в напечатанном виде, — все слова с маленькой буквы и без знаков препинания. Говорит-то дядюшка Фред действительно без знаков препинания, да только все слова у него скорее уж с большой буквы.
Кроме того, Детлев работает над циклом сонетов в сорока восьми частях под названием «Большая семья». Для этого он уже снял нас всех раз по сто. Он всех как-то там связывает с бурым углем. Мне тоже достался сонет — «Утренний туман над терриконом». Нет, и придумал же, дурень!
Детлев романтик. Когда-то, бросив институт, он проработал десять месяцев на карьере. И до сих пор снимает с этого дела проценты. Видно, золотая жила этот торф для недоучки поэта.
На Детлева все у нас смотрят как на диво дивное. Поэтов в нашей семье еще не было. Он и друзей притаскивает подходящих, сплошь художники, артисты, литераторы, трепачи с косматыми бородами. С мамой они беседуют об искусстве, с Элеонорой кадрятся, мне помогают делать уроки. В девятнадцатом веке мама давно бы уже открыла салон.
Конечно, всякие смешные и заумные стишки Детлев импровизирует великолепно, тут надо отдать ему должное. Этим-то он всех и подкупил, особенно младших. Только вот мой брат Томас — у него всегда такое сердитое лицо, когда он со мной разговаривает, и руку он мне жмет так, что, того и гляди, раздавит, — только Томас говорит про Детлева, что у людей с такими пустыми глазами не может быть ничего путного в голове.
И действительно, катастрофа не заставила себя ждать. Я думаю, во всем виновата мамина вялость. «Ах, дети, — любит она повторять с каким-то театральным отчаянием в голосе да еще лицо прикроет своими красивыми руками, — ах, дети, жизнь так ужасно сложна. Ну разве в ней разберешься…»
Мама совершенно не ориентируется в городе, она не может ездить одна, не может заполнить формуляр в гостинице, не говоря уж про то, чтобы забить гвоздь. Поэтому в доме у нас всегда есть кто-нибудь, кто все за нее делает. У мамы неподражаемая привычка восклицать: «Никто-то меня не любит!» После таких слов она может вить веревки из каждого. За всю свою жизнь она ни разу не оставалась одна. Мне даже ка