жется иногда, что вся ее беспомощность нужна ей только для того, чтобы не остаться одной.
С тех пор как мама работает в библиотеке, она как-то переменилась. В голосе теперь звучит какая-то тихая решимость, которая пугает меня. В последнее время мама часами просиживает наедине с Лорой. Чуть у нее какая трудность, она сразу зовет Лору. Та всегда найдет выход.
Хотя у самой-то Лоры наверняка не все просто. Но о себе она ни гу-гу. Из лаборатории, где она работает, ей все время звонят какие-то типы, имен своих не называют. Иногда она исчезает недели на две, на три из дома — живет у друзей. Потом вдруг возвращается и ни о чем не рассказывает, только смеется.
Послеобеденное время у нас отдано детям, так было всегда. Устраиваются всякие легкие и веселые игры, в которых все могут принять участие: прыжки в мешках, бег на четвереньках, прятки. И великое множество всяких ребусов и шарад, вроде буриме, например: «Нет дыма без огня, нет жизни без тебя…» и тому подобное. Или все должны придумать фразу, каждое слово которой начинается с очередной буквы алфавита, например: «Адольф берет вилы, грабли, дятла, ежа, жаворонка, запирает их…» и так далее.
Меня во время таких игр разбирает ужасный азарт. Прежде всего потому, что тут взрослые могут крепко оплошать. Я думаю, взрослых только и можно по-настоящему узнать, когда с ними играешь. Многие совершенно теряются, не знают, как им себя вести. Другие слишком много и слишком громко смеются, особенно женщины. А некоторые не умеют проигрывать, эти хуже всех.
Особенно легко раскусить кого-нибудь во время игры в жмурки. Человеку, который никого не видит, а его видят все, трудно притворяться. Рене отказывается играть, не терпя насилия над свободой воли, и достает лопату из сарая. Лора, наоборот, в своей тарелке, она запросто находит всех мужчин. Дядя Райнхард вышагивает, как журавль. Видно, что он себя пересиливает. А дядя Карл о любой женщине думает, что это мама.
Забег в мешках всегда выигрываю я. Никто не может так далеко прыгать, как я. Но в этом году я споткнулась о кротовую норку. Брат Томас, который на самом-то деле никакой мне не брат, оказался поблизости. Поднял меня своей железной рукой, а лицо, как всегда, какое-то кислое.
Всем известно, какой неугомонный человек дядюшка Фред. Однажды он купил мотоцикл и сфотографировался на нем. Но ездить на мотоцикле он и не думал. Вот Рене, тот стал бы ездить, это уж точно. Шею бы свернул себе, но ездить стал бы.
А дядюшке Фреду только бы поиграть. Без него поэтому не обходится ни одна игра. А как он переживает, как хочет выиграть! Он и выигрывает почти все призы, которые сам же учредил, и раздаривает их потом детям. Дядя Райнхард совсем не такой, он фигура важная, во время игр остается со старушками, и дети сдают ему на хранение свои призы.
Труднее всех дяде Карлу. Как он ни ломает себе язык, чтобы выговорить какое-нибудь «Карл у Клары украл кораллы», ничего у него не выходит. И поймать с завязанными глазами он никого не может. Но ни одной игры он никогда не пропустит, считает, что иначе пострадает его честь рабочего человека.
Когда бы он ни приехал к нам, он всегда хоть раз в день, но обязательно позвонит на завод. Кроме него, этого не делает никто. И только о работе он говорит с теплотой.
Для него всегда самым главным в жизни был завод. Начинал он на нем подмастерьем, когда ему было четырнадцать лет. Работал токарем, наладчиком, мастером, начальником цеха. По-моему, за всю свою жизнь он ни разу никуда не ездил. Хотя нет, однажды его посылали в Крым, да и то в командировку. У него только завод на уме. Даже появление на свет единственной дочери, если уж мне позволено упомянуть о своей скромной особе, он почти не заметил — как раз в это время на заводе гнали план. Ну, этого-то ему так никогда и не простили.
Больше всего ему хочется, чтобы и я пошла на завод. Но, боюсь, это не для меня. Слишком уж меня избаловали дома. Мама всегда нам все позволяла. «Вам лучше знать, как вам поступать, — скажет, бывало, прикладывая к вискам свои красивые руки. — Что я могу, бедная, брошенная женщина».
Дядя Райнхард только проворчит что-нибудь о распаде личности. Нет, скажет, стремления к творческой экспансии, У него всегда наготове какое-нибудь эдакое словечко. Им он срежет любого, так что не подступишься. Мне кажется, что за его вежливостью, за его гладкой да любезной речью прячется чувство превосходства и тщеславия. И человек он, скорее всего, холодный и самовлюбленный.
Он будто бы не захотел жениться на маме потому, что она отказалась подарить ему пятерых детей. Мне нравится это «подарить». Я бы на ее месте ему кое-что на это высказала. Он, видите ли, считает, что врачи просто обязаны иметь как можно больше потомства. Тем самым они-де способствуют гуманизации человечества.
Каждый год он приезжает со все более многочисленной семьей. Сначала на «трабанте», но потом он стал для них тесен. Тогда он поменял «трабант» на польский «фиат», а теперь уж они вовсе приезжают на двух машинах. Тетю Элизабет это просто бесит. Чуть что, она кричит ему: «Подожди, дружок, ты еще останешься и без машины, и без квартиры со всеми удобствами!» Но, по-моему, это изрядное свинство с ее стороны.
Рене от всей души презирает своего отца — хотя бы из-за машин. Называет его буржуем. А уж хуже этого он слова не знает. Дядя Райнхард весь съеживается, когда это слышит.
Не так давно из-за Рене у нас в семье возникли проблемы. У него был конфликт с одним из преподавателей, приятелем дяди Райнхарда. Рене обвинил того в идеологическом приспособленчестве, погоне за материальными благами и прочем в том же духе. Сколько было споров из-за этого, и каких яростных! Мама с дядей Райнхардом каждый день обсуждали все это по телефону.
«Нет, я просто поверить не могу, — то и дело кричала мама в трубку. — Просто не могу поверить». И потом удалялась с головной болью в свою комнату. С тех пор Рене внушает ей какой-то ужас. Стоит ему только войти в комнату, чтобы начать свои злобные обвинения, как она кричит ему: «Умоляю, Рене, я не могу этого слышать!»
Если б не Лора, Рене бы из этого дела не выпутаться. У Лоры тьма знакомых, особенно таких, у которых в свою очередь пропасть знакомых.
И она единственная среди нас, у кого есть подход к Рене. Она только погримасничает, посмеется, расскажет какую-нибудь байку, и этого, как правило, бывает достаточно. И проблема Рене исчезла благодаря ей.
Лора унаследовала от мамы счастливый дар разрешать все жизненные проблемы самым естественным путем. Она просто завораживает всех своим обаянием, относящимся ко всем и ни к кому в частности. Я от нее в восторге. А дядя Райнхард весь так и сияет, когда она начинает его обхаживать.
Брат Томас — единственный, кого кокетство Лоры не трогает. Он начинает корчить сердитую физиономию и ерошить волосы, когда она с ним заигрывает. За кофе он демонстративно встал из-за стола и вышел из комнаты, когда она ему улыбнулась, блеснув своими узкими глазами. Ну, я-то за ним не побежала. Мне от него надо держаться подальше.
Кофейный полдник — самое скучное время за весь день. Не знаю, почему нужно обязательно пить этот кофе. Только отобедали, как уже опять за стол. И трудно себе даже представить, сколько у нас под это дело съедается всяких пирожков и пирожных. Мама с Лорой два дня не вылезали из кухни. «Дома мы никогда не делаем пирожки», — сказала тетя Герда с презрением — и тут же умяла четыре медовых.
Медовые — мамино фирменное блюдо. Вообще-то она терпеть не может готовить, но что-нибудь испечь мастерица большая. На кухне у нас, так сказать, разделение труда. Лора отвечает за мясо и птицу, Рене замечательно делает всякие соусы, моя специальность — супы, особенно те, что погуще. Только вот на пудинги у нас нет человека, и они вечно у нас подгорают.
Томаса я нашла в сарае. Он возился с инструментами. «Лопаты все заржавели, ну как так можно, — ругается. — Валяется все как попало, ни в чем никакого порядка!» Он такой же, как его отец — дядя Карл, хотя тот на самом-то деле и не отец ему вовсе.
Ну, прибрали мы все в сарае. Лопаты поставили к лопатам, тяпки тоже, и совки, и ведра, и корзины. Я руководила, Томас подчинялся. Наверное, я человек властный, меня хлебом не корми — дай покомандовать. А Томасу все равно, он слушается.
Потом еще пришли Рита и Бернд с Йоргом, и мы починили несколько садовых скамеек и заменили прогнившие доски в сарае. Потом к нам заглянула тетя Элизабет. За ведром, как всегда. Каждый раз она ходит вниз, к озеру, полюбоваться на воду. Вода нравится ей все меньше и меньше. Не вода, говорит, стала, а навозный отстой.
Я люблю, когда все собираются вместе. Конечно, брат или сестра могут быть у каждого. Но вот чтобы полубрат или полусестра — это другое дело. Вроде и родственники, но и на нервы тебе не действуют. Всегда остается что-то чужое, не совсем знакомое. Это так приятно и так интересно.
Что бы ни говорили о больших семьях, я полностью за них. Ты связан со многими людьми, которые в свою очередь связаны со многими людьми и так далее. Даже представить себе не могу, как это можно жить, имея одних только папу и маму.
Только после кофе взрослые наконец чуть-чуть размораживаются. Взрослые, по-моему, все как-то слишком изолированы. В них нужно сначала влить коньяк, чтобы они заговорили как люди. Нам вот коньяк не нужен, когда мы собираемся потрепаться на своей акации. И никаких речей нам тоже не нужно.
Господи, а каких только речей мы не наслушались за все эти годы! Семейное торжество без речей я и представить себе не могу. Наверно, в такой большой семье, как наша, без них нельзя обойтись.
Первым обычно говорит дядюшка Фред — иначе и быть и не может. Младшие уже заранее визжат от восторга. «Грешники покаянные! — начинает он. — Лбы оловянные, души деревянные! Мне неймется, хоть слово не дается, а мысль не куется, в день такой сердечный, пусть и быстротечный, высказать вам разного, не пустого и не праздного».
Так он и нанизывает слово на слово. Одно плохо — все это мы уже знаем. И знаем, что под конец он будет говорить только о себе. Где он строил, и что заложил, и что после себя оставил. Его обширная семья, могущая, в известном смысле, представлять всю страну, дает ему возможность всестороннего взгляда на общество. Как-никак, за плечами у него четыре брака в девяти городах, потребовавшие немало энергии и самоотречения, но в глубине души, в основе, так сказать, основ он всегда чувствовал себя обрученным только с мамой. А посему выпьем за нашу обожаемую Марго — ура, ура, ура!