ись руки, не находила она средства против глупости: дурь не пошатнешь. Ну а что до меня, то частью себя я был с НЕЮ в каждом из этих двойников. Я сам, своею собственной персоной — простите, уважаемые сограждане, — я выступал в обличье то глупейшего из глупых, то утонченнейшего умника, или же я был нежнейшим, или — первобытнейший дикарь; короче, я был под маской каждого из этих подставных партнеров, кого давал ей в спутники жизни. Частью себя я был близок с нею в том, узколобом; в том, с волосатым торсом; был льстивейшим из кавалеров и обольстительным кавалеристом, бывал отменно тонок под мантией ученейшего мужа — и мужланом, когда по роли мне полагалось быть сутенером. Но неизменно я уходил ни с чем, опустошенный ее скупым «Прости меня!». Эти мои истории о нас двоих были многолики по сюжету, но по сути все на одно лицо: заканчивались они разрывом. Истории свои я также рассовывал по бутылкам и швырял их морю. Тут я обнаружил, что лист гинкго у меня во рту пожух и стал прозрачнее. С каждым моим посланием морю лист усыхал, резче проступали тончайшие его волокна, точно кровеносные сосуды сквозь кожу чахоточного.
Я забился в щель между скалистых выступов на склоне холма, присел на корточки и уставился вниз, на улицу. Там показалась девушка. Стройная, точно березка, была она; чувствовалась в ней тугая сила молодого ореха и гордость существа, дарующего жизнь. Нельзя ей видеть меня. На теле моем — ничего, лишь воротничок да еще этот прозрачно-волокнистый лист гинкго во рту. Мне оставалось одно из двух. Можно было вернуться в море и плыть, пока не встретится мне кто-либо со свежим листом гинкго во рту. И если хватит у него сил пробиться через рифы и вытащить меня на берег, тогда я познакомлю его с дочерью. Дочь принесет мне брезент, а тот, молодой, пусть решает сам: идти ли ему вслед за нею или же остаться в моем прибежище на склоне холма. Да что там! Я сам спущусь вниз, на улицу! Пусть каждый в меру сил вершит свое. Жаль, если бы полный соков и сил молодой лист гинкго оправили в серебро, чтоб сделать медальон, подарок для любимой. Мой же собственный лист теперь превратился в ветхую сеть истонченных нервных волокон, излишне чувствительный клубок артерий. Плоть усохла, лист полинял и стерся, прежний блеск потух; разве что слабая рябь волны затронет вдруг антенны этого листа и чуть поколеблет их. Полученные импульсы, дробясь, сходятся к центру и через стебель передаются моим зубам. Проверим заодно на крепость, каковы они, эти мои зубы. И нацепив на тело воротничок, я беззаботно спускаюсь с холма к людям.
Перевод О. Кокорина.
ХАЙНЕР МЮЛЛЕРОтец
© Temperamente, 1977, № 1.
Мертвый отец быть может
Был бы лучшим отцом. Но лучше всего
Отец мертворожденный.
Время идет травой зарастает межа.
Надо вырвать траву
Что на меже снова и снова растет.
31 января 1933 года в 4 часа утра мой отец, один из функционеров социал-демократической партии Германии, был поднят с постели и арестован. Я проснулся, за окном — черное небо, за стеной — крики и топот ног, бросали на пол книги. Я различал голос отца, более звонкий, чем чужие голоса. Я встал с постели, подошел к двери и, чуть приотворив ее, увидел, как какой-то человек ударил моего отца в лицо. Зябко ежась под натянутым до самого подбородка одеялом, я лежал в кровати, когда дверь в мою комнату распахнулась. В дверях стоял отец, за ним — незнакомые люди, рослые, в коричневых мундирах. Их было трое. Один из них придерживал рукой дверь. Свет падал из-за спины отца, и лица его я не мог разглядеть. Я слышал, как он тихо позвал меня. Я лежал совершенно неподвижно и ничего не ответил. Тогда отец сказал: «Спит». Дверь затворилась. Мне было слышно, как его увели, как своим семенящим шагом вернулась мать, одна.
Я дружил с двумя мальчиками, сыновьями одного мелкого чиновника, но после ареста моего отца они заявили, что им не велят играть со мной. Это было утром, сточные канавы на улице полны снегу, дул холодный ветер. Своих друзей я нашел во дворе, в машинном сарае. Сидя на деревянных чурбаках, они играли в оловянных солдатиков. Даже снаружи было слышно, как они кричали, изображая пушечную пальбу. Когда я вошел, они замолчали и переглянулись, но потом продолжали играть. Их солдаты в боевых порядках выстроились друг против друга и с криками «ура» по очереди бросались в атаки. При этом их хозяева изображали пушечную пальбу. Они называли друг друга «господин генерал» и после каждого залпа, ликуя, выкрикивали количество потерь. Солдаты мерли как мухи. Наградой за победу служил пудинг. Наконец у одного из генералов не осталось больше солдат, вся его армия лежала побитая на полу. Победитель определился, и павшие, свои и враги вперемешку, а вместе с ними и единственный уцелевший были ссыпаны в картонную коробку. Генералы поднялись. Победитель пояснил, что им пора завтракать, и, проходя мимо, добавил, что мне нельзя идти с ними, им запретили со мной играть, потому что мой отец — преступник. Моя мать объяснила мне, кто были настоящие преступники, но не велела мне называть их. Поэтому, я не сказал об этом своим друзьям. Они сами поняли это двенадцать лет спустя, когда взрослые генералы под грохот бесчисленных настоящих пушек послали их убивать и умирать в огне последних страшных битв второй мировой войны.
Через год после ареста отца моей матери разрешили свидание с ним в лагере. Мы добрались до последней станции узкоколейки. Извилистая улица вела в гору, мимо лесопилки, откуда доносился запах свежей древесины. На плоской вершине горы дорога поворачивала к лагерю. Вдоль дороги тянулись запущенные поля. Потом мы оказались перед широкими воротами, затянутыми колючей проволокой, и ждали, пока не привели отца. Сквозь проволоку я видел, как по засыпанной щебнем лагерной улице приближался отец. Чем ближе он подходил, тем медленнее становились его шаги. Лагерная роба была велика ему, и он выглядел совсем маленьким. Воро́т не отпирали. Просветы между рядами проволоки были слишком малы, и он не смог протянуть нам руки́. Мне пришлось подойти вплотную к воротам, чтобы разглядеть его худое лицо. Оно было очень бледно. Я не могу припомнить, о чем мы говорили. За спиной отца стоял вооруженный охранник с розовым круглым лицом.
Как мне хотелось чтоб мой отец, был акулой
В пасти его находили бы смерть китобои
(В их крови я бы плавать учился)
Кит голубой моя мать имя мне Лотреамон
Безвестный павший в Париже в 1871-м.
Найти работу, будучи женой отца, моя мать не могла. Поэтому она согласилась с предложением одного фабриканта, который до 1932 года был членом социал-демократической партии. Мне было позволено обедать у него. Каждый день в двенадцать часов я, навалившись всем телом, отворял чугунные ворота перед домом своего благодетеля, по широкой каменной лестнице поднимался на второй этаж и, помедлив, нажимал белую кнопку звонка. Горничная в белом переднике вела меня в столовую и усаживала за большим столом напротив жены фабриканта под картиной, на которой охотничьи собаки терзали умирающего оленя. В окружении массивных фигур хозяев я ел, не поднимая глаз. Они были ласковы со мной, справлялись об отце, угощали конфетами и разрешали гладить свою собаку: она была жирная, и от нее пахло. Есть на кухне мне пришлось лишь однажды, когда были гости, которых смутило бы мое присутствие. В тот день, когда я в последний раз подходил к этим чугунным воротам, шел дождь. Я навалился на них всем телом, они скрипнули петлями и подались. Поднимаясь по каменной лестнице, я слышал шум дождя. Самого хозяина за столом не было. Он уехал на охоту. Подали говядину с хреном и картофельные клецки. Я ел и слушал шум дождя. Последняя клецка не удержалась у меня на вилке и, развалившись на две половинки, упала на ковер. Хозяйка заметила это и посмотрела на меня. В ту же секунду с улицы донесся шум подъезжающего автомобиля, затем, уже перед домом, скрип тормозов и крик. Я видел, как жена фабриканта подошла к окну, а потом бросилась из комнаты. На улице, подле своего автомобиля, нагнувшись над задавленной им женщиной, стоял фабрикант. Когда из комнаты я вышел в парадное, двое рабочих как раз внесли ее сюда и положили на пол. Я видел ее лицо, судорожно разинутый рот, из которого текла кровь. Потом появился другой рабочий, принесший охотничьи трофеи: зайца и нескольких куропаток, — и положил их тоже на пол на почтительном расстоянии от истекавшей кровью женщины. Я почувствовал, как хрен подступил у меня к горлу. На каменной лестнице тоже была кровь. Не успел я добежать до чугунных ворот, как меня вырвало.
Мой отец был освобожден с условием, что он не будет появляться на месте своего прежнего жительства. Была зима 1934 года. Мы ждали его в двух часах ходьбы от деревни, посреди занесенной снегом проселочной дороги. В руках у матери был узел — его пальто. Появился он, поцеловал меня и мою мать, надел пальто и отправился обратно, сквозь снег, сгорбившись, как будто пальто было слишком тяжело для него. Мы остались стоять на дороге и смотрели ему вслед. В морозном воздухе было видно далеко. Мне было пять лет.
Отец был безработным, и моя мать снова пошла работать на швейную фабрику. Она находилась в двух часах ходьбы от деревни, где у нас была комната и чулан на чердаке. Дом принадлежал родителям отца. Однажды мать взяла меня с собою в город, в сберкассу. У одного из окошек она заплатила три марки. Человек в окошке улыбнулся мне сверху вниз и сказал, что теперь я богач. Потом он выдал матери сберегательную книжку. Она показала мне мое имя на первой странице. Когда мы выходили, я увидел, как неподалеку от нас какой-то мужчина распихивал по карманам пиджака толстые пачки банкнот. Я показал свою сберегательную книжку бабушке, в это время она была на кухне и возилась у плиты. Прочтя сумму, она рассмеялась. «Три марки», — сказала она, бросив на сковороду большой кусок масла. Поставила сковороду на огонь. «Да», — глядя на тающее масло, ответил я. Отрезав еще кусок, поменьше, бабушка добавила его к первому: раз мой отец против Гитлера, меня следовало бы держать на маргарине. Она доставала из кастрюли картофель, резала его на мелкие ломтики, падавшие в кипящий жир. Брызги попали на мою сберкнижку, которую я держал в руке. Но ей не придется есть маргарин, продолжала бабушка: Гитлер дает нам масло. У нее было пятеро сыновей. Трое младших погибли на Волге, на войне, начатой Гитлером ради нефти и хлеба. Я был рядом, когда она получила первую похоронную. Я слышал, как она кричала.