Каждый из нас достиг своей цели. Вам удалось избавиться от меня, мне — проникнуть в вашу тайну. Ваш препарат, профессор, сделал все, что мог. А теперь предоставил нас самим себе.
Ничего нет огорчительнее, чем двое людей, расквитавшихся друг с другом.
Я подхожу к концу.
На следующее утро вы ждали меня в институте. Мы почти не говорили. Вы не подняли головы, наполняя шприц. «Стыд» всегда так или иначе связан с «позором». Недаром говорится: стыд и позор. Наши планы позорно провалились. Нам не оставалось ничего другого, как начать все сначала, испытывая мучительнейшее из всех чувств.
Сны мне не снились. А проснувшись, я увидела увеличивающееся светлое пятно. Наш petersein минус masculinum тоже надежное средство, профессор. Это записано в протоколе опыта. Все ваши предсказания оправдались.
Теперь нам предстоит поставить мой эксперимент: попытаться любить. Впрочем, этот эксперимент тоже ведет к поразительным находкам: находишь человека, которого можно любить.
Перевод И. Каринцевой.
ВОЛЬФГАНГ КОЛЬХААЗЕПохороны графини
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1977.
Графиня умирает в один из дней марта года пятьдесят второго, в окружении двух кузин, племянницы и лейб-врача семейства фон Берг. Она умирает в Клаппере, неподалеку от Люнебурга. Графиню зовут Генриетта Эльза Амалия фон Мольвиц, урожденная фон Берг. Она покоится, неприметная, среди подушек, маленькое лицо, волевое и некрасивое, над щуплым, слегка искривленным телом. Но в нем выносила она сына, впоследствии ротмистра Пауля фон Мольвица, чью голову под Валдаем нашла пуля. Она отдала отечеству, сказал в своей проповеди суперинтендант Шмаус, все сполна, однако же невзгоды не обошли ее стороной, так как, помимо сына, она потеряла и родину: старческая отрада — пройтись по тропинкам детства. В этом месте слезы навертываются кое у кого на глаза, у других на лицах застывает скорбь.
— Господь, направь твоим путем, — поет смешанный хор.
Близкие покойной степенно шествуют к своим автомобилям. Графиня, в футляре из хранящего тепло ясеневого дерева, остается одна и поджидает служащих похоронного бюро «Эос», которым препоручено дальнейшее. В люнебургской земле она не пожелала упокоиться. В ее завещании сделаны все распоряжения. Она завещает сто четырнадцать предметов из серебра — ножи, вилки, ложки, тарелки, суповые миски, блюда и салфеточные кольца, — черненое серебро с гербом Мольвицев, своей племяннице, у которой жила последнее время. Далее, она оставляет 2500 моргенов земли племяннику. Правда, как вступить во владение своей долей наследства, этого он не знает. Серебро лежит в ящике, а отказанная земля — на Узедоме, где хозяйничают русские и эта бедняцкая власть. А пути туда — семь лет, и с каждой весной путь этот удлиняется на год, хотя графиня в душе не отчаялась: только там, согласно ее Последней Воле, под деревьями, которые выросли на ее глазах, желает она обрести вечный покой.
Любому понятно. И все же мысль, что останки умершей следует выслать без провожатых, как почтовое отправление, с указанием места доставки, но без получателя, коробит близких покойной, покуда господин фон Берг, племянник, не высказывается на сей счет весьма определенно.
— Германия, — говорит он, — во все времена оставляла своих мертвецов в чужой земле. Почему бы ей не отослать усопшую и на сей раз?
— Да к тому же в собственное поместье, — говорит госпожа фон Берг.
А поэтому очень удобно, что можно воспользоваться услугами фирмы «Эос». Ее возглавляет господин Бастман, с полноватым лицом и фигурой, сведущий во всех вопросах захоронения и кремации, ненавязчиво искушенный в отправлении тягостных формальностей. Но не это в данном специфическом случае определяет надобность в нем, а то, что Бастманы существуют дважды и фирма «Эос» существует дважды. Между ними на географической карте — черта, некогда всего-навсего пограничная разметка между двумя округами, но сейчас оболочка планеты дала в этом месте трещину. Лишь с особыми документами можно следовать в обе стороны, мимо сторожевых вышек, вдоль проволочных заграждений. Они предназначены для живых, но и мертвым, изредка меняющим сторону, дабы найти упокоение рядом с родичами на кладбище, лежащем по ту сторону, необходимо для последнего переезда соблюсти определенные установления. И эти заботы, в своих пределах, берут на себя Бастман и Бастман, «Эос» и «Эос», отличные знатоки скромного дела перевозки покойников через границу. Когда Бастман и Бастман, братья-близнецы, пухлые здоровяки, похожие как две капли воды, обмениваются у шлагбаума бренными телами, они кажутся подчас зримым воплощением примирительного изречения о костлявой, уравнивающей всех и вся. Содержимое транспортируемых ими ящиков избавлено от мирской розни. Для чего бы ни билось сердце, в финале — это всего-навсего мускул, слабеющий, замирающий, кусочек ткани, и только, прах в конечном счете, не восточный прах, не западный — просто прах. Так, во всяком случае, полагают братья Бастман, двое стражей равновесия, приверженных по роду службы ушедшим с миром и всецело преданных миру земному, в особенности если учесть, в каких масштабах война обделяет клиентурой погребальный промысел. Соображение, возможно, циничное, но бюро похоронных принадлежностей не может сбросить его со счетов.
Люди одного Бастмана доставляют, как было условлено, графиню из тихой часовни в похоронное бюро. Не пошевелив, бережно вынимают они хрупкое тело из временного пристанища и переносят его в цинковый ящик. Сверху кладут металлическую плиту. С шипением затекает паяльное олово в пазы между крышкой и стенками.
Другой Бастман уже поджидает, его черный автомобиль развернут на восток. Погранпосты при виде намозолившей глаза процедуры относятся к досмотру формально. Скорбная законсервированная поклажа меняет транспорт.
Дождь со снегом падает на землю. Не очень быстро, надежно защищенная, едет графиня назад — к колосьям и свекольному полю, к лугу и лесу, к хлеву, сараю, винокурне и замку. На исходе воскресного дня, никем не замеченный, Бастман подъезжает к дому пастора. Пастор, вдовец, уже спит. Настойчивый стук будит его, он открывает. Бастман входит в дом, в руках ворох писанины: разрешение на перевоз через границу, выданное ландратом Люнебурга, письмо от суперинтенданта Шмауса с кратким описанием состоявшейся панихиды, письмо от молодого господина фон Берга, очень личное, который всецело вверяет погребение — по этому поводу вряд ли могут возникнуть какие-то затруднения — в руки господина пастора. О нем, как сказано в письме, перешедшая в лучший мир нередко говорила. В конце выражена надежда, что, несмотря на смутное время, он пребывает в добром здравии. Пастор прочитывает все не сходя с места, не присев; подобное возвращение — дело неслыханное, последствия непредсказуемы. Его осеняет: он же год, как на пенсии.
— Я вышел на пенсию, — говорит он господину Бастману. — Я уже оставил службу.
До этого, однако, господину Бастману нет дела, не должно быть дела — другая смерть настоятельно требует его возвращения, триста километров по этакой гололедице.
— И моя служба на сем окончена, — говорит он господину Нотзаку, так зовут священника.
Тот вздыхает, накидывает плащ, беспомощный в эту минуту, но отнюдь не безвольный, раз смертный предстал пред своим судьей. Он надевает берет, и затем они переносят холодный скользкий гроб в церковь, с грохотом натыкаются на дверь и стену и наконец устанавливают графиню на стертые каменные плиты к ногам Спасителя. И ежели он и так не видел ее постоянно, то, когда рассветет, он ее узрит.
Кто кроме него? И с какой гримасой на лице? Эти вопросы задает себе Нотзак, и ему не спится. С особой неприязнью думает об одноглазом чужаке по имени Браузе, он бургомистр — крестьянин из него не вышел, а прежде, по собственному признанию, он был тем, что у пастора должно вызывать недоверие одним названием: анархо-синдикалист. Еще есть народный полицейский Маттфельд, оснащенный пистолетом, велосипедом и записной книжкой; тихий ребенок в давние времена, прошедший крещение и конфирмацию, и ныне тихий человек, хотя из церковной общины вышел, чего требовали интересы службы. Может, ему есть дело до графини? Еще имеется несколько пьянчуг и отпетых кобелей, механиков из МТС, которые чаще всего задерживаются лишь до той поры, пока не созреют плоды их беспутства, а на это и года много. Имеют ли они что-то против графини, тихой мертвой графини? Есть еще бывший легионер Пепель, сожительствующий с дочкой почтового служащего, ну, этому соваться нечего. Есть еще бывший заведующий районного отдела поставок, благодаря жене и приданому он вышел в крестьяне и теперь — каждому известно — втирает очки заготовителям, знает все ходы и выходы. Есть еще уволенный в запас политофицер казарменной полиции. Этот вернулся в деревню с намерением все враз перестроить, по науке, но не нашел верного тона, да и не все получалось, как задумывалось, вот он со всеми и перегрызся, в том числе со своими товарищами. А кончилось тем, что отказался идти на выборы, поскольку они свободные, как он заявил; кроме него лишь бывшая господская повариха осталась дома. Однако не у всех такая броская биография — у кого вверх, у кого вниз. Есть ведь еще чуть не две сотни других, старожилов и переселенцев, преданных богу и преданных партии, а частенько и тому и другому, все бьют поклоны одной пашне, у всех одна земля под ногтями. Какие мысли могут копошиться в их головах, за сдвинутыми набекрень козырьками? Раньше было тяжко, нынче тоже не сахар, так, видимо, думают согбенные старики. Молодые же, скорее всего, думают о мотоциклах.
Нотзак, человек, отошедший от дел, осуждает не все перемены, происходящие на его глазах, однако же сохраняет теплые воспоминания о минувших днях, в кои госпожа, ныне хладным трупом покоящаяся в гробу, сидела на фамильной скамье, благодетельница церкви, на лице слабая застывшая гримаса одобрения, а он, подбирая доходчивые, образные слова и, так ему казалось, лаская ими, утешал тупо склоненные пред ним головы, которые любил.