И я согласился. Предложение было слишком соблазнительным: за ученье тебе еще и платят. И тут-то для меня и началось это удивительное приключение, в конце которого меня ждал первый миг свободы. Два события сыграли особую роль в переменах, происшедших во мне.
Первое проистекало из одной отвратительной привычки, о которой я еще не упоминал, — из кражи книг. Это началось вскоре после вступления в город американцев. Одному из классов средней школы, в которой я тогда учился, поручили разобрать лицейскую библиотеку и снести книги в одно место, где они будут ожидать своей дальнейшей участи. Но один из учителей шепнул нам, мальчишкам, на ухо, чтобы мы, дескать, спасали все, что возможно, из немецкой науки. И вот мы целыми днями носились по улицам города, навьюченные книгами, и всякий раз, встречая знакомых, я, к их удивлению, совал им книги под пиджак. Когда-нибудь позже, думалось мне, я их соберу; но лишь немногие из них вернулись ко мне, в том числе и пухлые тома «Мировой истории» издательства «Пропилеи», — это были книги, насквозь пропитанные нацистским духом. Вряд ли особенно важно, что это из них я впервые узнал о Французской революции и, противу намерений издателей, испытал чувство любви к якобинцам, которых авторы «поедом ели», зато наверняка важно то, что я вдруг натолкнулся на способ пополнения моей библиотеки и моих знаний без денежных затрат, ибо у нас с матерью каждый пфенниг был на счету. И библиотека моя росла, в один прекрасный день она совершенно случайно обогатилась несколькими томами издания СВАГа[20]: Горький, «Тихий Дон» Шолохова и три тома «Капитала», которые я стянул со стола бургомистра, пока он, шагая по комнате из угла в угол, уговаривал меня. Чтобы хоть как-то спасти свою честь, я должен сказать, что я читал книги, которые крал; из «Капитала» я поначалу не понял почти ни слова, зато почти каждое слово из «Тихого Дона» до меня дошло.
Второе событие состояло в том, что в средней школе, в которую я попал, до меня учеников из рабочих семей не было, на что мне и указал директор, оставшийся здесь с прежних времен, при моем первом появлении в школе; он посоветовал мне сразу спустить паруса, ибо так или иначе мой корабль затонет у рифов «латыни», которую я не изучал, а класс мой изучал целых два года. После такого введения я стал на сторону красного бургомистра, больше верившего в мои способности, чем этот директор, и усердно зубрил слова и выражения из времен Цезаря, и месяца через три, больше назло директору, чем в свое удовольствие, я добился довольно приличных успехов и класс догнал. То же, хоть и с меньшим успехом, было и с математикой, в немецком же языке успехи были явно налицо, во всяком случае полгода спустя я не путал уже «мне» и «меня», как это случается в нашей магдебургской округе.
Сделал я и следующий шаг. Из чувства противоречия или, если хотите, даже из классового инстинкта. Я вступил в Союз свободной немецкой молодежи. Правда, я заядло спорил, хотя бы чтобы самоутвердиться, с функционерами ССНМ, приходившими в нашу школу, но еще жарче я спорил тотчас по их уходе с сыновьями фабрикантов, торговцев, врачей и других представителей среднего сословия, для которых ССНМ, а значит и я, были что красная тряпка для быка. Я от рождения не из слабых телом, так что я всегда мог отбиться, да и соображал я не хуже других, и после первых занятий в кружках марксизма я научился вполне удачно применять такие понятия, как экспроприация экспроприаторов и четыре основные черты диалектического материализма. По крайней мере я доставлял неприятные минуты многим ученикам и даже учителям, когда доказывал, чего они не знают; Библию я знал не хуже их, Гёте и Шиллера чуть ли не на память. Сочинений лучше меня не писал никто, и, кроме того, наука социализма, которая является не только мировоззрением, но и в высшей степени четкой научной дисциплиной, доставляла мне явное наслаждение. Наконец-то я понял, в чем суть классовой борьбы и политической экономии: свобода человека начинается с его социальной свободы; так в моем мозгу ежедневно загорались новые огоньки.
То было в 1948 году. Организация ССНМ в школе росла. Вскоре я был уже не один, я нашел союзников и стал союзником других. У меня появилась девушка. И в один прекрасный день я поймал себя на том, что в споре с этой девушкой, моей сегодняшней женой, которая тогда отмахивалась от всего, что хоть отдаленно было связано с переворотами, стрельбой и прочими «страстями-мордастями», решительно отстаиваю революционные преобразования, и прежде всего Октябрьскую революцию, что Сент-Жюст и Ленин стали моими героями, ради которых я готов был даже отказаться от любви, что, конечно, было бы глупо.
Однажды я участвовал в молодежной постановке, я играл в «Матросах из Каттаро» роль Антона Грабаря и нес красное знамя; в газете меня очень похвалили, и я подумал: а почему бы мне не поступать так же и в жизни? На первомайской демонстрации, когда остальные школьники отказались, я нес красное знамя нашей школы в колонне знаменосцев. И в один прекрасный день — в нашей школе был уже новый директор — я подал заявление в партию рабочего класса.
Без сомнения, это был первый миг свободы. Мое сознание было свободно. Я приобрел то ощущение свободы, которое рождается лишь вместе с научным ее осмыслением. Я испытывал непреодолимое желание стать не только объектом, но и субъектом истории, я чувствовал себя участником всемирных классовых битв за войну и мир на Земле, я ощутил себя человеком, помогающим преобразовать мир в духе гуманизма, я горел жаждой деятельности. Сегодня, если оглянуться назад с позиций наблюдателя, все это видится отчетливее. Слова поэта справедливы: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!»[21] И тот, кто каждый день завоевывает их и для самого себя. Не то даже самый лучший марксист может впасть в расслабляющий идеализм.
Снова и снова оценивая прошлое — особенно когда я участвую в дискуссиях в ФРГ, — я придаю дню 8 мая, или, лучше сказать, 1 июля, дню, когда «пришли русские», важное, решающее значение. Я спрашиваю себя, что бы стало с крадущим книги, путающим «меня» и «мне», подыскивающим рифмы к словам «кровь» и «честь» пареньком, если бы демаркационная линия в сорок пятом прошла всего в шестидесяти километрах восточнее. Я не знаю ответа. И всякий раз я даже немного пугаюсь. Ибо чересчур многие экземпляры моего поколения тревожат меня: это те, которые чувствуют и думают по-другому, не так, как, скажем, поколение Вернера Хольта; которые все еще не разочаровались в войне, когда война давно закончилась; для которых фашистская война продолжалась еще долгие годы после ее окончания, может быть она длится и сегодня, — это они пугают меня, не видевшие никогда в глаза красного бургомистра, не читавшие «Капитала», не знакомые с научным социализмом, с тем, как можно и должно переделать общество.
Но на все это, кажется мне, можно дать ответ только в романе. Я как раз собираюсь приняться за него.
Перевод Е. Факторовича.
МАРТИН ШТАДЕМое владение — прекрасный Сансуси
© Buchverlag Der Morgen, Berlin, 1976.
Захожу я как-то весной в контору — тому уж четыре года, — а человек за письменным столом мне и говорит: дело, говорит, упирается в вашу ногу, нам, говорит, очень нужны люди, умеющие махать косой, но как быть с вашей ногой? Вы, говорит, старый человек, и у вас хромая нога. Парк здесь тянется на километры, и вам таких концов не одолеть. Знаю, говорю, я, конечно, сейчас принадлежу к нетрудовому населению, а поглядели бы вы на меня годов эдак тридцать назад — нас, косцов, было тогда десятеро у барона Крозигкау — это в Силезии, где я до войны жил. По полю шли строем, как солдаты, косили овес для его конюшни — наш барон скаковых лошадей держал. Ну, скажу я вам, вы эдаких отродясь не видывали. Так я всегда шел первым, коса у меня была два метра длиной и всегда мелькала впереди, а как, бывало, сбрызнешь ее водой перед наточкой, так сразу пар пойдет — до того она накалялась.
Ну и потом, говорю, возьмем, к примеру, отбивку. Я знатный отбивщик, говорю, я вам тут в Сансуси все косы отобью.
Ладно, говорит тот, что за письменным столом, давайте попробуем. Понятно, говорю, я тоже кота в мешке покупать не стану, поработаю у вас две недели и, ежели не подойду, поковыляю на своей хромой ноге назад, за ворота. Подыщу себе что-нибудь другое, в городе или в окрестностях. Теперь не те времена, говорю, когда человек мог свалиться на улице и подохнуть, как бездомная собака, до которой никому дела нет.
Ну, значит, на другое утро спозаранок выхожу я на работу. Какой-то парень сует мне в руки косу. Берусь я за косовище, разглядываю клинок и смекаю. Всякая коса в хозяйстве сгодится, коли клинок у нее мало-мальски стоящий. Но такой кочерги я еще в руках не держал. Тогда я принялся искать сам, искал, искал, пока не нашел, что мне надо. Насадил клинок на косовище и пошел косить. Тут они мне и говорят: ну ты, Спотыкач! Я говорю: при чем здесь Спотыкач? Дело свое я знаю, да и на месте не стою: как развернусь, взмахну косой, так левая нога у меня подламывается, а правая делает шаг вперед. Просто удача, говорю, что год назад я эту ногу сломал. Стану в позицию, косу держу честь по чести, развернусь вполтуловища направо, мах налево! Лезвие об траву жикнет — тут левая нога у меня и подламывается. Подламывается в аккурат, когда надо, правая ступает вперед, и опять все сначала.
Чего вы уставились, говорю, это ж просто счастье, что я на стройке оступился и полетел вниз. У меня теперь, можно сказать, автоматика: чуть отклонюсь назад, полоборота направо, мах налево, лезвие об траву вжик — тут левая нога у меня подламывается, а правая сразу шагает вперед. А они заладили: Спотыкач да Спотыкач. Четыре года подряд все так меня кличут.
По правде говоря, что уж тут поделаешь, коли тебя прозвали Спотыкач. Надо, стало быть, не споткнуться. Тут я и смекнул насчет автоматики, хотя эта чертова нога мне житья не дает. Ну, значит, взялся я за дело, через два дня коса у меня была что надо, я хорошенько налег и оставил их всех позади. Налег хорошенько, а сам поглядываю через плечо назад: останавливаюсь, точу лезвие, отдыхаю и поглядываю назад. Поглядываю и любуюсь: газон у меня смотрится, как только что остриженный годовалый барашек, а этим братикам-астматикам, думаю, теперь уж меня не догнать, выходит, я это дело осилил. Ну вот, так оно само собой и получилось: через неделю об испытательном сроке никто больше не заикался, а меня признали лучшим косарем, лучшим отбивщиком и уж не знаю та