рь нашего дома, и не спрашивала матушку Резе по вечерам: «Письма нет?» Мне нравился этот мужчина, наш бригадир Фриц Ульрих. Ему было столько же лет, как и мне, и сам он предпочитал дело делать, а не говорить о деле, как многие. Нам было хорошо вместе, по крайней мере какое-то время, но все-таки я стеснялась взять его с собой в Ратен, в эту жуткую квартиру, в спальню, где рядом стоят детские кроватки, — нет! А потом, когда я получила квартиру в Пирне, и дети были на пятидневке в саду, и я перевела уже дух и могла бы снова выйти замуж, — было слишком поздно. Фриц Ульрих перебрался в Дрезден, там он учился, потом работал в Магдебурге. Там у него, наверное, сейчас семья…
Полгода спустя после нашего переезда — Мартин как раз пошел в школу — я послала тебе приглашение. Ты мог бы приехать, просто так, в гости, ради мальчика. Мне-то от тебя уже ничего не было нужно. Но письмо вернулось обратно — адресат выбыл. Ты как-то ухитрился замести все следы. Торговец колониальными товарами нам больше ничего не пересылал. И ладно — не то оно пошло бы обратным курсом. Всю эту мелочь — вермишель-макароны, супы-концентраты или сахар-песок — я давным-давно могла купить себе сама. И только один вопрос мучил меня: как это можно так совсем, напрочь забыть семью — а ведь ты хотел иметь четверых, пятерых детей? «Профессии у нее нет, осталась она в дерьме по уши, — думал, наверное, ты, — так что побежит за мной без оглядки». Что у меня есть воля, что я смогу стать на ноги сама — таких мыслей ты не допускал. И никогда не учил меня ничему такому, наоборот. Ну что я — окончила всего восемь классов, сразу после войны учеников на предприятиях не требовалось, все, что я умела, — задать корму кроликам или курам, вязать и шить — и точка.
Мартин окончил двенадцать классов, хочет стать математиком. Фред сейчас в десятом, с ним пришлось много повозиться. Меня то и дело вызывали в школу, он никак не мог научиться правильно писать: «каса» и «каза» вместо «коса» и «коза» или «корапль» вместо «корабль». У меня волосы вставали дыбом, когда я по вечерам проверяла его тетради. И уж как я только не просила учителей, чтобы его не оставляли на второй год. С ним проводили дополнительные занятия, я заставляла его переписывать целые страницы из книг — и все же в одном классе он просидел-таки два года. Этого не случилось бы, будь у меня больше времени для него. Наши дети росли у соседей, на продленном дне в школе, на станции юных техников, в пионерском отряде, в ССНМ. Но им нужны были мать или отец, а лучше — оба, которые могли бы время от времени контролировать их. Я могу по пальцам пересчитать те дни, которые мне удалось провести дома, спокойно и без вечной спешки, — с тех пор, как тебя нет. И как редко мне удавалось посвятить целый день тому, о чем я так мечтала: быть с детьми, только с ними.
Я ведь перешла от подземщиков на курсы водителей-крановщиков, а это значит: мне пришлось научиться водить, машину «с кое-чем сверху». Мотор, сцепления, охлаждение — все, о чем ты говорил с таким важным видом, я усвоила довольно быстро. А вот управлять краном, к которому подвешена пара тонн, на строительстве дома, на мосту или в котловане — это посложнее. Я перетаскала из библиотеки домой массу книг и сидела до поздней ночи за всеми этими чертежами и расчетами, а потом испытывала всякие приемы уже на практике, так что могла управлять краном с закрытыми глазами — или почти что так. А во сне я и впрямь переворачивала моим краном полмира, вот какая у меня была точка опоры… Когда я оглядываюсь на прошлое, мне кажется, что именно в те дни я по-настоящему поверила в себя.
Я решила, что должна стать крановщицей высшей квалификации, а для этого мне пришлось наверстывать упущенное: я, как девчонка, села за парту, чтобы закончить девятый и десятый — вечером, ясное дело. Хорошо еще, что мои-то молодцы были тогда поменьше, а то мать и дети учились бы в одном классе. Курсы водителей-крановщиков, народный университет, а потом еще курсы машинистов башенных кранов в Дрездене — часто время учебы сходилось впритык, вот я и купила себе мопед и моталась на нем туда-сюда. Это почти как в сказке насчет ежа и зайца: там меня видели в начале лекции, а там — в конце. Как я во всем разобралась — мое дело. Но без мопеда у меня ничего не получилось бы. Так вот: ура мопеду! Этот мопед мне дороже всех «татр», «кадиллаков» и «опелей» в мире, понимаешь? Я окончила специальные курсы в Дрезденской строительной академии в числе лучших и получила свидетельство: специалист по монтажу. Я могу строить дома и фабрики, как когда-то строила их из кубиков! Да они и сейчас были, эти кубики, только в несколько центнеров или тонн весом, — вот и вся разница. И начались годы моего кочевья, потому что специализировалась я по электростанциям, а они рассыпаны по всей стране: Хиршфельде, Берцдорф, Ветшау, Люббенау, Боксберг, Тирбах, Липпендорф, Доббертин. Я сидела на самой верхотуре и сквозь стекла кабины видела, как бетонные стены плывут над одинокими соснами, как экскаваторы вгрызаются в землю, как внизу заняты своим делом сотни и тысячи людей, мощные машины, и вокруг стоял такой грохот, что приходилось самой орать в мегафон, если там, внизу, мешкали. Я думаю, больше шума, который ты так любил, тебе там, у себя, слышать не приходилось.
Ты не пишешь ни слова о том, чем занимался все эти годы, но я знаю, чувствую, никакого сравнения с этим.
Меня выбрали в постройком. Когда-то твой профсоюз присылал мне брикеты — у нас таких забот не было; лично я отвечала за то, чтобы на стройку приходила косметичка, чтобы открыли филиал продмага, амбулаторию, детский сад, не говоря уже о парикмахерах. Ты бы видел: после песка и грязи — душ, массаж у парикмахера, одеколон, маникюр-педикюр и — на мопеды или в автобусы! На концерты ездили, в театры, один раз — на банкет в Берлин, а что за платья у нас: за двести марок, бархат и шелк, а теперь и дедерон! Вот! И мальчикам жаловаться не на что: и белоснежные рубахи, и туфли, и выходные туфли, и хороший костюм — все, как полагается. А вот на новый мопед я так денег и не выкроила, никаких премий на это не хватало: приходилось то и дело свой старый ремонтировать. Ну, да не беда. Мой кран и мой мопед… Как бы объяснить это поточнее? То, чего я и с их помощью добилась, чем стала, значит для моих мальчишек больше, чем если бы я была их «контролером» или мамашей-клушкой. И тут меня никому не переубедить.
А знал ли ты, что я честолюбива? Ты не мог этого знать, ты знал не меня, а другую женщину. Скажу даже больше: я ковыляла по жизни, как слепая, и, даже родив детей, не переставала удивляться — неужели я способна на это? Я ничего от себя не ждала и никаких надежд на себя не возлагала. Никаких. А теперь я не могу остановиться.
Началось все с крана, удлинившего мои руки. Я решила испробовать, что же мне по силам теперь? Я стала наблюдать за собой и за тем, что я делаю. Вот я кладу на место бетонную плиту, и дом или электростанция становятся выше, растут. И с этим связываются мысли о чем-то важном и полезном, большом. В один из таких новых домов въехали и мы, и, когда я щелкала выключателем, загорался свет от моей электростанции. Как это здорово, глядя вечером на светящиеся окна, думать: вот куда дотянулись мои руки. И тут в тебе просыпается честолюбие, ты стремишься в иные шири и выси, а иногда замахиваешься слишком даже высоко.
Как-то я узнала о конкурсных экзаменах в Дрезденский инженерный институт, ничтоже сумняшеся отправилась туда и… провалилась, под барабанный бой и гром литавр, как говорится. После экзамена ко мне подошел доцент, отвел в сторону и сказал: «Это, знаете ли, не имеет смысла. Возраст у вас не тот». А мне как раз стукнуло тридцать три года, я только-только начала жить по-настоящему. И я сказала упрямо: «Ну нет, что касается возраста, вы ошибаетесь». На следующий год я снова на экзаменах, и снова тот же доцент. «Ну-ну, — сказал он дружелюбно, но все-таки несколько свысока, — о возрасте женщины лучше помалкивать, это я усвоил. А что за это время усвоили вы?» Но обнаружилось, что экономику я прилично подтянула. И меня приняли в специальную женскую группу — два дня в неделю занятия, три — на производстве при полном сохранении зарплаты, — и вот, три года спустя я — инженер-экономист. То было прошлой осенью, чудесной осенью. А перед ней стояло знойное лето, и солнце жарило, как на Черном море. Я зарылась в книги, чтобы ничего этого мне не видеть, и за весь свой отпуск, кажется, ни разу не выходила из дому. А в этом году (вот до чего доводит честолюбие!) исполнится моя мечта: я поеду в отпуск в Сочи, с моими мальчиками. Билеты уже заказаны, мы летим в начале июля.
«Если ты приедешь навестить нас, как пишешь в письме, ты нас не застанешь, мы будем путешествовать». Хватило бы, если бы я написала только это, — и баста. Но, вижу, я ненамного больше и написала. Ведь большая часть из того, что мне вспомнилось сейчас, оказалась бы чуждой для тебя, непонятной и невероятной. Мы отвыкли друг от друга. Нет людей чужих, прочла я однажды, но есть люди разные; да, мы стали с тобой именно такими «разными» людьми. Если бы мы и не ехали в Сочи, я все равно написала бы тебе: не приезжай, «добро пожаловать» ты не услышишь. Ты сам отделился от нас и пошел своим путем; мы — своим. Ты пишешь в письме: «Я хочу увидеться с сыновьями, я имею на это право!» То есть как это? Когда-то жили-были люди, которые любили тебя и которых ты тоже любил. Хорошо уже, что ты хотя бы вспомнил об этом. Но мало. Ни мне, ни детям ты ни словом, ни примером не показал, на что способен человек. Для тебя важнее другое, а для нас — именно это, этим мы все и мерим. Я горжусь тем, чего добилась сама и чего добиваются ребята. У нас каждый старается добиться как можно большего, чтобы всем остальным от этого было лучше, — это и есть социализм. Но путь наш розами не усыпан, и ты вот взял, дал газ — и был таков. Я вижу, судя по письму, что мощные машины для тебя — воплощение силы. Тебе кажется, что они и ты — одно целое. Но я не мопед и не кран, а ты не шестицилиндровый двигатель. В один прекрасный день каждому приходится уяснить, кто же такой он сам. И самое ужасное, когда понимаешь: ты — пустота, обернутая в тряпки, с треском в ушах, который ты по ошибке принял за жизнь. А в самом-то деле жизнь промчалась мимо тебя. Это открытие пришлось сделать и мне, когда ты меня бросил. И тебе тоже? Когда? Сейчас или уже давно? Во всяком случае, ты оставил своих детей мне, швырнул их в пустоту и — привет! Может быть, ты не забыл еще одной школьной истины: на пустом месте ничего не рождается. А мы вот родились заново. Политика иногда помогает лучше понять законы физики. Но ты к этому отношения не имел, значит, ты не имеешь никакого права на нас, ни на один день, ни на час, и даже ни на одно мгновение.