«Тебе нет смысла писать нам впредь». Нашего нового адреса тебе знать незачем, на конверте я укажу старый, на нем для тебя остановилось время. Мы все равно скоро переедем в бо́льшую квартиру. Здесь же, в Доббертине. Во время учебы я познакомилась с одним человеком, еще более честолюбивым, чем я. У него такие планы, что голова кругом идет. Он поедет вместе с нами в Сочи, если не случится ничего такого… Для меня нет человека лучше, чем он, и мы скоро найдем время, чтобы я избавилась от фамилии Лахмут. Надо отряхнуть и этот прах с ног своих.
Не стану скрывать, что младший очень похож на тебя, то же лицо, и вообще в нем много твоего. Все мои уговоры на него не действуют, он решил стать автомобилистом. Сначала техникум, потом хочет быть конструктором автомобилей. Иногда я размышляю над тем, что вышло бы из тебя, останься ты у нас? Может быть, вместе мы добились бы еще большего, может быть. И тут же я говорю себе: нет, эгоист остается эгоистом, ему из своей шкуры не выпрыгнуть. Ты женат, у тебя есть дети? Нет, будь у тебя дети, ты никогда не вспомнил бы об этом старинном адресе. Наверное, все обстоит так: детей у тебя нет и ты либо не женат, либо женат неудачно. У тебя есть машина, дом или хорошая квартира, первые седые волосы — тебе уже за сорок, — безукоризненные костюмы и… пустота, вакуум. Вот это-то и гложет. И по сравнению с этим мое давнишнее открытие пустоты в себе — шутка. Я была молода, жила здесь, с детьми, и передо мною открывались все двери в жизнь. Осознание себя, даже с самыми плачевными выводами, — еще счастье, если оно происходит в молодые годы. И не дай бог, если ты осознаешь все чересчур поздно. Подумай об этом, прошу тебя, особенно ради детей, которые будут носить твое имя всю жизнь, нет ничего страшнее, чем когда люди стыдятся своего имени.
Да, я должна сказать тебе это. Мы не твои бедные родственники и не твои учителя, но сказать, что думаем, мы просто обязаны. Ты попытался вызвать к жизни прошлое. Но между нами пролегло слишком много, и слишком велики расстояния, чтобы мы могли, улыбаясь, протянуть друг другу руки. Слишком много самого разного случилось за эти шестнадцать лет, которые нас разделяют, чтобы мы могли смахнуть все со стола со словами «прощено и забыто»: брикеты от твоих бывших коллег, мой провал на экзамене, двойки Фреда по немецкому и истории, четырнадцать лет молчания…
— Ох, уж это ваше радио! Чуть потише, мальчики! Хотя бы настолько, чтобы вы слышали, когда я говорю «потише!». Идите-ка сюда, прочтите. Я тут написала отказ Альберту Лахмуту. Три-четыре предложения, да, но больше мне ничего не пришло в голову.
Перевод Е. Факторовича.
ХАРАЛЬД КОРАЛЛЬ„Снежный король“
© Mitteldeutscher Verlag, Halle (Saale), 1974.
Это лето было то жарким, то холодным. Оно обрушилось на нас уже в мае, в один день заставило распуститься лепестки вишневых деревьев и через день позолотило их. При малейшем дуновении ветерка коричневатые лепестки осыпались, как конфетти на рождество. Я увидел это, когда ехал на велосипеде с комбината домой. Ну и безумец же этот бедняга, подумал я, вот ведь шизофреничный оптимист! Дернуло его разбить вишневую аллею у обочины, в этих местах, на дороге для велосипедистов, по которой каждый день ездят тысячи людей.
Два года назад я по доброй воле перешел на участок полихлорвинила. Но как сказать — по доброй воле. Именно в эти майские дни мне снова вспомнились слова Зилаффа и Мюнниха и хриплый выпад Кюттнера, вся возбужденная получасовая дискуссия на этаже, занимаемом партийной организацией комбината.
— Ты сохранишь всю зарплату, до единого пфеннига, — закричал Кюттнер за три минуты до того, как я принял решение. — Каждый месяц мы будем совать тебе в карман пиджака еще пару «синеньких», даже три, если тебя там здорово припечет, не в этом дело. Только наведи нам порядок в этой конюшне, дай нам план!
Это задело мое самолюбие. Может быть, как раз этого они и добивались своими двумя «синенькими»!
— Так нельзя, товарищи!
Я потерял контроль над собой. Заорал не хуже Кюттнера. За кого они меня принимают? Или только они не подвержены влиянию материальных стимулов? И я согласился. Не потребовал ни единого пфеннига за отказ от должности заместителя на участке полиэтилена и пошел на абсолютно незнакомый мне участок.
Сколько дней и недель я казался самому себе глупцом! И вот с той осени я здесь, в «снежной лавочке», на этой «белой мельнице». Сколько прозвищ я придумал для нее за это время! И сколькими наградили меня!
«Снежный король»… Я был там пятым по счету за двенадцать месяцев. Пятым начальником. Кто выбирался к нам, на конец света, — а приезжало-то много, в иной день между подвалом для велосипедов и трубопроводом стояло по три автомашины с берлинскими номерами, они покрывались пылью за два часа, я уже видеть их не мог, эти берлинские номера, — кто приезжал к нам, на отдаленнейший участок комбинатской территории, тот поднимал целые тучи пыли, нет, не пыли, а снега, снега посреди лета. Слой этого порошка высотой в ладонь покрывал погрузочную рампу и железнодорожные шпалы, фундаментные плиты, наружную часть бункера, волнами лежал на крышах наших внутрикомбинатских построек, белой коркой сползал с выкрашенных в бурый цвет стен, доходя чуть ли не до первого этажа.
— Товарищи! Неужели при виде этой снежной пустыни кровь не стынет у вас в жилах? Неужели вы спокойно спите под боком у своих жен, пока существует этот пущенный на ветер белый порошок?
— Да, да, да, — сказал я и стукнул кулаками по письменному столу. — Продолжайте в том же духе.
Почему меня оставили в этой должности? Почему я оказался тем, кто из всех нас пятерых продержался дольше всех, из всех пяти «королей» за один год?
У меня из головы не выходит эта картина, два ряда вишневых деревьев, с завидным оптимизмом посаженных в этой грязной местности. Утром они засияли, белоснежные, как персил, как перлон, дедерон, о, я знаю десятки рекламных словечек насчет белизны, но на третий день они уже лежали передо мной, цветки без лепестков, масса лепестков, рассеянных повсюду, снег на дороге для велосипедистов. Где мне только не мерещился снег!
Ко мне пришла Герлинд из профкома.
— Ты должен кого-нибудь послать на конференцию, это будет целое событие, делегаты из шестидесяти стран.
— Не буду тебе рассказывать, сколько мне понадобилось народу к моим реакторам и бункерам, делегатов из своей собственной страны. Может, меня самого пошлешь?
Герлинд, лет тридцати, незамужняя мать двоих детей, расхохоталась.
— А кто там лучше тебя? Кроме того, кое-кому полезно взглянуть на свои ежедневные заботы в общей перспективе.
Общая перспектива. Люблю я такие «общие перспективы». Общая перспектива поможет тебе разделаться со всякой повседневной мелочью, оправдать любую ошибку, общая перспектива — это лекарство от любых неудач.
Я смотрел на худенькую Герлинд, которая все еще выглядела девочкой. Рост метр семьдесят, довольно темные глаза. Попытался представить себе, почему она осталась одна со своими двумя детьми и что в ней находили мужчины. Без стеснения уставился на нее, на пуловер, тесно облегающий плоскую грудь, на кричащий желтый кожаный пояс. Вдруг я вспомнил, как Первого мая она шла на демонстрации со своими двумя детьми. Я увидел этих симпатичных парнишек, которые, совершенно очевидно, были от разных отцов. Из-за таких ребятишек можно было бы полюбить женщину. Действительно ли я тогда мысленно увидел перед собой Герлинд в колонне демонстрантов? Откровенно говоря, под ее всепонимающим, всепроникающим взглядом я впервые увидел ее самое.
Но я отвлекся.
На конференцию я послал Клауса Беккера, Беккера из лаборатории. Вернувшись, он рассказал: «Ну и попотел я на галерке! В перерывах они раскрывали окна и двери, чтобы был сквозняк. Вечером, когда все уже должно закончиться, начались споры. Какие-то нелады с бумагами, изменения в проекте резолюции на разных языках, председатель спорил с переводчиками в кабинах, просто жуть. Наконец заседание было прервано на целый час. Мы ушли».
Я невероятно разозлился на Беккера. Опять в нем ошибся. И что только заставляло меня подкидывать ему кусок за куском и думать, что он вцепится в них, как голодная собака? Лишь то, что я сентиментально видел в нем самого себя, собственную нетребовательность, какой я отличался восемнадцать лет назад, будучи лаборантом и отцом семейства, и ничем больше.
Я сказал:
— Не станут же они созывать международную конференцию, которая нам бог знает во сколько обойдется, только для того, чтобы демонстрировать несовершенство техники. Расскажи, что там было еще, что произвело на тебя впечатление?
Я чуть не спросил: «Что было в общей перспективе?» Он что-то замямлил. Замямлишь тут. Он не был голодной собакой, возможно, даже и не чуял кусков, какие я ему подбрасывал. Ясно одно: они там как следует погуляли, он и несколько других, они часами просиживали в столовой, накачиваясь пивом. Я сказал:
— Тебе долго придется ждать, пока я снова смогу тебя послать на такое мероприятие, — после дождичка в четверг.
Я ему еще многое наговорил. Прямо из себя вышел. Нигде я не добился успеха, даже в своих наибескорыстнейших воспитательных начинаниях. Год назад Корнейс дал самую высокую производительность труда на котельных агрегатах, в мае, да, именно в мае. Через год я мог только мечтать о таком количестве тонн в день. При всем том они как раз в мае ждали бог знает каких чудес. Май дает листву, цветки, он гонит соки, бедра наливаются мужской силой, он гонит вверх и кривые производственных процессов, май, этот май. «Вы что, мистики? Забыли о параметрах? В прошлом году май был холодным, вода в трубах шла как раз нужной температуры. В цехах у нас было сорок слесарей сверх нормы. А что у нас теперь?» Они только засмеялись. Отмахнулись от моих слов. Понял ли я их, пытался ли понять? Какие надежды питали мы все на комбинате в мае прошлого года, когда Корнейс добился плановых показателей! А на что мне было надеяться теперь?