Почему я вспоминаю конференцию, когда думаю об этом жарком мае? Я видел несколько фотографий в газетах — арабы еще в бурнусах, индийцы, видел, как они сидят и потеют в залах с широко распахнутыми дверьми и открытыми окнами при тридцати двух с половиной градусах в тени, такой температуры и в июне ни разу не было. Июнь принес с собой только дождь, непрерывный дождь, и однажды ночью было около нуля; я порядком продрог, когда ехал на велосипеде по давно отцветшей вишневой аллее, где вишни так и не хотели созревать.
«Май холодный — год хлебородный». Я ни черта не верил в эти крестьянские побаски и не обратил никакого внимания на то, что один год все перевернул. В том холодном июне у меня внезапно не было никаких проблем с охлаждением воды, по крайней мере с этим был порядок. А урожай собрали средний, ответственным товарищам в Берлине пришлось-таки поломать себе голову.
Тогда, в июне, у всех нас появилась внезапная надежда на выполнение плана.
Что удерживает человека на работе? Что заставляет его выполнять свою задачу?
Родом я из лесистой местности вблизи границы.
Знаешь, иногда меня так и подмывает, и я подсовываю в почтовые ящики учительницам моих обеих девочек хорошо сформулированные извинения и делаю это без угрызения совести. «К сожалению, наши дочери заболели ангиной», — пишу я или называю это гриппозной инфекцией, или же у них временная аллергия, какая-то странная сыпь, и уже в пятницу вечером мы благополучно уезжаем в горы, а впереди у нас целых два выходных. Наверно, у меня никогда не будет дачи, мне не хватает терпения для всех этих мелких дел: нанимать рабочих в незнакомом месте, доставать доски, кирпичи. А как насчет автомобиля? Два года я имел дело с красками, лаками, ставил на ноги запущенные участки производства, я ведь по таким делам специалист. Кое-что от этого осталось, кое-какие связи и сумасшедшая жажда экспериментов. Мне стоит только появиться в магазине, где продаются краски. «Клаус, у нас новый лак, серебристо-серый, попробуй его!» Вот таким образом я каждый год перекрашиваю свою «шкоду». И езжу на ней, когда только хочу, мчу прежде всего в горы, выискиваю все новые и новые склоны и дороги, часами вожу Грит и девчонок по незнакомым лесам. Ведь знаешь, как это бывает, когда возвращаешься после таких приключений домой? Мать, приготовив одного из кроликов, которых она все еще разводит, подкладывает тебе на тарелку куски получше все той же двузубой вилкой, как и четверть века назад, а отец достает бутылку брусничной настойки. Из нее не отпито ни глотка с тех пор, как ты был тут в последний раз. «Написал бы, — говорит мать, — тогда, может, Хайнер приехал бы или Гудрун».
Иногда мне прямо-таки не верится, что я отсюда, из этой тишины и спокойствия. Иногда думаю: ну и медвежий угол. Все мы, дети, уже стали другими.
Давным-давно — когда это было? — я как-то сказал: «Буду учиться, да, с этим я справлюсь. Займусь химией». Сходил к учителю Борну, сумел это сделать, поблагодарил его. «Без вас я бы никогда не решился». Плюнул на то, что не попал в университет, что меня не взяли из-за дешевенькой мелочной лавчонки в деревне у родителей, то есть из-за мелкобуржуазного происхождения и принадлежности отца к нацистской партии. Но я не мог отказаться от химии. Я взял у отца деревянный солдатский чемоданчик и наудачу поехал на химзавод, семь часов подряд трясся в нетопленом и неосвещенном вагоне. Это было в декабре. В апреле переехал к родителям Грит; после общежития и двух вдов это было мое четвертое пристанище. Открыл чемодан, прибил крышку к стене четырьмя стальными гвоздями — получился стенной книжный шкафчик, мой первый предмет меблировки вообще и в этом доме в частности. И все-таки мне понадобился целый год, пока и Грит перешла на завод, Грит, которая изо дня в день сидела за окошечком сберегательной кассы и испытывала страх перед химзаводом: химия все еще оставалась тогда уделом мужчин, неженским занятием. На завод шли только отпетые.
Все это уже отошло в область предания.
А потом все-таки появилось желание учиться. И ожесточенная работа по ночам над диссертацией. Почему? Только оглянись вокруг себя: это паршивое стремление к всеобщей иерархии. Блеснуть званием или степенью, своим званием. Так было десятилетиями. А мы добавили несколько новых титулов, поскольку уж ввязались в это дело. Дипломированный специалист в области общественных наук, дипломированный экономист. Даже мастера здесь пускают пыль в глаза и подписываются «м-р» и «ст. м-р».
В шестьдесят восьмом я наконец защитился и стал д-р Клаус Нель. Не поскупился на шампанское, исключительно шампанское, хвастун я этакий.
У всех у нас здесь жажда простора, леса, морского воздуха, разнообразия, иных ландшафтов. Не верь, когда будут это отрицать, на таких признаниях проверяется характер. Вечерами мы еще успеваем кинуться в наши садики, находящиеся позади дома или в получасе езды автобусом. И ведь не только ради дешевого салата. В наших гаражах стоят «лайбы» для еженедельных прогулок, человек сто или двести из нас имеют свои дачи, а нас так и тянет делать зарубки на дверном косяке, день за днем, в ожидании начала отпуска, подобно тому как солдаты срочной службы за полгода до увольнения из армии, собираются посидеть за кружкой пива. И все же… Работает у меня, к примеру, старый мастер, ну ладно, ему всего лет пятьдесят пять. Мы не очень хорошо с ним обошлись, не я, а другие. Но не буду выгораживать себя, такое мог сделать и я. Изменение структуры производства, и тут-то уж щепки летят, а старшему мастеру приходится тяжелее всех. Как-то сразу для него находится местечко только для видимости, и мы еще рады, что нашли для него самое лучшее: ответорганизатор по вопросам соревнования. Разве это работа, если за тридцать пять лет он кем только не был: несмышленым юнцом, техслужащим в лаборатории, лаборантом, помощником мастера в экспериментальном цехе, заводским шофером, заместителем мастера, старшим мастером. И все время работал руками, был занят каким-то конкретным делом: загрузкой бункеров, подачей рабочей массы в котельные агрегаты, проверкой эксплуатации агрегатов — и ощущал химию на вкус каждый час, а не только на бумаге. Он мучается, мучает нас, хочет уходить. Зять подыскал ему местечко смотрителя шлюзов на реке, совсем вблизи от нас: некоторое подобие ландшафта, несколько холмиков и лесок. Тут он каждую минуту может дышать свежим воздухом, видеть внуков (зять его работает тут же, в речной полиции), все его родные в тех местах. Но ты думаешь, старик сможет уйти сейчас, когда дело действительно приняло серьезный оборот?
А я?
Я по-своему удлиняю еженедельный отдых, уже в пятницу бросаюсь в горы. Но в воскресенье просыпаюсь намного раньше, у меня такое чувство, что на комбинате что-то случилось, меня охватывает беспокойство. «Едем сразу после обеда!» — говорю я наконец за завтраком, выжидательно поглядывая на домочадцев. Мне кажется, они не удивлены и не разочарованы. Они уже давно знают меня.
Не знаю, будет ли тебе польза от моего рассказа. В этом деле у меня нет опыта, нет времени писать о самом себе, да еще по правилам вашего искусства. Раньше я находил время для литературы. Да и что оставалось делать, когда через стенку, в мансардной комнате, Грит болтает со своей сестрой? Я уставил книгами весь чемоданный шкафчик, по книге в каждую получку. А потом все забросил. Женился. Теперь я и газеты-то не успеваю прочитать как следует, не говоря уже о литературе по специальности, а девчонки за год приносят в дом больше литературы, чем вообще было книг у меня. Но петь я все еще люблю. У меня мощный бас. Послушай: «Славное море, священный Байкал! Славный корабль, омулевая бочка!» Или «Над землей испанской звездный полог, как шатер раскинут голубой». Песни Союза свободной немецкой молодежи, рабочих дружин. В то время я бегал на занятия городского хора, потому что по четвергам репетиции вела Грит. Мне не приходилось щадить голос: кто вырос в наших лесах, у того здоровые легкие. После учебы пел в заводском хоре. Мы собрали целую коллекцию медалей и похвальных грамот, вместе ездили в первые наши заграничные поездки — в Венгрию и Польшу (с тех пор я побывал даже во Франции, в Багдаде и Дамаске). И песни мне помогли, как раз когда я работал в этом лакокрасочном заведении. Петь значило отключиться, забыть о заводе, об этой мешанине красок, где нам так и не удалось добиться чистоты и подняться на уровень необходимых стандартов. Иногда я думал: и все равно я лишь здесь чувствую себя человеком.
Почему я об этом вспомнил?
Может быть, вот почему: в прошлом году у нас тут болтался один такой, как ты, писатель. Искусство — заводу. Кто-то до этого додумался. И конечно, всех суют к нам. Кто повержен в пыль, но необходим, тому все: ремонт столовой, бананы в ночную смену, духовой оркестр в обеденный перерыв и искусство. Как будто все дело в этом! И вот предстоит смотр самодеятельности, репетиции в рабочее время. «Хельга, этого ко мне не пускай, — сказал я своей секретарше, — ты их знаешь, не подпускай к нам этого любителя ненормированной работы». Наконец он попросил наши тексты, по крайней мере тексты, для уверенности, что мы не выкинем какую-нибудь штуку. В день перед этим выступлением я собрал пять человек, мы перекроили на свой лад слова нескольких народных песен, добавили перцу и навели критику дай боже. Вечером в зале стоял рев. Писателю с его помощниками такое и во сне не снилось.
Ну вот. Возможно, это было ошибкой. Возможно, это был дешевый успех.
Да это вряд ли тебя заинтересует. Какой-то деятель ставит на ноги вот уже четвертый участок на комбинате, как это ему удается? Может быть, кто-то из твоего начальства уже науськал тебя — поинтересуйся, мол!
Я тебе говорю, другим это всегда лучше известно, чем мне. Я на все лады костерил эту мешанину красок, этот недостижимый стандарт, за которым мы гонялись с пеной у рта. Но я никак не могу выбросить из памяти эти воспоминания. Ведь если я иногда копаюсь в заплесневелых магазинчиках лаков и красок, то не только в надежде достать новый лак для своего автомобиля. Даже моя докторская диссертация была посвящена этому «бульону». Приди сейчас кто-нибудь и скажи: «Вернись к своим банкам, стой возле них на коленях, исследуй!» — от радости я бросился бы ему на шею.