— По воздуху, — ответили теоретики.
Тут Барусу показалось, что у него мутится рассудок. Профессора уже закалили чудачества его коллег, например то, что руководитель механико-математического отдела был фанатичным планеристом, один электронщик женился на матери своей невесты, а среди теоретиков, трудившихся на четвертом этаже, двое были лунатиками, то есть гуляли под луной, но в известие о сотруднице, гулявшей по воздуху, он поверить не мог и считал его чистейшей выдумкой. А в сложившейся ситуации — выдумкой злонамеренной, которая могла, а то и вовсе должна была опорочить науку вообще и его институт в частности. Ясно, что материалистическое мировоззрение его коллектива заражено мистицизмом, и никто не сообщил ему об этом скандальном факте. А может быть, его как директора перестали посвящать в институтские сплетни? Или научные сотрудники решили разыграть из себя эдаких религиозных сектантов, чтобы затем свалить его за развал идеологической работы? Словом, кто-то явно строил против него козни. И неважно, по какой причине, сознательно или неосознанно. Подавленный, с мрачными мыслями, Барус удалился на свою виллу, предоставленную ему в качестве служебной квартиры и расположенную на институтской территории. Там он и провел остаток дня перед телевизором. Среди ночи его пронзила догадка, что все эти слухи распускает из мести сама Хилл, и он зарекся нежничать с кем-либо, кроме жены. Наутро он проснулся с головной болью, однако настроенный менее сурово, чем накануне, ибо ему снова стало приятно при мысли, что Вера Хилл принадлежит к редкому типу женщин, не желавших выходить замуж. Барус уважал в ней также маниакальную страсть к работе и привычку не форсировать выводы, но дать им медленно, постепенно созреть. Преисполненный уверенности, что вся эта заваруха с Верой Хилл разрешится сама собой, естественным, разумным образом, Барус после плотного завтрака снова направился в кабинет к Вере, где он и застал ее к своей вящей радости. Он поздоровался с нею и, когда пожимал ее руку, подумал об абсурдности своей миссии, отчего смутился и задал вопрос о здоровье сына и работе над диссертацией. Ответ Веры Хилл был утешительным и кратким, и, если бы Вера сама не спросила его об истинной цели его визита, он бы и вовсе умолчал о ней. Он назвал ее в придаточном предложении, главное же предложение составлял витиеватый комплимент. Вера Хилл убрала локоны со лба и провела пальцами по бровям. Рот ее был приоткрыт, словно челюсти не могли сомкнуться до конца, хотя были абсолютно правильной формы. Барусу представлялось, что у нее всегда что-то во рту, во всяком случае на языке вертится шутка. Профессор предусмотрительно извинился за нелепость обывательских подозрений, в которые, естественно, не может поверить ни он, ни любой другой здравомыслящий человек.
— Почему же? — удивилась Вера Хилл.
Барус попросил, чтобы она помогла ему по-деловому и как можно быстрее уладить эту нелепую историю, ибо такой институт, как их, весьма уязвим в финансовых вопросах и даже задержка в выделении валюты, вызванная этим недоразумением, может иметь самые пагубные последствия для научной работы.
— Недоразумения иногда только способствуют научной работе, — заметила Вера Хилл.
— Вы рассуждаете, словно соперник, — сказал Барус.
— Вы считаете меня своей соперницей? — спросила Вера Хилл.
Вопрос этот задел Баруса. Вера Хилл поняла это по его лицу и потому объяснила ему, что, не додумайся она экономить время и расстояние хождением по канату, ей бы не удалось закончить к сроку диссертацию, ибо в отличие от Баруса ей не помогают ни жена, ни домработница. Поскольку после работы ей нужно закупить продукты, забрать сына из детского сада, приготовить ужин, поужинать самой, порисовать сыну машинки или что он там захочет, искупать его, рассказать ему перед сном сказку и уложить в кровать, а еще вымыть посуду, или починить одежду, или наколоть щепу, или принести из подвала брикеты торфа, — то благодаря хитрости с канатом уже в девять вечера она может сесть за стол и думать об инвариантности, без каната — лишь часом позже. Да и вставать ей приходилось бы на час раньше, а тогда, проспав менее шести часов, она ничего путного не напишет. Барус долго и настойчиво внушал ей, что избранный ею вид транспорта крайне сомнителен и ненадежен. На следующий день, возвращаясь с работы, Вера Хилл потеряла равновесие. Фонарщик обнаружил ее тело в палисаднике публичной библиотеки.
Перевод Ю. Гинзбурга.
ХЕЛЬМУТ РИХТЕРОткрытие мира
© Mitteldeutscher Verlag Halle (Saale), 1975.
Облокотившись о перила эстакады, Брагула ждал, когда придет рыболовный катер. Время от времени, попеременно опираясь то на одну ногу, то на другую, он внимательно оглядывался по сторонам.
Тень от дюны подкралась уже к самой воде, пляж быстро пустел. Только между двумя крайними западными бунами в море все еще плескалась одиночная парочка. На девушке была синяя купальная шапочка.
Ушли с пляжа и спасателя. Окна башни, из которой они весь день наблюдали за морем в цейссовские бинокли, были закрыты. Желтый флажок с красным крестом был спущен, красный шар оставлен наверху: шторм.
Хорошо, что ветер дует в сторону моря: можно поставить вспомогательный парус и сохранить силы. Хорошо и то, что волны обрастают белыми барашками: трудней обнаружить шлюпку, когда штормит.
Оставалось, стало быть, одно — незаметно отойти от эстакады. Висевший на высокой дуге фонарь едва светился, но для того, кому всякий свет — помеха, подумал Брагула, и такой слишком ярок. Часового, что стоял наверху на сторожевой вышке, он боялся меньше всего, потому что человек, взяв в руки бинокль, не смотрит себе под ноги. Бо́льшие опасения вызывали у него отпускники, которые любили здесь прогуливаться. Нужно было дождаться самого подходящего времени — часов, наверно, одиннадцати, когда любители подышать свежим воздухом уже возвратятся домой, а влюбленные парочки еще не успеют выбраться на улицы из портового бара или казино.
Катер приближался к эстакаде по асимптоте. Один из двух матросов спрыгнул вниз и, зацепив трос за сваю, помог сойти пассажирам. Сидевшие на корме насквозь промокли, кое-кто хохотал, но добрая половина еще не оправилась от качки. По лицам рыбаков было видно, что́ они обо всем этом думали.
Когда все пассажиры сошли с катера, спрыгнул и старший рыбак. Он подошел к товарищу, сказал что-то, показывая на шлюпку, укрепленную к транцу катера. Брагулу охватил страх. Но матросы отвернулись и пошли с эстакады.
Он зашагал вслед за ними и по крутым деревянным ступенькам, как и они, взобрался на дюну.
Только отсюда, сверху, было видно, с какой силой дует ветер, — даже самые мощные сосны ходили ходуном.
На каменном парапете платформы, устроенной слева от лестницы, стояла подзорная труба. Опустив в прорезь монетку, Брагула навел трубу на море. Далеко за пограничными буями он увидел ряд обволоченных пеной островков — песчаные отмели, о которые бились волны. Приникнув к окуляру, он долго вглядывался в горизонт и мысленно прикидывал, как далеко может быть до тех отмелей. Три мили? Меньше? Больше?
Конечно, он без труда мог ответить на этот вопрос, достаточно было листка бумаги и карандаша, но осмотр захватил его, и он не хотел отвлекаться.
Никогда прежде мысль эта не приходила ему в голову. Не думал он об этом ни в самолете, ни в автобусе, что привез его сюда из аэропорта. Все мысли его были устремлены в глубь страны. Он думал о Тильде и хотел послать ей телеграмму, текст которой уже набросал на картонной подставке для пива в кафе «У моря»: «Извини точка приезжай точка» Этого было вполне достаточно: женщиной она была требовательной и вместе с тем покладистой. Но потом он сунул подставку в карман и дал себе два дня сроку, чтобы принять окончательное решение. Это был первый день, когда идти на пляж не стоило, так что, выпив кофе, он отправился гулять.
У теннисного корта, глядя на двух девушек, он проклинал свою чрезмерную грузность. Он осмотрел древние захоронения, предмет гордости курортного городка, и долго топтался в пустых могильных склепах, размышляя, как поступить, если громадные валуны обрушатся и блокируют выход.
В парке он выпил стакан морской воды, отвратительной на вкус, но, вероятно, очень полезной. Наконец подошел к эстакаде, как раз когда катер закончил последний прогулочный рейс и причаливал.
Все было так же, как сегодня: сидевшие на корме насквозь промокли, кое-кто хохотал, но добрая половила еще не оправилась от качки. По лицам рыбаков было видно, что́ они обо всем этом думали.
Рыбаки пришвартовали катер и сошли на берег. Брагула смотрел им навстречу. Он стоял в конце эстакады, там, где опоры деревянной конструкции вонзаются в песок. Оттуда до лестницы, ведущей на верх дюны, было метров тридцать. Старший матрос сунул руку в карман и, уже сходя с последней доски на песок, вытащил носовой платок — огромный, в красную клетку, — а с ним и ключ.
Самый обыкновенный маленький ключ на грязно-белой полотняной тесемке. Ключ беззвучно упал в песок.
Брагула быстро нагнулся, хотел окликнуть рыбаков… но не окликнул, только посмотрел им вслед. Они уходили, тяжело ступая по песку.
Когда же, поднявшись по лестнице, они исчезли из виду, Брагула открыл сжатый кулак — самый обыкновенный ключ к замку, каким запирают сараи или кроличьи загоны. Но Брагула сразу решил, что это ключ от шлюпки. «Ключ, открывающий мир», — подумал Брагула.
Находка преобразила его. Еще минуту-другую назад он праздно стоял на эстакаде, не имея никаких намерений. Теперь же, подняв с песка крохотный кусочек железа, он по-иному воспринимал окружающий мир. Топтание на эстакаде неожиданно приобрело смысл, стало замыслом, равнодушный взгляд обрел зоркость.
Поведение прохожих Брагула тоже начал оценивать по особой системе, определяющим критерием которой был ключ. Не заметила ли чего-нибудь девушка-блондинка, вроде бы случайно спускавшаяся в ту минуту по лестнице? И он предпринял наивную попытку обхитрить ее: поднял камешек и демонстративно швырнул его в море.