Спать он улегся рано, ключ привязал к ремешку часов.
Ключ, открывающий мир, — так ли выразил он свою мысль? Что имеешь в виду, думая о мире? Есть мир социалистический, мир капиталистический, третий мир, далекий мир, огромный далекий мир и манящий простор этого далекого мира.
И если вначале, выстраивая эту цепь понятий, он еще не имел никакого конкретного представления ни об одном из них, то теперь ему явственно представился огромный лайнер над рекламно-голубыми волнами с рекламно-золотым пляжем и рекламно-роскошными отелями. К тому же он вспомнил, что Клебер летает на похожем самолете и время от времени шлет открытки с подобными видами, хотя никто ему на них не отвечает.
Море на тех открытках могло быть и Средиземным морем, и Тихим океаном, и Атлантикой, а пляж мог быть любым пляжем в Тунисе, на Таити или Коста-Браве: однотипные и взаимозаменяемые. Одно он знал наверняка — пляж на открытке не мог быть тем пляжем, на котором он с Тильдой загорал прошлым летом.
Девушки на открытках тоже были похожи друг на друга как две капли воды. Но улыбались они улыбкой, очень его волновавшей, — абстрактной улыбкой всех женщин мира. Улыбка эта напоминала ему о былом юношеском чувстве, не выдержавшем испытания жизнью.
Под утро у него мелькнула мысль, что решение зависит не только от него. Рыбаки могли обнаружить пропажу и заменить замок. Тут сердце у него оборвалось, как при известии о большом несчастье.
Встал он одновременно с чайками. Заплатил за кресло, что стояло в западной части пляжа, где песок был мельче, а дюна не такой высокой. Когда восточная сторона пляжа вся уже лежала в тени, западная все еще освещалась солнцем. К креслу Брагула, однако, не пошел, а устроился рядом со сходнями. Часов в девять пришли рыбаки. Он ни на минуту не упускал их из виду. Они откачали воду из трюма, подготовили парус, подладили что-то в двигателе. Когда катер был полностью готов, матрос, что помоложе, ваял в руки горн и протрубил, давая знать желающим покататься. К шлюпке в то утро они не подошли.
Весь день он оставался на своем наблюдательном посту. В полдень только сходил к киоску, купил две сардельки и бутылку лимонада.
— Будет шторм, — сказала продавщица, — ноги ломит.
Ветер к этому времени окреп, а к вечеру на волнах появились барашки. Закончив последний рейс, возвратился катер, и рыбаки что-то говорили про шлюпку. Брагула понял, что необходимо действовать.
Подойдя около одиннадцати к эстакаде, он обнаружил, что фонарь светит ярче, чем он ожидал. Для просмотра местности тут не нужен был и ночной бинокль. У воды он закатал штанины, башмаки сунул в сумку с копченой колбасой и бутылкой коньяка. Кроме этого, он прихватил шерстяное одеяло и кусок брезента, подобранный им во дворе у хозяев. Вода была холодной, пришлось идти на цыпочках. Оказалось, что тут глубже, чем он предполагал, брюки намокли, но возвращаться он не хотел.
Он прошел под эстакадой и перевалился в лодку. Здесь, под прикрытием катера, он был в безопасности. Сняв с ремешка ключ, он вставил его в замочную скважину. Ключ подходил!
Цепь загремела, когда Брагула протягивал ее сквозь кольцо, к тому же он не успел ее подхватить, и конец бултыхнулся в воду. От испуга у Брагулы замерло сердце. Он осторожно направил нос лодки в сторону моря. Впереди белела широкая полоса, которую нужно было пройти быстро, но без помощи весел. Сильным движением он толкнул лодку вперед. Под кормой вскипела вода. Он грудью навалился на заднее сиденье, ноги волочились по воде. Лодка поплыла прямо в темноту, но вскоре шла уже так медленно, что время тянулось бесконечно; Брагуле приходилось все чаще прогибаться в пояснице. В детстве он с родителями жил во дворе бывшей экспедиционной конторы, и когда темными зимними вечерами отец посылал его за ромом, то ему приходилось бежать мимо открытых дверей каретного сарая, пугавшего его своим черным бездонным зевом. Когда он выходил из дому, было не так страшно, тылом ему служил надежный подъезд, а впереди виднелась освещенная улица, да и ворота во двор никогда не закрывались. Мимо кошмарно-черного проема он проскакивал единым духом. Страшнее было, когда он возвращался. Двери в доме были закрыты, и в потемках не сразу удавалось нащупать щеколду. И тогда чудище, выползая из черной пасти, тянулось к нему своими длинными щупальцами, и, чтобы избежать их, он, сколько было возможно, прогибался в пояснице. Наконец он выбрался из освещенного круга. Забрался в лодку и опустил штанины. Они были мокрые, так что, если придется грести, будут натирать руки, но Брагула надеялся на ветер.
Он сел на скамью и вставил весла в уключины. В конусе, образуемом светом фонаря, увидел силуэт катера, наверху, на набережной, — прохожих, еще дальше — город…
Все это он оставил позади. И оказалось, что сделать это проще, чем ему думалось. Совсем просто. Стоило только оттолкнуться, подобно прыгуну с трамплина. Остальное довершала сила притяжения. Он ожидал, что испытает хотя бы сожаление. Но сожаления не было. И это его огорчило — ведь он как-никак прожил там двадцать восемь лет своей жизни. Там жили друзья, которым он мог теперь лишь посылать почтовые открытки: совсем как Клебер. И тут он припомнил, что однажды назвал Иоахима Клебера предателем. Да там ведь жила и Тильда. И тогда он наконец понял, что бросает довольно много. Как много, этого он не знал. У них с Тильдой никогда не заходило разговора, станут ли их отношения чем-то серьезным, а не просто летним праздником. Теперь он понял, что они не говорили об этом потому, что для них само собой разумелось — они остаются вместе. А дальше? Дальше ничего определенного. Быть может, это объяснялось тем, что все в жизни далось ему без напряжения, бороться ему не довелось. Когда-то он ощущал в себе силу льва и, готовясь, бывало, к прыжку на жирную зебру, всякий раз надеялся, что так просто она его не подпустит. Но всякий раз убеждался, что жертва накрепко связана благосклонными к нему богами, и тогда у него пропадала вся царственно-львиная прыть, он лениво топал за своей жертвой и досыта нажирался. А случалось, что и обжирался. Хоть раз пришлось ему рискнуть? Все загодя обдумывали и подавали ему готовеньким другие. Если человек хоть чуточку старался, ему оставалось только взрослеть, жизнь его превращалась в равномерное продвижение по служебной лестнице. Школа, профтехучилище, институт, а то, гляди, инженер и руководитель стройки, директор стройтреста, министр… Там все было возможно. Но все ли этим исчерпывалось? Где-то у Геббеля он прочел, что Адам потерял рай потому, что получил его в подарок.
Шторм начался неожиданно. Еще минуту назад Брагула максимально широким гребком протаскивал весла: волна там была очень высокой, поэтому всякий раз, почувствовав, что вошел в воду одновременно обоими веслами, он старался использовать это, — так что, когда налетел воздушный вихрь, он чуть ли не лежал на скамье. Ему стоило большого труда сохранить равновесие. Сначала он испугался, но потом обрадовался — теперь не надо было грести. Втащив весла в лодку, он, словно треугольным парусом, прикрепил к одному из них кусок старого брезента и поднял это весло. Используя в качестве опоры шпангоут, Брагула приставил его к скамье. Как только он разжал пальцы, брезент взвился и оборвал кольца: видимо, слишком долго пролежал под открытым небом.
Брагула не отважился подняться еще раз. Он переставил вспомогательную мачту. Ему казалось, что лодка все-таки идет хорошим ходом. Во всяком случае, огни на берегу становились все меньше, и каждый раз, взлетая на гребень новой волны, он замечал, что окна гостиницы сдвигаются все ближе и ближе. Все это, да еще в кромешной тьме, чертовски возбуждало. «Эй, там, на суше!» — ревел он против ветра, в сторону берега.
Шторм шел с юго-юго-востока, значит, гнал лодку к Гедсеру, до которого, судя по карте, было пятьдесят километров. Брагула прикинул, сколько он может пробыть в пути, если не изменится ветер. Волны уже вечером на гребнях были покрыты барашками и, как он мог разглядеть до наступления темноты, заметно пенились. О штормовом юго-юго-восточном ветре предупредили и по радио. Теперь Брагула прикинул скорость штормового ветра. Ураганными считаются скорости воздушных потоков свыше тридцати метров в секунду. Между ними, то есть между ветром ураганным и ветром штормовым, должны, очевидно, быть еще шторм и сильный шторм. Наконец он решил, что скорость штормового ветра составляет двадцать метров в секунду. Выходило семьдесят километров в час. Какова же тогда скорость лодки? Одна треть, одна пятая от этого? При одной пятой до берегов Дании ему потребуется ровно четыре часа. Разумеется, при условии, что не изменится ветер и не помешает какое-нибудь течение.
Сидя на корме, он правил одним веслом. Вдруг он почувствовал, что его резко подбросило вверх, но вниз лодка шла уже по плавной кривой. Движение по вертикали обратилось в движение по горизонтали. Теперь он услышал и мощный шум прибоя. Бурлящая масса обволокла его, лодка вышла из повиновения и норовила перевернуться. Песчаная отмель! Очередная волна подбросила его, и он, судорожно напрягая мускулы, приготовился, что его вновь закрутит, но, как и перед отмелью, лодка плавно опустилась в ложбину волны. Вниз-вверх. Похоже, лодка прошла банку в узком месте, слева и справа ветер доносил до его слуха шипенье бурунов.
Все это произошло так внезапно, что Брагула даже не успел испугаться. Теперь же, когда лодка снова поднималась и опускалась в ритме волн, он понял, что ему повезло. Везение — это случай. С тем же успехом все могло кончиться бедой.
Теперь он отчетливо вспомнил, как мощно бились о берег волны, когда ветер, бывало, дул с моря в глубь материка; как волны сбивали иногда с ног людей и несли их, будто щепки, и это при ветре в четыре-пять баллов. И тут он словно еще раз увидел себя на платформе рядом с лестницей, когда смотрел в подзорную трубу. Он видел, что берег ограждает цепь песчаных отмелей. Целая цепь отмелей. Пристально вглядываясь в огромное аспидное чрево, разверзшееся перед ним, Брагула почувствовал, как по спине медленно ползет холод. Сзади рокотал и ревел прибой и, казалось, подталкивал его вперед. А что было впереди, он не видел и не слышал. Тогда он со всей силы ударил веслами во тьму и изловчился развернуть лодку.