Теперь он оказался в горловине. Первая отмель преграждала отход к суше, остальные — выход в открытое море. Но он все еще пытался выбраться из западни. Посмотрел в сторону пляжа. Фонарь на эстакаде был еще хорошо виден, ему он послужил ориентиром. Брагула греб осторожно. Его и правда относило в сторону. Время от времени оборачиваясь, он отмечал, что фонарь опять сдвинулся влево. Он греб, не давая себе передышки, греб на подъеме, греб на спуске. Укрощать лодку было нелегко. Если, спускаясь с гребня, он налегал на весла, лодку захлестывало водой, а все решетки, кроме той, что была у него под ногами, и так уже давно плавали. Стояла такая кромешная темень, что объявись там вдруг совы, и тем стало бы не по себе. Брагула чувствовал чудовищное волнение моря, слышал рев прибойной волны, но зловещую тьму ничто, казалось, не могло растревожить.
И это делало ничтожным значение всего, что происходило вокруг.
Как далеко протянулась эта отмель? И что было за нею?
Так, вероятно, чувствует себя попавшая в вентерь рыба, что сначала мечется от крыла к крылу, но, обессилев, в конце концов прекращает борьбу. Кто же расставил здесь сети? Брагула обернулся. Огни исчезли. Видимо, он прошел мыс, выдававшийся в море западнее города. Не было видно ни одного, даже крохотного огонька. Казалось, покинутая им земля в свою очередь отказывалась от него. Это болью отозвалось в его сердце, болью такой сильной, какой он еще не испытывал в своей жизни. Ведь огни — это словно бы глаза земли, которая не упускала его из виду, что бы он ни делал. Теперь она, очевидно, отвернулась от него, стала к нему спиной. А окутавшая его чернота, казалось, говорила, что это навсегда. Тут-то он догадался, в чьи сети угодил. И решил вернуться. Любой ценой. Надежды добраться до берега при таком сильном встречном ветре было мало, но другого ему ничего не оставалось, и он это понимал.
Брагула греб, греб беспрерывно, греб сколько было сил. Ладони горели, поясницу ломило, но руки и ноги еще повиновались, и он в самом деле подошел к первой отмели. Прибой усилился, волны бились все сильнее и сильнее и наконец снова отбросили его назад. Брагула испугался, испугался не на шутку, но понимал, что должен прорваться здесь, именно в этом месте. На поиск места более подходящего сил уже не было. Он хотел выбраться как можно быстрее, но найти горловину он уже не мог, оставалось только попытаться прорвать эту дьявольскую сеть.
Он снял свитер, протащил его под скамьей и узлом завязал рукава на левой ноге, то же проделал с рубашкой и правой ногой. Он понимал — если лодка у отмели перевернется и пойдет на дно, то раздавит его, но решил не покидать ее, что бы ни случилось. Она не могла потонуть. Больше всего он боялся теперь лишиться последней опоры, какой была для него лодка.
Вскипающие волны обдавали спину. Он внезапно очутился в водовороте — все вокруг дыбилось пеной. Но это было не опасно. Опасность подстерегала его с наветренной стороны, где волны, вырастая языкатыми гребнями, лавиной опрокидывались вниз. А чтобы пройти первый бурун, нужно было набрать ход в этой бурляще-бушующей буче. Он понимал — если он не пройдет бурун, если волны отбросят его назад, то он, чего доброго, капитулирует. До Гедсера он, конечно, доберется, но — разбухшим иссиня-фиолетовым трупом.
Он еще раз сбавил ход, снял нательную рубашку, разорвал ее на две полосы и, закрепив их на румпеле, завязал концы на веслах, чтобы они не выскакивали из пазов. Теперь он смело направил лодку навстречу бурлящим волнам.
Хорошо, что первая водная громада разбилась о нос лодки, шрапнелью пролетев мимо него; он греб короткими резкими гребками, и второй вал застал его не в самой низкой точке. Закрутившаяся воронка не достала до дна, и он выбрался. Погнал лодку в следующую низину, новая громада тут же настигла его, вода обрушилась в лодку, но Брагула понимал, что самое страшное позади. Вниз-вверх. Вверх лодка едва-едва, но все-таки взбиралась. По стихающему гулу Брагула заключил, что удаляется от отмели.
Он упрямо греб навстречу ветру. Он им еще покажет. Кому им, он не знал, но в голове вертелась одна и та же мысль: я еще покажу вам. Он жаждал снова ступить на эту землю, которая будто пряталась от него. Ступить во что бы то ни стало. Он вспомнил о Тильде, о недостроенной электростанции, о всех тех электростанциях, что еще будет строить.
Временами его охватывало отчаяние. Ему вдруг казалось, что ветер повернул и дует узко с востока и что теперь придется пройти все Балтийское море. Но он греб несмотря ни на что, греб и греб…
Потом Брагула в очередной раз размашисто отвел весла, со всей силы толкнул лодку вперед — и неожиданно очутился в безветренной полосе крутого берега. В штиль он попал так же внезапно, как еще недавно — в шторм. Он уже готовился в который раз провалиться в яму, но не ощутил привычного сопротивления и повалился навзничь. Подумал, что теперь уже не поднимется. Но тут лодку погнало назад, и ветер вновь попытался завладеть ею, тогда он выпрямился и короткими натужными гребками повел ее к берегу.
Выбираясь из лодки, Брагула зацепился за борт, споткнулся и упал лицом в песок.
Он лежал, словно прибитое к берегу бревно. Головокружение медленно, но проходило. Песок был прохладный и сырой, от него пахло свежестью, чистотой. Он, Брагула, был первым, кто касался его своим телом.
Но вот Брагула наконец встал и, словно приняв решение, зашагал навстречу темноте, за которой — он знал — были свет и люди.
Перевод А. Репко.
ФРИЦ РУДОЛЬФ ФРИЗМои друзья
© VEB Hinstorff Verlag Rostock 1975.
© Перевод на русский язык «Иностранная литература», 1976, № 9.
Мои друзья живут в городе. Их трое. Рихард самый старший. Ему примерно тридцать. Регина на пять лет моложе. Самая младшая — Сабина, их дочь. Она еще так мала, что надо чуть ли не на корточки присесть, если хочешь поговорить с ней. Только Рихард наклоняется к ней, стоя на негнущихся ногах. На левой у Рихарда аппарат с механизмом, который позволяет ему сидеть, согнув колени под прямым углом: нога с каким-то звенящим щелчком внутри принимает соответствующее положение. Дома Рихард не желает пользоваться палкой, но, для того чтобы передвигаться, ему нужны устойчивые предметы — стулья, столы, край комода. Руки у него сильные, большие. Широкий, тяжелый торс покоится на перегруженных ногах. Глаза очень ясные, очень светлые, как у Сабины. Отец и дочь объясняются друг с другом взглядами. У Регины глаза совсем темные, почти черные. Если взгляд Рихарда очень строг, Сабине достаточно взглянуть на мать, чтобы успокоиться. С тех пор как Сабина познакомилась с другими детьми, она уже меньше нуждается в поддержке. И песенок знает больше, чем раньше. Раньше, то есть когда была совсем маленькой и давала повод рассказывать о ней презабавные истории. Раньше — это когда Регина и Рихард были еще студентами. Они учились на медицинском в Университете имени Карла Маркса. И вместе готовились к экзаменам. Тогда говорили, что Регине легче сдавать экзамены. С такими-то глазами!
Время от времени я приезжаю сюда и несколько дней гощу у них. Вот уж год, как они поселились в пригороде, застроенном в 1911 году несколькими ловкими дельцами для множества небогатых людей. Так что квартиры получились маленькие, темные, с закрытой со всех сторон перспективой, окна кухни выходят во двор-колодезь, и, если с пятого этажа взглянуть вниз, увидишь только бачки для мусора и столбы с перекладинами для чистки ковров. Двор вымощен коричневым кирпичом, разрисованным длинными и грязными полосами от мопедов и мотоциклов.
О своем приезде я известил открыткой. Звоню и машинально читаю на медной табличке звание и фамилию Рихарда. Темный блеск натертого пола здесь, наверху, кажется светлее, чем на втором этаже. Дома никого нет. На такой случай у нас уговорено, что ключ от квартиры лежит перед дверью, под половичком. Я наклоняюсь и нащупываю ключ. В конце концов я старый друг дома и пользуюсь полным доверием его обитателей. И я отпираю дверь, вхожу, вешаю пальто на вешалку. В прихожей пахнет, как в домах нашего детства, мастикой и искусственным медом. Иду в кухню, обстановка ее досталась Регине от родителей. Здесь запах искусственного меда особенно силен, но это призрачный запах воспоминаний о сороковых годах, когда мы с Региной в таком возрасте, как теперь Сабина или чуть постарше, сидели на этих стульях и между двумя объявлениями воздушной тревоги ели искусственный мед. Сейчас на столе стоит банка пчелиного меда. И несколько невымытых чашек. Чтобы уйти от мыслей о детстве, я заглядываю в холодильник и достаю бутылку «Адлерсхофской» водки. Рюмки в большой комнате. Мне здесь до последней мелочи все знакомо. В прихожей останавливаюсь перед Ван Гогом Зееманского народного издательства. Чтобы дойти наконец до большой комнаты, я убираю с дороги плюшевого медвежонка, сторожащего вход, но тут же спохватываюсь, поднимаю его, сажаю на диван, достаю из кармана куртки плитку шоколада и устраиваю ее у мишки в верхних лапах. «Адлерсхофская» холодная и поэтому так же или почти так же вкусна, как советская; бутылку советской я привез в подарок, она лежит пока в моем портфеле. Теперь я дома, курю, нажимаю кнопки радиоприемника, перебираю пластинки в шкафу. Они собирали их как попало, тут все — Барток, Рей Чарлз, «Летучий голландец». «Медики — люди разносторонние», — думаю я и останавливаю свой выбор на Рее Чарлзе. Квартира расположена так, что жильцы могут устроиться в ней самым лучшим образом. Только ванной нет, а туалет на лестничной клетке, между маршами. 1911 год — расчетливое время…
Смотрю в окно. Идет дождь, ноябрьская погода, фронт домов напротив, с их окнами по фасадам, разукрашенным лепными орнаментами, имитирует пропорции золотого сечения. На углу — магазин похоронных принадлежностей. Этого я не ожидал, в прошлый мой приезд магазин заслоняло зеленое дерево. Письменный стол Рихарда походит на стол человека, который только тем и занимается, что составляет сметы для новых приобретений, иногда настрочит письмо (только не мне), подпишет табель, который через два-три года положит перед ним дочка, взглядом ища глаза Регины, а в общем — что когда придется. Да, я забыл о рецептах, он здесь их выписывает своим друзьям, — витаминные препараты, таблетки от головной боли.