Гляжу на картину, висящую на стене, и, держа в руках вторую рюмку «Адлерсхофской» водки, усмехаюсь про себя, потому что картину эту писал я, и, собственно, что тут смешного, сам не знаю. Я опрокидываю третью рюмку и не слышу, как поворачивается ключ в замке. Это Рихард, вот он приставил палку к стенке вешалки, мысленно отмечаю я. Он входит, его синий плащ блестит от дождя, он подает мне руку, и глаза его даже в этой полутемной комнате поражают необычностью — Рихард включает свет и видит бутылку. Я предлагаю ему пропустить рюмочку — и лед сломан. Плохо то, что под его взглядом я вдруг чувствую себя чуть ли не наглецом, вторгшимся в дом. Но этот взгляд — чисто профессиональный прием Рихарда, и именно потому он мне неприятен. В конце концов я совершенно здоров, говорю я себе, закуриваю новую сигарету и вижу свою картину, залитую ярким светом. Теперь она не кажется мне такой уж замечательной.
Рихард надолго пропадает в кухне или в спальне, ведь надо снять галстук, сменить пиджак на вязаную куртку. Возможно, он задержался, чтобы дать мне время освоиться с его присутствием. Он отчаянный психолог. Меня всегда удивляло, что он предпочитает заниматься сердцем и почками пациентов.
Я все еще оставался один, когда от вдруг раздавшегося детского голоска комната зажила своей сиюминутной жизнью (быть может, я вернулся к действительности из адлерсхофсководочных витаний), — так или иначе, Сабина, узнав на вешалке мое пальто, входит в комнату. Сначала настороженно, мы давно не виделись, а может, я уже не тот, каким она меня помнит: надо присмотреться, какое у меня лицо сегодня. У медвежонка в передних лапах плитка шоколада, это Сабина успела заметить. Я приветливо улыбаюсь ей, и она, успокоенная, возвращается в переднюю, где ее ждет Регина: девочку надо переобуть и снять с нее пальто. Голос у Регины такой же темный и тихий, как и глаза; только по громким репликам Сабины я понял, что Регина с ней. Я не заявляю о себе, ведь я вторгся в дом, правда с предупреждением, но все же я не смею нарушать этого вечернего ритуала встречи, воссоединения после целого дня, проведенного каждым вне дома в своих делах и заботах.
— Вот так так! — говорит Регина, протягивая мне через порог руку. «Вот так так» означает: приехал, хорошо, что ты здесь, ты ведь уже по-настоящему здесь, уже и выпил даже, тебе у нас хорошо, но подожди, пока до тебя дойдет очередь, видишь ведь, мы — семья. И еще это означает: таких забот у тебя нет, так что же тебя мучает?
Мы понимаем друг друга без слов с тех пор, как, сидя на кухне в доме ее матери, ели искусственный мед до объявления воздушной тревоги или после.
Сабина еще раз заглядывает с порога и бежит к Рихарду сообщить о моем приезде.
Регина входит в комнату, оглядывает пластинки, будто видит их впервые, лицо у нее утомленное. Входит и Рихард, он садится к столу, и все мы ждем щелканья ортопедического аппарата, но его нет, Рихард обеими руками укладывает свою бессильную ногу на пододвинутый стул. Мы сидим втроем под чересчур яркой лампой, а Сабина занята плиткой шоколада, старательно развертывает ее. Я попиваю «Адлерсхофскую». Рихард наливает себе полную рюмку. Регина от водки отказывается. Мало-помалу комната принимает их как свою принадлежность. Вот так, вечер за вечером, сидят они в своих креслах, я же, как не раз бывало, их гость. По поводу моего здоровья, по крайней мере в этот вечер, нет причин выражать беспокойство. За сегодняшний день каждый из них на своем посту в разных больницах города сделал все, что должен был сделать, и еще немного больше. Завтра выяснится, подтвердят ли прописанные лекарства правильность диагнозов. Ночью, пока они спят в своих супружеских постелях, а Сабина — в кроватке с решетчатыми стенками и негритенком над изголовьем, я же — на диване в большой комнате, на котором сижу сейчас рядом с Сабиной, лекарства делают свое дело в кровеносных сосудах больных, пасуют или пробивают себе дорогу к победе, ведут незримые бои, а днем врачи будут заново решать необходимость их, назначать новые сражения. Я смотрю на Рихарда и Регину, на их сосредоточенную усталость. Регина — врач-ассистент в легочной клинике на другом конце города. Она знает эту клинику как свои пять пальцев, сама год пролежала там. Следовало бы, чтоб каждый врач перенес болезнь, которой страдают его пациенты. Рихард двенадцатилетним мальчиком болел детским параличом.
Я не так утомлен, как они, поэтому рассказываю я, рассказываю обо всем, о чем хочется рассказать. Ведь у всех есть маленькие столкновения с действительностью, есть они и у меня. По памяти я нарисовал портрет Сабины, мне хотелось, чтобы это было больше чем простая фотография ее лица с едва выступающим носиком, светлыми глазами и светлой копной волос; больше того, мне хотелось показать ребенка, растущего в атмосфере всеобщей заботы — родителей, дошкольных воспитательниц, будущих учителей и тех, кто проектирует дома с иных позиций, чем это делалось в 1911 году. Картина принята. Вместе с другими будет выставлена в одном из крупных залов.
Мы еще раз переезжаем, говорит Регина, но в конце концов нам и здесь неплохо, да и соседи знают, кого можно ночью поднять с постели, если заболит живот.
Рихард, держась за спинки стульев, подходит к шкафу и показывает мне новые пластинки — недавнее приобретение: Барток, «Летучий голландец»; Рей Чарлз лежит на диске проигрывателя.
Все для гостей, говорит Регина, встает и идет на кухню. Рихард запускает Рея Чарлза, Сабина побежала за мамой, руки мыть. Ей первой надо укладываться в постель, и поужинает она в кухне. Лежа в кроватке, она поет новую песенку, поет громко, чтобы мы в большой комнате слышали. Рихард смотрит на часы и отправляется к ней, ждет, пока она закончит, и взглядом приказывает — спать. Я зашел вместе с Рихардом, и мне тоже достается поцелуй-спокойной-ночи. В прихожей мы останавливаемся перед Ван Гогом, и я рассказываю о товарище, который в амстердамском музее видел оригинал. Регина, переворачивая на сковородке омлет, вставляет из кухни свое «вот так так!». Она сует нам в руки тарелки, ножи, вилки, и мы несем все это в большую комнату на стол. Посуда — тоже недавнее приобретение, и я как профессионал должен оценить рисунок и определить стиль.
Мы сидим ужинаем. За окнами незримо моросит ноябрьский дождик. Пьем чай, и я хвалю советскую водку за то, что ее так по-детски просто откупорить; Регина теперь непременно хочет послушать Бартока, а я спрашиваю себя, когда и как она счастлива, и счастлива ли? Может быть, она счастлива в этот вечерний час, когда весь ее день легко обозрим (в то время как Рихард словно бы все еще думает о той ясной было картине болезни, которую новые симптомы опять запутали). Будь я болен, что пока, право же, совершенно исключается, я обратился бы скорее к Рихарду, чем к Регине, хотя наше с ней знакомство куда более давнее. Рихард — врач по призванию, ему пророчат большую будущность. Регина же, мне кажется, там, в парке, в своей легочной больнице не так поглощена работой, по-моему, она совершенно не бережет своего времени. Жизненные истории пациентов занимают ее больше, чем картина их болезни. Она рассказывает, что как раз безнадежные больные наиболее оптимистически настроены и нарушают все больничные порядки. В свои ночные дежурства Регина собирает тех, кто не спит, пьет с ними чай, выслушивает истории сложнейших человеческих судеб, лишь изредка задавая вопросы тихим голосом. Разумеется, заблуждение думать, что только у легочных больных незаурядные судьбы. Именно потому, вероятно, что легочникам приходится так бесконечно много пребывать в горизонтальном положении, их жизнь в вертикальном состоянии кажется им какой-то особенной, не похожей на другие. Для Регины все чудесно: стоять на ногах, ходить, жить, работать и пересекать в трамваях оживленный город, заходить в магазины, рожать детей, вести дом, заводить шкаф для пластинок, держать в холодильнике водку для гостей. Вечером под этой люстрой ей кажется, что жизнь ее неповторимо прекрасна, счастливая жизнь. Наутро, однако, реальность высвечивает, сколько всего нужно, чтобы удержать эту жизнь и это вечернее состояние; и мне кажется, для того чтобы почувствовать себя счастливой, она целый день выписывает лекарства, назначает инъекции, работает не щадя сил, в перерывах звонит Рихарду и, услышав его голос с другого конца города, просит взять из детского сада Сабину, купить в кооперативе молока и белого хлеба: она, Регина, вернется сегодня позднее, чем предполагала.
В десять мы ложимся спать. Диван застилается ослепительной белизной простынь. Рихард гасит верхний свет и открывает окно. Внизу уныло расплывается огонек уличного фонаря. Регина выносит переполненную пепельницу.
Мы желаем друг другу спокойной ночи.
Будильник звонит в шесть утра. Мне это слышно через дверь. На улице затарахтели мотоциклы. Вслед за тем из кухни доносится жужжание Рихардовой электробритвы. Сабина плачет — ей не хочется вылезать из кровати. Регина зажигает газовые горелки, собирает все, что нужно к завтраку, ставит на поднос и несет сюда. Диван стоит так, что можно не вставая, только слегка приподнявшись, дотянуться до стола. Это хорошо, я неохотно поднимаюсь в шесть часов. Регина включает яркий свет, и я смотрю на нее сведенными от света глазами. А ее большие темные глаза широко открыты. Она уже одета для выхода из дому, от рук ее, расставляющих чашки и тарелки, пахнет мылом и холодной водой.
— Прошу, ваша милость, — говорит она и ставит передо мной чашку чая.
Мы договариваемся, что именно я должен купить и в каком магазине. В моей голове все еще происходят столкновения «Адлерсхофской» с советской. Входит Рихард, он тоже одет: белая сорочка, галстук, правой рукой он еще продевает запонку на левой манжете, и у меня возникает чувство, будто мы ждем какого-то праздника, а я непонятно почему не брит и в пижаме. Сабина хохочет — ей смешно видеть меня в постели. Она протягивает мне мишку — пусть поспит, он совсем еще сонный. Я кладу его на подушку и рассказываю, каким обедом накормлю. Молоко, диктует Сабина.