Генрих с удовольствием устроил бы обычное крещение, но Шарлотта говорит:
— Зачем такой спектакль, денег, что ли, некуда девать?
У нее даже слезы на глазах от собственной рассудительности.
Тишер делает мельчайшим почерком запись в одном из столбцов церковно-приходской книги. Он пишет карандашом, да еще по-латыни, чтобы никто из жителей Пробштейна ничего не понял: «Юлиетта Берта Манн (Шмитт) в Пробштейне, пятнадцатого апреля приняла святое крещение и была окроплена здешнею водой». Когда-нибудь Тишер обведет эту запись чернилами. Всему свое время.
Пробштейн ничего не узнает о существовании Етты, и в конце апреля мать с ребенком уезжает из Шенау через Лигниц и оттуда в Киль, стало быть, в северном направлении. Берта на ранней заре проводила их мимо домов через гору, словно они ей чужие, — молодая женщина с тепло укутанным свертком в руке и рюкзаком за плечами.
— Как славно пригревает солнышко! — говорит ей Шарлотта на прощанье, а Берта сует ей восемьдесят марок обратно.
Берта возвращается домой, хмуро бредет через Виртсберг. Что-то она обронила или кто-то безымянный обокрал ее, отнял у нее доброе чувство или достойную цель. Она обходит лужи перед мельничными воротами. Соседские голуби купаются в темном пруду, но вдруг они взлетают. В воде видно отражение ястреба.
— Вот я тебе! — грозит Берта, подняв кулак к небу, и смотрит вслед птице, покуда слезы не высохнут или не вернутся туда, откуда явились. Тут Берта собирает в подол с придорожной межи корм для кроликов, сочные кукурузные стебли.
Шарлотту звать теперь фрау Манн, но в Киле, близ Германа, ей с ребенком нельзя оставаться. Семья, где Шарлотта служила до сих пор, ждет теперь одних неприятностей: ребенок, потом, того и гляди, второй, да и Герман им вовсе не нравится. Уж очень он нос задирает! — вот как о нем говорят, а с таким человеком трудно иметь дело.
Шарлотта сняла квартиру в Потсдаме у отставного советника юстиции.
— Далековато, но это к лучшему! — говорит Герман на прощанье. — Здесь, в Киле, с нас глаз не спускают, а этот советник глуп. На машинке печатает книжки. Артур Гёзе. «Путешествие на Луну». Роман о будущем.
«Так ли он глуп?» — пишет Шарлотта в своем первом письме. Вопросительный знак означает, что это еще неизвестно.
Старший советник юстиции ничего не имеет против детей, наоборот, называет себя чадолюбивым уже давно, а особенно с тех пор, как вышел на пенсию. Еще не видав ни разу чужого ребенка, он покупает ему китайский веер и делит свою квартиру на две почти равные части. Шарлотте с ребенком он отводит две комнаты, а себе оставляет три. Теперь, выйдя на пенсию, он — за справедливость. Так легче печатать. «Сердце мандарина». Социальная драма.
Шарлотта обживается. Эта местность не нравится ей. Наемный дом расположен у грязного озера. В ближайшем соседстве дымит химический завод. Высокая стена отделяет сад от соседского. Советник юстиции на официально освидетельствованной спасательной лодке гребет через озеро к другому берегу, к рощице, которая входит в городской парк. Каждое утро туда и обратно! Так он, во всяком случае, рассказывает гостям. Но чаще всего он спит до обеда. В эти тихие утренние часы Шарлотта садится в плетеное кресло, на солнышко, у садовой стены. Ребенок спит в лоджии, в полутени, и просыпается только тогда, когда советник юстиции гремит ключами от лодки, поскольку все же ему хочется погрести. И ребенок снова сладко засыпает, пока советник, маленький и сердитый, гребет в лодке, выкрашенной в белый цвет, по серому озеру. Шарлотта быстро вяжет на полотенце еще один узор листа. Советник юстиции терпеть не может вязанья. «Это как болезнь», — говорит он, находя забытый зеленый клубок шелка в плетеном кресле.
Бабушка Берта посылает в любое время года посылки с яйцами, каждый раз по сорок восемь штук. Генрих смастерил четыре ящика, в одно решето входят шестнадцать яиц, а в ящик входит по три решета. Сверху всегда лежит весточка от Генриха. «Мы здоровы, надеемся, что и вы также. Пишет ли Герман?» С той же почтой ящик яиц отправляют и в Киль, часть яиц добавила Зельма, которой Берта излила душу. «Впрочем, мы будем очень рады вашему приезду. Ваши пробштейнцы».
Свежие яйца к завтраку настраивают примирительно. Вяжи, милая Лотта. Советник юстиции приветливо улыбается ребенку и целует Шарлотту в лоб, но только в лоб, так как в губы он целует Герду. Фрейлейн Герда — высокая стройная дама в шляпе. Она называет старшего советника юстиции Тютю. Тютю — это значит Артур.
Герда дарит ребенку маленький кусок мыла, точную копию нидервальдского памятника[26].
— Я возьму тебя с собой! — шутит Герда над детской кроваткой из-за спины Шарлотты.
— А ты пойдешь? — спрашивает Шарлотта с наигранной улыбкой. Такие шуточки можно придумать даже во сне. Шарлотта закрывает глаза, но ей кажется, что кругом светло, ничего не поделаешь. Ты видишь, как ребенок растет, слишком быстро, все растет и растет. Платьице уже не подходит, и кровать слишком мала, и за девочкой уже ухаживают. Хочешь уйти с фрейлейн Гердой? Или хочешь со мной, в чужую деревню? Хочешь ли по солнышку, в карете, прокатиться на родину?
— Шарлотта, представь себе черную глубь, — посоветовала ей соседская девочка. — Бесконечную черную глубь. А сама встань высоко, на звезде, и бросай цветы в черноту, попробуй всю глубь под тобой заполнить цветами, и, раньше, чем сможешь это сделать, ты уже уснешь.
Перевод Г. Ратгауза.
ЮРГЕН КЁГЕЛЬРазговоры в темноте
© Mitteldeutscher Verlag, Halle-Leipzig, 1978.
Хорошо ли это — работать в ночную смену?
Во всяком случае, я всегда дома, когда моя бедняжка жена возвращается со своей телефонной станции. И хотя я знаю, что помочь ей нечем, открывая дверь, я некоторое время всматриваюсь в ее лицо, пока она молча стоит передо мной, и говорю: «Ничего, милая, ничего!»
«Телефонная станция горсовета» — звучит вполне солидно, я же — всего-навсего кельнер в кафе: танцы каждый день, открыто до трех утра, выходной по средам, — и тем не менее у жены на этой почве комплекс, от которого я не могу избавить ее никакими уговорами. Она утверждает, что ничего в жизни не видит. Говорит, что скоро зачахнет от этого. Зачахнет, так сказать, изнутри. Внешне же она в последнее время изменилась к лучшему. Насколько я понимаю, это потому, что ей — тридцать семь и у нее сидячая работа. Но меня тревожит ее постоянное самокопание. Она требует, чтобы я представил себе, как она работает: голоса, одни только голоса. «Пожалуйста, номер 381! Будьте добры, коллегу Майера! Пожалуйста, один-ноль-два! Пожалуйста, коллегу Мюллера! Пожалуйста, коллегу Шульце! Пожалуйста, финансовое управление! Пожалуйста, управление культуры! Пожалуйста, бургомистра!» Она говорит, говорит, а я стараюсь ее понять.
Собственные объяснения кажутся ей недостаточно убедительными, и потому она продолжает рассказывать: «Я же не вижу людей, тех, что звонят, я никогда ничего о них не узнаю, я должна только расслышать номер и правильно соединить. Я не знаю, чего они хотят, чем заняты, что их заботит, — все это где-то в стороне, вся жизнь проносится мимо меня». Она говорит, и я явственно слышу упрек в ее голосе, поэтому можно понять, насколько все это меня тревожит. Но разве виноват я в том, что во время работы мне приходится не только слышать голоса моих коллег и клиентов, но и общаться с ними?
Я понимаю жену, но чем ей поможешь?
Не так давно вечером она провожала меня на работу, дорога шла через городской парк. Был конец мая, цвели деревья и кустарники, и вдруг она сказала: «По-моему, трудно передать словами все ароматы этого парка». Я ответил: «Ну, я бы не сказал, ведь они такие разные: у сирени — нежно-сладкий, у бузины — горьковатый, у каштанов — резкий, даже несколько неприятный, жасмин пахнет медом, пожалуй чересчур приторно, да еще сухой запах трав с газонов». Она помолчала, а через некоторое время сказала с обидой: «Когда я была помоложе, я все воспринимала так же, как и ты. Твоя профессия помогает тебе сохранить свежесть чувств».
В другой раз, спустя какое-то время, я рассказал ей, как однажды у нас в кафе изрядно подвыпивший клиент в два часа ночи надул презервативы и они летали по всему залу и как потом директор заставил его покинуть помещение, а он при всем своем желании сделать это по дороге сокрушил два стола с бутылками и рюмками да еще залил красным вином одежду шестерых оказавшихся рядом клиентов. Моя жена, рыдая, выбежала из комнаты. И когда я, пораженный этим, пошел за ней и спросил, что же, собственно, ее так расстроило, она ответила: «У тебя на работе хоть что-нибудь да происходит!»
Она, конечно, права, но я не могу ничего изменить, хотя мне и хочется доставить ей удовольствие. И сам бы рад был. Я человек мирный и ненавижу всякие осложнения с гостями. Слишком хорошо я понимаю, как легко портится настроение, если приходишь в ресторан и тебя вполне профессионально, но равнодушно обслуживает твой коллега. Мне ли не знать, как важны для клиента вежливость, внимание и ощущение, что все идет как надо.
Но это мои проблемы, и они вполне разрешимы.
У жены все гораздо сложнее. Ее профессия ей вовсе не безразлична, но с годами она все более болезненно воспринимает малейшие изменения в своем отношении к работе. «Нивелирование» — вот как она это называет. «Моя работа сводит меня на нет», — говорит она. Несколько лет тому назад, когда она только начинала работать телефонисткой, она говорила абонентам: «Минуточку, пожалуйста, соединяю!» Год тому назад они слышали только: «Соединяю!», а потом все покатилось по наклонной плоскости. Несколько месяцев она говорила: «Да!», теперь же она молча слушает просьбы абонентов и просто втыкает штекеры. Она по косточкам разбирает свое отношение к работе, сидит передо мной, словно на приеме у психиатра, рассказывая обо всем этом, глаза широко раскрыты, руки стиснуты между красивыми округлыми коленями. Сердце мое сжимается от жалости к ней, и я потерянно смотрю на картину, висящую у нее над головой, — «Старый рынок в Дрездене», прекрасно отпечатанная репродукция Каналетто.