Потом я говорю, что это бессмысленно. Если работа не доставляет ей удовольствия, лучше всего ее сменить. Она говорит: «Не так уж все это плохо, все-таки я нужна людям». Она поясняет, как значительны телефонные переговоры, которые могут состояться лишь благодаря ей: по ее линии передаются важные решения в области коммунальной политики, обсуждаются изменения в личной жизни, она соединяет людей на самом высоком уровне. «Но я только способствую этим разговорам, — говорит она, — сама же я тут ни при чем. Ты что же, не понимаешь, о чем я говорю?»
«Конечно же, понимаю, — отвечаю я (а что мне еще остается?). — Мы все лишь посредники, одни в большей, другие в меньшей степени. Взять хотя бы меня! Я получаю в буфете напитки и отношу их клиенту. Представь себе хотя бы на минуту, что я сам все это съедаю и выпиваю. Буфетчица открывает кран, и пиво льется в кружки. Шоферы, что привозят нам продукты на грузовиках, повара, гардеробщики, женщина в туалете — все лишь посредники. Дает ли нам работа что-нибудь, кроме денег? Что касается меня, то я могу ответить — да, но если уж быть до конца откровенным, иногда я задаюсь вопросом: а не слишком ли много ты о себе воображаешь, мой дорогой?»
Затем я говорю ей: «Такие мысли нужно прогонять, любовь моя, — и мне хочется продолжить, — иначе…» Но это означало бы переход к отрицательным выводам из моих рассуждений, а взгляд моей жены выражает такую смесь сожаления и презрения, словно она хочет сказать: «Ты — ничтожный, ничего не понимающий глупец, тебе еще так много предстоит пережить, чтобы почувствовать то, что чувствую я!» И она говорит: «Ах, лучше оставим все это».
А когда я из-за отсутствия аргументов тоже решаюсь наконец закончить этот разговор, она продолжает объяснять, что ей для работы не нужно ничего, кроме уха, руки и интеллекта с гулькин нос, чтобы удержать в памяти дюжину-другую цифр и имен.
Я отвечаю ей, стараясь придать голосу оттенок убедительности: «Да, это все верно, но…» И она кричит: «Что значит это «но?» А если я буду так рассуждать? Ведь природа создала меня нормальным, здоровым, полноценным человеком, у меня на месте и уши, и руки, и в голове кое-что есть, и всего остального хватает. Смейся, смейся! — говорит она, заводясь все больше, и я стараюсь подавить усмешку. — Смейся, потому что ты все равно не сможешь объяснить мне, зачем природе понадобилось, чтобы я была такой, если мне самой этого не нужно».
«Здесь дело вовсе не в природе, а в обществе, — пытаюсь я философски подойти к этому вопросу. — Поверь мне, дорогая, это все приметы переходного периода, со временем все уладится. Ты не только соединяешь абонентов, не только отвечаешь на вызовы, ты, к примеру, просто сидишь сейчас на кушетке и смотришь на меня».
«Ты прав, — вдруг вздыхает она и совершенно другим тоном говорит: — Ты знаешь, я иногда чувствую себя такой несчастной».
«Я тебе верю», — говорю я. И обычно после этого наступает несколько тихих часов до вечера, пока мне не нужно уходить из дому.
Весьма неприятные минуты переживаю я под утро, когда возвращаюсь с работы. Я умудряюсь почти бесшумно войти в спальню и лечь в кровать рядом с ней, и чаще всего мне удается не разбудить ее.
Но иногда, неизвестно почему, она просыпается и начинает говорить в темноте.
«Ты пришел? — спрашивает она и просит: — Ну поговори же со мной хоть немного! Что-нибудь произошло в кафе? Знаю, ты устал, ну хоть четверть часика, хоть десять минут!» И она говорит мне милые слова, шепчет нежности, но при этом лежит без движения, не приближается ко мне, не касается меня, а я отвечаю ей, и мне становится немного жутко, потому что я понимаю, что в эти мгновения она по-настоящему любит меня, тогда, когда меня не видит и не ощущает, когда я для нее — лишь голос. И я стараюсь преодолеть усталость и страх и говорю с ней иногда целый час, потому что понимаю, что она не привыкла видеть людей и быть видимой ими. И лишь эти ночные беседы, как бы мучительно они мне ни давались, для нее, по всей вероятности, — единственная возможность естественного и непринужденного разговора со мной.
Перевод Г. Матюшиной.
ХЕЛЬГА КЁНИГСДОРФКризис
© Aufbau-Verlag Berlin und Weimar, 1978.
Завкадрами Центрального научно-исследовательского института числографии наблюдал, как сотрудники группками, все еще продолжая спорить, выходили из зала имени Карла Эгона Куллера. Завкадрами был психолог, но совсем не разбирался в числографии. Он считал это большим недостатком, так как серьезно относился к работе с людьми. По выражению лиц сотрудников он пытался догадаться, каков был уровень доклада Глорса на торжественном заседании. Впечатления, видимо, были, как всегда, самые разные. Однако было заметно, что преобладали неодобрительные замечания. Но завкадрами проработал в институте уже столько времени, что лампа на потолке не раз покрывалась толстым слоем пыли, поэтому он знал всех, кто завидовал Глорсу.
У Старика Глорс был на хорошем счету. Именно по инициативе Старика Глорсу поручили сделать сегодня доклад. Завкадрами удивлялся все снова и снова, что такие высокообразованные специалисты зависят от похвалы и порицания, как дети. Вероятно, это обусловливалось спецификой их работы. Неделями, месяцами они ломали себе головы над абстрактными проблемами. И многих ждала неудача. Завкадрами знал кое-кого из зарекомендовавших себя числографов, кто называл свою работу мучением. В конце концов реальным результатом оказывалась рукопись, понятная лишь узкому кругу специалистов.
Прежде чем подняться по лестнице, завкадрами прочитал на доске объявлений извещение о торжественном коллоквиуме: «Доктор Генрих Глорс: „О кризисе в основах теории первичных чисел“». И вот уже введена информация: «Глорс, первичные числа, кризис».
А тем временем в туалете Генрих Глорс мыл испачканные мелом руки, уставившись покрасневшими глазами на свое отражение в зеркале. Как всегда после публичных выступлений, его беспокоили неприятные ощущения в области желудка. Идеи доклада не были полностью поняты. Теперь Глорс знал, что должен был построить его иначе.
Но когда Иванов и Куоррел получат текст доклада, они тотчас поймут, что это означает. Настал наконец звездный час их науки, в которой создалась кризисная ситуация, разрешить ее могли только новые идеи и новые пути. Сложившиеся навыки и усердие уже ни к чему не приведут.
Сложившимися их отношения, его и Эвы-Марии, никак не назовешь. Напротив, в последнее время они и пяти минут не могли пробыть вместе, чтобы один из них не взорвался. Точнее говоря, постоянно взрывалась Эва-Мария. Он был спокойный, углубленный в себя человек. Вероятно, как раз этого и не переносила Эва-Мария. «Ну, а я бы мог тебя еще потерпеть, Эвочка», — думал Глорс, вытирая руки.
Знакомясь с работой Генриха Глорса, профессор А. Н. Иванов разволновался. Основные теоретические положения Глорса, понял он, открывают новую эпоху в числографии. Его собственные традиционные представления показались ему устаревшими. Ему нужно было по-новому обдумать возникшую проблему. Придется отложить запланированную поездку в Институт числографии, чтобы основательней подготовиться к разговору с Глорсом.
Глорс вышел от кадровика, и вот уже введена информация: «Глорс, развод, кризис, первичные числа». Завкадрами сделал запись в деле и запер несгораемый шкаф.
«Да, — подумал он, — кризис в личной жизни и кризис профессиональный чаще всего совпадают». Он должен будет поговорить со Стариком. Завкадрами не очень-то понимал, разбирается ли, в сущности, Старик во всех разделах их науки. Тот ведь и сам подчеркивал, что один человек уже не в состоянии охватить всю область числографии, и он, составляя свое мнение, также вынужден опираться на суждения соответствующих специалистов. Но свое мнение Старик имел всегда. И умел его отстаивать. Он был хороший руководитель, его похвала и порицание много значили для сотрудников.
Секретарь парторганизации пригласил товарища Глорса к себе. Вызвал он старшего по возрасту не из тщеславия, просто он хотел внушить уважение к своей деятельности. Глорс опаздывал. Недисциплинированных людей секретарь не любил. Такие люди не справляются с трудностями повседневной жизни и бездумно взваливают свою ношу на чужие плечи. Секретарь занялся подготовкой доклада, но ему не хватало данных, которые должен был принести Глорс.
Через час Глорс смущенно просунул голову в дверь:
— Интересные идеи, работал всю ночь, заснул лишь под утро, не слышал будильника.
У секретаря дернулась губа. Он был переутомлен и в последнее время часто раздражался. Уже который месяц ему приходилось откладывать работу над своей диссертацией. Но сейчас он только сказал:
— Я и сам разобрался. Извини, я занят.
Глорс помедлил. Он огорчился, что обидел секретаря, тот ему нравился. Глорс охотно сказал бы ему что-нибудь приятное. Но сейчас, по-видимому, неподходящая минута. Глорс зашагал по коридору, размышляя о том, почему у него не складываются отношения с теми, к кому он искренне расположен.
В институт пришло два письма от А. Н. Иванова. Одно было адресовано Глорсу: «…я должен обдумать Ваши интересные идеи, они, полагаю, открывают новые перспективы. Надеюсь, что к концу осени буду лучше готов для плодотворного разговора с Вами». Другое было на имя Старика: «…по различным причинам я вынужден отложить запланированную командировку в институт». Старик долго просидел над письмом, тщательно изучая его. Нельзя было не понять, что отказ от командировки этого авторитетного ученого есть признак пренебрежительного отношения к научным достижениям института. Иванов, как и Глорс, работал в области первичных чисел.
Старик припомнил свой разговор с кадровиком. Тот ничего не понимал в теории первичных чисел, но, вероятно, уловил настроение в институте. Во всяком случае, нужно хорошенько разобраться в том, что происходит.
Да, ответил Старику Глорс, его исследования запланированы на длительный срок. В этом году он сдал только краткий предварительный отчет. Можно сказать, что работа продвигается.