— Пока не пробовала.
— На мой взгляд, ничего, кроме рассказов, не нужно. Таких рассказов, в которых обязательно что-нибудь происходит. Чтобы их можно было читать в постели, перед сном, не засыпая на середине. Вы танцуете? — Он подвел ее к проигрывателю, притиснул к себе и сказал прямо в ухо: — А как вы живете вообще?
Она неловко топталась, пытаясь следовать за ним в медленной, ритмически-сложной пробежке, которую он именовал «променадом».
— Примерно так же, как вы. С семи до четырех сижу в конторе и работаю…
— Ах, вот как? — Казалось, он разочарован. Потом лицо у него прояснилось. — Значит, стихи вы пишете потому, что у вас на другое нет времени!
Она утвердительно кивнула — так было проще.
— А я вполне могу себе представить, — сказал Сероглазый, когда они возвращались на свои места, и пристально посмотрел на нее, — я очень даже могу себе представить, как вы пишете рассказы.
— Рассказы? — воскликнул бригадир. — Идет разговор о рассказах? Да, рассказы нам нужны!
Музыка смолкла, никто больше не танцевал, все теперь наперебой говорили о том удовольствии, какое доставляет чтение рассказов.
— Я думаю, мы вправе сказать, — заявил бригадир, привыкший подытоживать мнение своих коллег, — что трудящимся нужны рассказы.
— Вот видите, — заметил Сероглазый. — Так давайте, пишите! Настоящий, занимательный рассказ! Или вы, может, думаете, что наше время уступает эпохе Боккаччо?
«Бригадное задание», — подумала она и засмеялась, но ей стало немножко страшно.
В марте она взяла отпуск в том культурном учреждении, где работала секретаршей, и на десять дней уехала за город. Редактор хотел, чтобы она поскорее закончила новый сборник стихов и пополнила его впечатлениями от жизни в деревне. Ей предоставили комнату в Доме творчества, удобную, теплую комнату с большим восточным ковром, письменным столом и видом на высокие деревья, за которыми начиналось поле. Сидя за работой, она слышала, как рокочут трактора.
За окном расстилается
рваная снежная шкура
накинь ее на плечи и уходи
вдаль через поля…
Казалось, времени впереди — бездна. Ей вспомнилось бригадное задание. Поэтесса его не забыла, но затолкала поглубже и отгоняла, лишь только оно всплывало вместе с воспоминаниями о Швельницком комбинате. Она размышляла о писании рассказов, и в голову ей лезли всякие вопросы — один тянул за собой другие. Во-первых, может ли она, именно она, набрести на такую историю, которой ждут ее друзья из Швельница, — стремительную и занимательную, но в то же время своеобычную и современную? Эти ее друзья ведь слишком умны для того, чтобы удовольствоваться пустячками и анекдотцами.
Она прошлась по деревне, потом подсела на трактор МТ-300 и приехала на свиноферму, где быстро разговорилась со свиноводом и его женой, — та, смеясь, шлепала в резиновых сапогах по свинарнику, от поросенка к поросенку, потом взяла одного, маленького, на руки и протянула поэтессе, чтобы она с ним поиграла.
— Здесь вы хорошо себя чувствуете, верно? — сказал свиновод. — Деревья, свежий воздух…
О городе он и его жена говорили тоном соболезнования.
Вечером поэтесса сидела у себя в комнате, попивала красное вино и смотрела, как над платанами парка всходит месяц. Ветер задувал в окна, хоть они были закрыты, поскрипывал паркет. Нет, с рассказом ничего не выйдет, мало жизненного опыта, того, что Йохен Райнерт, ее литературный консультант, ставил в упрек также ее стихам: ей недостает эпической плотности, она пишет на папиросной бумаге. Но кто же в наше время еще загоняет дьявола в ад, сражается на копьях, скачет верхом, выступает в турнирах, пляшет в хороводе, кто ныне семь раз спускает воду с мельницы, ловит птиц и кормит их утром, днем и вечером?
В последние дни ее пребывания в Доме творчества обстановка там изменилась. Она и другие обитатели — их было немного — почувствовали, что ими перестали заниматься. Повариха, официантка, горничная и директор только и говорили, что о субботе, когда в большом зеркальном зале должна была состояться свадьба, а в садовой гостиной — торжество в честь женского дня. Оттого что оба эти события будут происходить одновременно, все они то и дело взволнованно всплескивали руками. Свадьба, которую устраивал для своей дочери близкий друг директора, была назначена за полгода вперед, и отложить ее было никак нельзя. А банкет окружного управления пищевой промышленности, посвященный женскому дню, отменить было тоже невозможно — и нежелательно. В тихом дворце, предназначенном, как гласила вывеска на воротах парка, для творческого труда деятелей культуры, воцарилась тревожно-напряженная атмосфера. В пятницу, с самого утра, из кухни потянуло запахами жаркого. «Телячий рулет и кролик», — доложила официантка. На обед им принесли бульон с омлетом — это была генеральная репетиция, в субботу его будут подавать опять, только прибавят соли. По дому разносились всевозможные запахи, еду подавали раньше, чем следует, из большой столовой всех выставили — постояльцы Дома невольно сделались свидетелями и участниками происходящей суеты. Но они ждали событий пока еще менее нервозно, чем повариха и официантка.
В субботу поэтесса раньше обычного вернулась с предобеденной прогулки и вовремя уселась у окна, чтобы наблюдать съезд свадебных гостей. Небо над дворцом и парком было хмурое, ветер гнал редкие снежные хлопья. Подъехал автобус. Шофер выскочил из кабины и открыл двери пассажирам. В тусклый день выплеснулся весенний цвет окружного города. «Что-то восточное», — думала поэтесса при виде сверкающих платьев и пестрых брючных костюмов. Словно бродячие комедианты с юга или сценка былых времен, когда по парку среди подстриженных кустов разгуливали гости, съехавшиеся во дворец на костюмированный бал.
Мужчины в черных и синих костюмах из жесткого материала, выпущенного лет пятнадцать назад, руководили действиями шофера, которому надо было развернуться, — они кричали и махали ему до тех пор, пока автобус не стал как надо, чтобы ехать обратно, намекая тем самым, что празднество рано или поздно кончится. Женщины зябли, и вся компания вошла во дворец, не дожидаясь приезда новобрачных. Поэтессе тоже стало холодно. Она закрыла окно. Раздался удар гонга, раньше времени сзывавший к обеду.
Молодых она узрела только под вечер, когда распахнулись двустворчатые двери зеркального зала и гости, разгоряченные обедом и кофе с тортами и ликерами, перестав прятаться от посторонних глаз, разбрелись по коридорам. Мужчины с побагровевшими лицами открыли входную дверь, впустив вовнутрь струю морозного воздуха, и принялись прогуливаться взад-вперед по площадке перед дворцом. Чтобы не стеснять себя, они и помочились тут же, в укрытом от ветра уголке между автобусом и стеной. Поэтесса заглянула в зеркальный зал. Под зеркалами на мраморных консолях стояли немыслимые в это время года букеты роз, на столе — корзинки с бананами и апельсинами, отливающие желтизной торты со сливочным кремом и шеренги бутылок. Кое-где, порознь, сидели сомлевшие бабушки и тетушки, тщетно пытаясь переговариваться на расстоянии. Новобрачных она нашла в коридоре. Невеста полулежала в кресле, ей, видимо, было дурно, она закрыла глаза и все вертела головой из стороны в сторону. Иногда она закрывала лицо красными руками, обнажая их худобу и острые локти. Ее муж — это, конечно, был он — склонился над креслом. Он явно больше полагался на крепость своих рук и так тяжело уперся ими в подлокотники, что жилы у него вздулись, зато ноги дрожали и подкашивались. На невесту он глядел вытаращив глаза. Удивлялся или был испуган?
Поэтесса осторожно несла поднос с кофе, сахаром и сливками мимо низкого кресла, осторожно и неторопливо, чтобы понаблюдать эту сцену. Сама она в свое время этого не пожелала, пошла на попятный, когда дело уже шло к свадьбе, сказала «нет». Быть может, она тоже вот так бы лежала, испытывая тошноту, или склонялась над ним, глядя, как тошно ему. Конечно, они выглядели бы иначе, не было никакого сходства между ним и этим женихом, которого она видела сейчас только сзади — затылок и рыжеватые курчавые волосы, — но в остальном было бы то же самое: изнеможение, тошнота, проистекающие от внезапного озарения — навсегда. Он женился. Иногда она получала от него сообщения — о рождении очередного ребенка.
Значит, такое возможно. Она поднялась с подносом на второй этаж. Сытые, утомленные голоса, доносившиеся сверху, где-то на середине лестницы сливались в неразличимый приглушенный гул. Навстречу ей хлынула волна ароматов — сладковатые духи вперемешку с терпкими, вдобавок еще липкий запах лака для волос. Дверь в садовую гостиную была открыта, там она иногда сидела после обеда и писала, окрыленная тишиной и просторностью комнаты, зимним солнцем, светившим в три высоких окна и постепенно садившимся в дымке, за переплетением черных ветвей. Сегодня в гостиной стоял длинный стол, сразу сделавший ее тесной, как жилая комната, — стол, уставленный чашками, кофейниками, бутылками, пакетиками с украшениями из лент. Женщины, собиравшиеся праздновать здесь свой день, еще бегали по коридорам, искали туалет, зеркала, умывальники. Это были видные собою дамы. Уже вышедшие из возраста невест, зато женственные, пышные, достигшие тех лет, когда женское начало с силой рвется наружу, ибо оно постигло свою бренность. Поставив поднос и поворачивая ключ в замке, поэтесса заглянула еще в комнату напротив, которую накануне особенно тщательно убирали, мыли и чистили пылесосом. На широкой двуспальной тахте лежали пальто и сумочки, а перед трельяжем сидели на одной банкетке две женщины, позади них стояли еще две, все четверо напряженно вглядывались в свое отражение и быстрыми, уверенными движениями взбивали расческой волосы.
Кофе не привел поэтессу в рабочее настроение, она полистала книги, заглянула в окружную газету: подготовка к весеннему севу идет полным ходом! Это она могла бы подтвердить, теперь ей было известно, как это выглядит и какие раздаются звуки, когда на полях работают МТ-300, вздымая тучи пыли и от зари до зари, даже в субботу, как сегодня, оглашая своим рокотом все вокруг. Видела она сегодня и свиновода с женой, они ехали на машине с прицепом, полном еще дымящихся отрубей с картошкой.