На площадке перед дворцом послышался шум каких-то других моторов. Она выглянула в окно, — уже почти стемнело. Подъехали три «Волги», оттуда вылезли какие-то мужчины и вступили в полосу света, падавшего из входной двери, в руках у них были букеты цветов, свертки, чемодан. Она услыхала шаги по лестнице, всплески разговоров и смеха через открывшуюся дверь садовой гостиной, потом музыку. Песни, которые пели два-три года назад — поэтессе вспомнились отдельные строчки, — под них было хорошо танцевать, тесно прижавшись друг к другу. Интересно, если по паркету топает больше ног, он больше скрипит или нет? Она всякий раз пугалась, когда, подходя к среднему из трех больших окон, своими шагами вызывала легкое поскрипывание дерева, которому вторило нежное звяканье стекол в левом и правом окне. Наверное, там теперь ничего не слышно, кроме музыки и смеха, только владелица дворца в бидермейеровской накидке с рюшами по-прежнему безмолвно взирает на гостей своими прекрасными темными глазами. В садовой гостиной было теперь столько же мужчин, сколько женщин — считала поэтесса, все больше отвлекавшаяся от своего занятия, — и женщины очень недурны, румянец у них на щеках теперь неподдельный, они чувствуют себя легко, беззаботно, почти невесомо.
Но и на первом этаже не обошлись без музыки, как установила поэтесса, непростительно рано спустившись к ужину, — четверо молодых солдат Народной армии снимали чехлы с инструментов в той самой боковой комнате, куда постояльцам Дома торопливо и не слишком радушно подали ужин. Поэтесса не спешила уходить — выкурила сигарету, купила бутылку красного вина и, не скрывая любопытства, слонялась у дверей зеркального зала, пока оркестр не настроился и не начал играть. Гости оставили лишь наполовину опустошенные блюда с закусками и встали в круг. Новобрачные пошли танцевать. Молодая, очевидно, чувствовала себя лучше, она откинула голову назад, так, что фата вилась у нее за спиной, и смеялась, показывая дыру между зубами. Муж тоже смеялся. Ему было жарко, рукава рубашки с оборочками он уже закатал, и поэтесса приметила у него на руках рыжеватую шерсть. Танцуя, он снял жилет и кинул его тетушкам и бабушкам. Но вот оркестр, без паузы, заиграл уанстеп, и все общество, разделившись как попало на пары, пустилось в пляс. Молодой муж препоручил жену какому-то седобородому старику, а сам вышел. Проходя мимо поэтессы, он на секунду остановил на ней глаза, обведенные красными кругами.
У себя в комнате она медленно вытащила пробку из бутылки, не раскрошив, и налила себе стакан.
Грохот ударных на первом этаже звучал глухо, как будто доносился из подвала.
Когда над деревьями парка взошел яйцевидный месяц, она налила себе второй стакан вина. Опершись локтями о подоконник, глядела в окно и пила, медленно, понемножку. Она присутствовала — и не присутствовала — на двух торжествах. Становилось все труднее разобрать, какие звуки откуда исходят, над всеми преобладал стук, от которого заметно сотрясалась лампа на письменном столе. «Когда мы поженимся, малышка?» Она вспоминала этот вопрос, вспоминала его лицо после того, как ответила. Он был такой, как всегда. И она была такая, как всегда, — или казалась себе такой. Она налила еще вина. Месяц был красивый и смешной. Она задернула занавеси. Недовольная собой и все же в каком-то блаженном состоянии, улеглась на тахту и заснула. Спала она беспокойно, ее то и дело будили хлопающие дверцы машин, рев заводящихся моторов. Под подушкой у нее гремел барабан. Поздно ночью или ранним утром застучал дизель свадебного автобуса.
Тахта, на которой она сидела во сне, была такая же мягкая и широкая, как та, на которой она спала здесь. Она сидела и наливала себе чай из стеклянного чайника, который Йохен Райнерт поставил перед ней на столик. Сам Йохен Райнерт не садился, а ходил взад-вперед по комнате. Пиджак он снял, тонкая водолазка едва прикрывала большой живот. Йохен, жестикулируя, рассуждал об элегическом настроении в лирике, поминутно одергивая водолазку: должно быть, он выстирал ее в слишком горячей воде. Поэтесса в расстройстве чувств пила чай. Йохен встряхивал седыми волосами, на лбу их уже не было, они росли откуда-то с темени и сзади падали на высокий ворот водолазки, — он с силой тряс ими и говорил, что она не умеет писать и должна раздеться.
— Ты должна раздеться, — твердил он.
Очень осторожно — дело ведь шло об их литературной дружбе — она возразила, что вовсе не за тем приходит к нему, своему консультанту и критику.
— Ты должна раздеться, чтобы я мог вас сравнить, — сказал Йохен Райнерт и опять одернул водолазку. В этот миг она заметила, что шевельнулась зеленая бархатная портьера, отделявшая альков от остальной комнаты. Она увидела изящную руку, собравшую бархат портьеры, и тут из алькова выступила пухленькая особа, пританцовывая и покачивая бедрами, приблизилась к ним и, балансируя на пальцах, остановилась, — живот у нее подрагивал. Комнату наполнила неведомая, неслыханная музыка — струнные переборы, стрекот и стук. Поэтесса увидела также, что незнакомка прикрывает наготу лишь несколькими черными полосками на груди и на бедрах.
«В этом весь Йохен Райнерт, — думала взбешенная поэтесса, хотя и знала, что вовсе не весь он в этом, — так вот, значит, как он скрашивает себе свободные вечера». Но, еще продолжая об этом думать, она стянула через голову пуловер, открыла молнию на джинсах и сбросила их с себя. Оставшись в рубашке и трусиках, она — хотелось бы надеяться! — предоставит Йохену Райнерту достаточно возможностей для сравнения.
Но она заблуждалась: под пуловером и джинсами у нее оказались вовсе не рубашка и трусики — ее тело тоже было обвито узкими лентами черных кружев. Растерянная, испуганная, она принялась со злостью сдергивать с себя эти путы, и они вроде бы поддавались, но тут же коварно обматывали новыми витками ее плечи, грудь и срам, так что у поэтессы зародилась мысль о змеях и колдовстве. Хоть она и сознавала, что ставит себя в еще более смешное положение, она все-таки начала объясняться и оправдываться. Она-де не понимает, откуда взялся у нее этот стриптизный костюм, она ничего подобного не носит, находит его вызывающим, да и безвкусным. При этом она скосила глаза на красотку, которая в тихом экстазе беззаботно тряслась под музыку, звучавшую где-то в отдалении. Заметила она и ироническую улыбку Йохена Райнерта, мелькнувшую сквозь ароматный дым его восточной сигареты. Руки у нее опустились. Она поняла, почему он так улыбается, — он слишком часто читал ее стихи.
Она пустилась бежать, бросив все: рукописи, джинсы, пуловер; она бежала прочь, слыша позади громкий смех, хлопанье дверьми, звяканье стекла.
Утром она неторопливо позавтракала: молоко, чай, яйцо, булочки, сливовый джем. «Мне осталось здесь быть еще два дня, — напряженно размышляла она, — собственно, только полтора». На сюжет для рассказа она здесь не набрела, а быть может, это он не набрел на нее? Но все же кое-что есть: стихи. В них отражен этот край, лица людей из деревни, может, есть и удавшиеся ей строки, чтобы там ни говорил Йохен. Тут ей опять вспомнился сон. Он возвращался подобно припеву, и она снова видела, как Йохен ходит взад-вперед по комнате и трясет головой.
Невыспавшаяся официантка убирала со стола и рассказывала о прошедшей ночи. О том, что свадьба продолжалась почти до четырех, но жених исчез гораздо раньше. Нет, не сбежал, а просто завалился между двумя креслами. А банкет в честь женского дня длился до полуночи. Но две пары — они здесь только познакомились — оставались дольше. Не слишком долго, но все же. Официантка улыбнулась. «В той комнате, что напротив вашей».
Тут поэтесса пожалела о том, что заснула, впустую потратила ночь, да еще видела такие сны, в то время как совсем рядом происходили волнующие события. Быть может, это и была та пряная история, которую она могла бы рассказать людям, даже ее друзьям из бригады «РА — семь римское», а она опять потащится к ним со стихами. Пряная история, возникшая в наше время, 8 Марта. Возможно, что при ближайшем рассмотрении поведать об этом оказалось бы и не так просто: начать с празднования женского дня, кончить двумя парочками на двуспальной тахте в комнате напротив, в то время как в нижнем зале покинутая невеста лежит в объятиях свекра.
Но она в этом не участвовала, не могла ничего подтвердить, не знала, ни как поделили между собой двуспальное ложе две пары, ни как гости в зеркальном салоне утешали невесту. Не сидела она и в кресле, за которым валялся новобрачный, бормоча проклятия.
От этой ночи ей не досталось ничего, кроме тягостного сна, в котором тоже ничего не произошло, ибо между нею и Йохеном Райнертом за все время их знакомства ничего не произошло. И эта дурацкая сцена: критик Райнерт, шагающий взад-вперед по комнате, его насмешливая улыбка, зеленая бархатная портьера, а перед ним стоит раздетая поэтесса, пытаясь оправдаться, и краем глаза поглядывает на другую женщину. Рассказа не будет.
Чем же объяснить этот сон? Ночными звуками, что, смешавшись и став неузнаваемыми, проникли в ее мозг, восточными красками ковра, пестрыми платьями гостей из свадебного автобуса, мягко пружинящей постелью? Или же сухим воздухом этой комнаты, напомнившим ей о Йохене Райнерте? А может быть, еще и тем, что с некоторых пор ей недостает объятий нежного друга?
«Довольно, — подумала она, — рассказа не будет». Она воспользуется последним днем своего пребывания здесь и вымоет голову в теплой ванной комнате, у них дома старая угольная колонка и мыться неудобно.
Перевод С. Шлапоберской.
БРИГИТА МАРТИНБрачное объявление
© Buchverlag Der Morgen, Berlin, 1978.
Маленькая семья, что делать?
Маленькая семья… Точнее, я должна, я обязана делать. Хочу ли я что-то делать?
Что я могу, если две пары больших детских глаз пялятся на каждого отца семейства как на редкую бабочку, если отговорка «мы найдем себе другого» в результате упорных, но тщетных детских поисков теряет свою убедительность, если вопреки лучшим намерениям нет ни времени, ни подходящего случая, чтобы не спеша подобрать кандидатуру на вакантный пост капитана накренившегося семейного корабля? Все время заглушая внутренний голос: «Они же хотят отца», в конце концов подчиняешься его же приказу: «Да ответь же на объявление!»