Кухни моим одиноким подругам служат одновременно помещениями для мытья и завтрака. Стены кухонь увешаны цветными фоторепродукциями с кулинарными рецептами, связками лука, а также полочками, на которых выставлен мейсенский фарфор с голубой росписью. Скатерти на кухонных столах — в синюю клетку. Кухонные шкафы и стулья выкрашены собственноручно красной или белой эмалевой краской. Еще тут есть маленький бойлер, а рядом — трехстворчатое зеркало для большего блеска.
В комнате у моих одиноких подруг бросается в глаза широкая тахта. Тахта — с изобилием подушек — покрыта ковром или плюшевым покрывалом. Рядом стоит горка с фарфоровыми безделушками, доставшимися от бабушки. Телевизор, запрятанный среди книг, сразу не заметишь. Мои одинокие подруги не любят тяжелых гардин. Светильниками служат рабочие лампы архитекторов на кронштейнах. Стены побелены и сплошь увешаны картинами, чтобы не надо было слишком часто белить. Картины появляются в результате обмена или покупаются в порыве великодушия. Иной раз их пишут собственноручно. И непременно икона — на случай, если ОН все-таки существует.
Мои одинокие подруги никогда не ходят в парикмахерскую. Но, сказать по секрету, у них есть бигуди. Они подстригают друг друга. Моим одиноким подругам совершенно все равно, что носить. И если коричневые бархатные брюки гармонируют с пуловером цвета охры, то это чистая случайность. Так они говорят. На свои глаза они тратят уйму денег. На пудру и тени для век, на карандаш для глаз, на кисточки, на поцелуе- и слезоустойчивую тушь.
Раз уж они ничего для себя не делают, надо же хоть что-то сделать для себя.
У моих одиноких подруг — если они не бездетны — по одному ребенку. Этих детей не заставляют так часто прибираться, как других ребят, их не отправляют рано спать и тоже не водят в парикмахерскую. Дети всегда при них. Мои одинокие подруги желают воспитывать своих детей антиавторитарным методом, но дети их пока не очень-то за это благодарят. Дети пошли в отцов. И в этом вся закавыка.
С отцами своих детей они разошлись по-хорошему. Так они говорят. В большинстве случаев мужчины хотели остаться. Мои одинокие подруги подчеркивают этот момент. А раз так, то эти мужчины рады бы снова жениться на них или вообще жениться на них. Если бы эти мужчины уже не были снова женаты или все еще женаты.
Мои одинокие подруги придерживаются мнения, что хоть раз в жизни нужно побывать замужем. Когда у них нет друга, они говорят, что ни за что на свете не согласились бы каждый день терпеть мужчину в доме. Когда у них есть друг, он живет у них. Но без прописки. Эта доля свободы совершенно необходима моим одиноким подругам.
Когда у моих одиноких подруг есть друг, они начинают грустить. Потому что они — как ни странно это звучит — любят его. И потому что любовь так осложняет жизнь. Это последняя попытка, на нем они остановятся. Именно его стоило ждать. Так они надеются. Каждый раз. Все. А их друзья, хотя и понимают их надежды, еще яснее видят осложнения, и это их настораживает.
Мои одинокие подруги не считают себя красивыми. На самом деле они гораздо симпатичней, чем были бы, если б считали себя красивыми. Потому-то их никто и не разубеждает, в том числе их друзья. Или: потому-то их друзья их не разубеждают.
Мои одинокие подруги принимают эти самые таблетки. Но вначале они не говорят об этом своим новым друзьям. А то у тех могут возникнуть разные мысли. У них и без того возникает достаточно мыслей при изучении дарственных надписей на книгах. А такие вещи всегда как-то накапливаются.
В начале каждой новой эпохи мои одинокие подруги наносят прощальный визит. В ближайшее время они не смогут к вам прийти и вряд ли смогут позвонить, возможно, они даже отключат телефон и уберут блокнотик с входной двери. Потому что все это может быть ему неприятно.
Уже стоя в прихожей, мои одинокие подруги в немногих словах характеризуют его. Вот наконец-то совершенно нормальный человек, и просто удивительно, как это они до сих пор терпели выверты других мужчин. Он жил как положено: сначала для работы, а теперь для женщины, к которой он, слава богу, знает, с какого боку подойти. Он такой плечистый Адонис и, слава богу, не мыслитель. Или: этот не вкалывает как сумасшедший на работе и не лежит целыми днями на спине под своей машиной, он рассудительный и тонко чувствующий человек, который ее понимает и не думает сразу же про постель. Он не считает брак современной формой человеческого сожительства. Но он не хочет разрушать веру в него у других людей, для которых он что-то значит. Потому-то он и не разводится, и это встречает понимание со стороны моих одиноких подруг. Пока что.
Мои одинокие подруги содержат себя и своего ребенка сами. Они работают с удовольствием. Они усердны. Их работа важна для них, потому что это их единственный выход в мир. После мужчин. В период междуцарствия. Поэтому и на работе они принимают близко к сердцу и порицание, и похвалу.
Мои одинокие подруги никогда не допускают ничего такого со своим шефом. Нет, таким они для такого не пользуются.
Мои одинокие подруги обычно проводят свой отпуск в путешествиях. Они очень любознательны и каждый раз едут в другое место. Но автостопом они путешествуют, только когда с ними кто-нибудь есть. Особенно вечером нельзя ездить автостопом одной, потому что всякое может случиться. Вот однажды они уже поехали не в том направлении, и только потому, что шофер грузовика сказал, что он едет не на польское побережье Балтийского моря, а в другое место и там, мол, гораздо красивее, чем там, куда он не едет.
Так познают они мир.
К моим одиноким подругам можно обратиться с просьбой. Они дадут вам книгу, а то и совет. Будь у них деньги, они дали бы вам и денег взаймы.
Перевод Н. Беляевой.
ВОЛЬФГАНГ МЮЛЛЕРЮле-кочегар
© VEB Hinstorff Verlag Rostock, 1974.
Самого старшего из них звали Юле. Никто уже не спрашивал, как зовут его на самом деле.
Юле — и все тут. Коротконогий, с продубленной кожей. Взгляд у Юле был то соколиный, то совиный. Он менялся в зависимости от цвета неба над рекой. Менялся подобно ветру из раструбов вентиляторов: то теплый, то холодный. Никто не знал, отчего так. Совсем уже состарился Юле возле пламени топок.
В глубокие морщины его лица настолько въелась угольная пыль, что не сходила даже после мытья, а мылся Юле часто и с удовольствием. В цинковом ведре со вмятинами, почерневшем снаружи от масла и угольной пыли, но блестящем и чистом изнутри. Поставив широкие, натруженные за свой немалый век ступни босых ног на железные плиты палубы, мылся он после вахты возле люков угольной ямы, мылся долго, не жалея мыла, жесткой щеткой. Лил на голову горячую воду из ведра до тех пор, пока не смывал с себя остатки пены.
— Мыться — это хорошо, — говорил он, медленно поворачиваясь у огня или же подставляя тело под воздушную струю вентилятора, пока не обсохнет.
— Мыться — это хорошо, — говорил он и покупал самое что ни есть дорогое мыло, хотя особой щедростью не отличался.
После этого он надевал брюки и поднимался на палубу.
— Понюхать ветру, — говорил он.
Босиком, в одних брюках, так как рубаху носил только зимой. Ботинок у него была всего одна пара, и надевал он их, когда выпадал снег либо ему надо было сойти на берег.
Если палуба накалялась от жары в июле или покрывалась льдом в декабре, то он носил шлепанцы на деревянной подошве, снашивая их до того, что мозолистые пятки начинали шаркать по металлической обшивке палубы. На одежду было ему наплевать.
— Мне нужен воздух, — говорил он. — Я лучше помоюсь, когда грязный, тогда и подштанники ни к чему.
Юле покупал в каждом порту мыло, пробуя новые сорта и складывая куски в коробку под своей койкой.
Кроме мыла, еды и табака, он больше ничего не покупал. Деньги свои прятал.
Люди мало что знали о нем. Подобно старому судовому колоколу, устало поблескивавшему на солнце, с надписью «Силезия» — хотя пароход вот уже двадцать лет назывался «Двина», — Юле был неотъемлемой частью судна. Он дольше всех ходил на пароходе и не собирался пока списываться на берег.
— Если так работать, как вы, то я долго продержусь, — часто повторял он, вороша кочергой в топке, мускулы его напрягались и твердели, а взгляд становился соколиным. Глаза — большими и серыми, как сталь. Независимо от цвета неба. — Мне у топки суждено помереть, — продолжал он, — но вам, ребята, до этого не дожить. Не дожить. У вас не так много времени, как у меня.
Ребята смеялись, и он смеялся вместе с ними, но иначе, хотя они этого и не замечали. Таким был Юле-кочегар, таким знали его все на реке. И те, для кого река была родным домом, и те, кто здесь всего лишь зарабатывал деньги. Юле-кочегар на палубе, с вечно голой грудью, открытой холодному ветру. Юле-кочегар, такой неразговорчивый и боязливо сторонящийся женщин.
— Они у тебя последнее отберут. Все они лживые насквозь, скажу я тебе. От баб лучше подальше. Я бы тебе рассказал, как они меня обирали, когда еще на море ходил, в войну. — И он показывал руки с татуировкой. Толстые голые женщины и тигр посередине, наколотые самым примитивным образом. — Я мог бы тебе рассказать такое, такое…
После подобных разговоров он чаще всего надолго умолкал. Качал головой и молчал. Только тому, кто умел молчать вместе с ним, подолгу молчать, рассказывал он о себе и о волках Галиции, подходивших зимой к самой хижине.
— Знаешь, то было перед первой войной. Когда еще императоры были. Моя бабка взяла меня тогда к себе, потому что мать моя все бродяжничала. Ну, да что там. Я ее и знать не знал. — Он потирал в задумчивости подбородок. — Сам видишь, никакого проку от возни с бабами. Один хлопоты. — И он надолго стихал, а потом начинал снова: — Там такие волки, скажу я тебе, там, в Галиции. Здоровые, как телки, ей-богу. Сидят, значит, у двери и воют. Ничего не боятся, куда там, когда холодище такой. Ну, я тебе скажу… — Взгляд его упирался в пустоту, костлявые плечи опускались, сутулясь, а нос с горбинкой нависал над верхней губой. Вскоре, однако, Юле снова распрямлялся. — Да, — продолжал он, — но бабка всегда задавала им жару, стервецам этим.