— Показать вам дорогу?
— Ну… пожалуй, — ответил я и подумал, что такую девушку я ни разу еще не встречал в своей жизни.
Она быстро прошла через соседний палисадник на улицу, и я с трудом нагнал ее, а когда мы проходили мимо парней на мотоциклах, она еще прибавила шагу, и все время, пока мы пересекали площадь со старой липой, она говорила быстро-быстро о том, что в самом деле стоит ужасная жара, так никогда не бывало в конце мая, и что же тогда будет в июле и августе, вот и люпин уже совсем пожелтел, а жена Рихарда уехала в город, последний автобус оттуда, приходит в восемь вечера, и ее угловатые плечи мелькали прямо передо мной. А когда мы миновали деревню, она не произнесла больше ли слова.
За кустами рядом с кучей песка я увидел Рихарда. Как всегда, я узнал его по волосам, они торчали у него над ушами, над висками, подобно болотной осоке, и все потому, что во время работы он то и дело легонько почесывал себе голову. Но таким, как в этот раз, я никогда еще его не видел: с лицом, красным от напряжения — «только не мешайте мне», — он будто хотел проникнуть в сердцевину косилки; возможно, это была та самая машина, о которой он мне писал. Он даже вложил в конверт чертеж конструкции: вот так, мол, он ее усовершенствовал, и что я думаю по этому поводу, когда-нибудь он даже возьмет патент на эту вещицу. Тогда я принял все это за одну из его обычных шуток — он ведь был совсем другим, когда мы вместе работали на трубопрокатном заводе.
Рихард вытер пот со лба, масло при этом потекло у него по носу. Он тихо выругался и начал что-то ласково внушать металлу, но болты заклинило, и он судорожно искал нужный гаечный ключ.
Взявшись за разъединительный рычаг, он вдруг увидел меня. Он улыбнулся, причем масло тут же просочилось в складки вокруг его рта, и произнес:
— Ты как раз можешь помочь.
И только после этого мы обнялись.
— Я уж не думал, что ты приедешь, — сказал он.
— Мне понадобилось полдня, чтобы добраться.
— Да, мы здесь живем за семью горами.
— Зато за красивыми горами.
— Это уж само собой, — сказал Рихард. — Подержи-ка.
Он сунул мне в руки деталь двигателя, а сам постукивал ключом по металлу, и на какой-то момент мне показалось, что мы снова трудимся вместе на трубопрокатном заводе, еще до того, как я пошел учиться.
— Кати еще не вернулась?
— Нет, — ответил я рассеянно, озираясь по сторонам и отыскивая взглядом дорогу.
— А кто же тебя сюда привел?
— Девушка, — ответил я.
— Какая девушка? — спросил он и поддел рычагом другую деталь, потом он очистил коробку передач от грязи и стал примериваться к ней отверткой.
— Не знаю, — ответил я.
Рихард с шумом хлопнул дверью и позвал жену. Кати, крепко сбитая пятидесятилетняя женщина, вышла нам навстречу из кухни, улыбнулась, погладила Рихарда по волосам и сказала:
— А я уже поняла, что у нас гость.
Еще она сказала:
— Ну здравствуй, химик.
А потом еще:
— Автобус опоздал. Еда сейчас будет готова.
И еще:
— На почте в городе было ограбление.
И наконец:
— У нашего пастора новый «трабант».
Рихард сказал:
— Добавь еще пару яиц. Он болел.
Она сказала:
— Надо же! В такое время года.
Рихард сказал:
— Это все химия.
Она сказала:
— Надо же. — И я услышал, как она энергично разбивала яйца о сковородку.
Рихард сказал:
— У нас он отдохнет от этой своей химии.
— Это точно, — сказала она, шумно двигаясь по кухне.
— К следи, чтобы он не слишком много занимался, — сказал Рихард. — Ты же знаешь, он из отличников. Всегда думал, что с помощью своих таблиц перевернет мир.
Я вспомнил, что этим Рихарда можно было довести до белого каления. Когда я подходил к нему с очередной таблицей, призванной доказать тот или иной тезис, он тут же отсылал меня на рабочее место и навешивал на меня двойное задание. И сейчас мне вдруг показалось, что у него до сих пор есть много чего сказать по этому поводу.
После ужина Рихард и я направились в усадьбу. Там на досках и отслуживших свой век пустых бочках сидели мужчины, покуривали, беседовали, пили, и я должен был отпить из каждой пивной бутылки по маленькому глотку, прежде чем мне было предоставлено слово. Затем мы говорили о свиноводстве и о химии, об университетах и о политике, о рапсе, о нефтепроводах и о женщинах, а нежные серые сумерки мягко сползали по крыше сарая.
На другой день после завтрака я уселся в саду под яблонями. Я рылся в книгах до тех пор, пока от букв и цифр у меня не загудела голова. Я принялся искать таблицы, по которым можно было бы проверить содержании натрия в каучуке, но мне пришлось с прискорбием убедиться, что их я оставил дома; тогда я попытался вывести эти проклятые данные из других, имеющихся у меня, так даже легче было их запомнить, но и тут я не преуспел, снова и снова мне казалось, будто я плаваю в море латекса, а жаркий воздух отдает одновременно уксусной кислотой и яблоневым цветом, и тут уже совершенно без сил я пристроился на одном из баллонов со сжатым водородом и устремился на нем в облака, все дальше и дальше, кувыркаясь и воспаряя над миром, — исчезающая из виду мишень.
Открыв глаза, я увидел девушку. Она иначе убрала волосы, и на ней было другое платье.
— Добрый день, — неуверенно сказал я и поднялся.
Она молча смотрела на меня. Наконец она кивнула.
— Ну и жара сегодня, — сказал я.
Мне очень хотелось подойти к ней поближе, к самому забору, но я остался стоять у шезлонга.
— Да, — сказала она.
— Зато здесь чудесно, — сказал я.
— Да, — сказала она.
— Так тихо.
— Да.
— Здесь наука дается намного легче.
Она кивнула.
«О господи, — подумал я. — Да из нее слова не вытянешь!» Ну почему она не расскажет что-нибудь? Девушки ведь всегда что-нибудь рассказывают, и при этом совсем не обязательно их слушать, нужно только смотреть, как у них шевелятся губы, и представлять себе их вкус, а можно и еще что-нибудь, а она вот стоит рядом и только кивает, и я выгляжу круглым идиотом, она даже не спросила, где я учусь, а это уж самое простое, об этом спрашивают с ходу, и тут я почувствовал, что меня прошиб пот.
— Здесь есть озеро? — спросил я.
— Какое?
— Чтобы купаться.
— Внизу у леса. Но купаться там нельзя.
— Жаль, — сказал я, потому что уже представил себе, как лежу рядом с ней в камышах и надо мной только небо и стрекозы.
— За горой есть озеро, — медленно проговорила она.
— Ну так поехали, — предложил я. Я произнес это так, будто мне приходится говорить подобные вещи каждый день, — я хотел наконец показать, что мне уже двадцать один.
Она не шевельнулась. Потом она сказала:
— У меня… у меня много дел, — и быстро ушла назад в дом.
— Ну, как продвигается учеба? — спросил Рихард, возвратись к обеду от своей косилки. Со вздохом он уселся на скамейку перед домом.
— Ничего, — ответил я, думая о девушке.
— Ох уж ты со своими таблицами, — сказал он.
— Ты преувеличиваешь, — сказал я и попытался улыбнуться с чувством превосходства.
— Весь мир — одна большая таблица, так?
— Возможно, тогда это было и так.
— А теперь ты постепенно приходишь к выводу, что дело не только в этом, не правда ли? — съехидничал он.
— А как же можно изобретать без таблиц? — ядовито спросил я и тут же понял, что зашел слишком далеко.
Он ничего не ответил. Закурив трубку, он, причмокивая, сделал несколько глубоких затяжек, и мы какое-то время молчали. За домом галдели птицы.
Я подошел к Рихарду и сказал:
— Я ведь не со зла.
— Ты прав, — сказал он. — Я хочу придумать одну новую вещицу, но совсем не знаю, какие бывают типы приводных машин.
— Мы ведь можем вместе подумать об этом.
— Там посмотрим, — сказал он.
Хорошо было сидеть рядом с ним. Время от времени он приглаживал свои торчащие волосы, и я заметил, что на висках они стали уже совсем седыми.
Мы поговорили о трубопрокатном заводе, вспомнили, как пару раз все же дали прикурить этому Шурике. В это время из соседнего дома вышла девушка с плетеной корзиной в руках, на мгновение мне показалось, будто она бросила на меня быстрый взгляд, но она, не поднимая головы, прошла на улицу. Когда она повернула к площади, я заметил, что у нее округлые бедра, да и походка была у нее уже совсем женственной.
— Ну? — спросил Рихард.
— Что? — спросил я.
— Почему ты замолчал?
— Разве я замолчал?
— Ты замолчал.
— Пора идти есть.
— Она тебе нравится, так ведь?
— Кто?
— Да Ванда.
— Значит, ее зовут Ванда, — сказал я и в тот же момент понял, что тем самым себя выдал.
— Да, так ее зовут, — сказал Рихард и усмехнулся.
— Красивая она, — сказал я.
— Да, она такая.
— Берегись, — тихо сказал я, не понимая еще, к кому это относится — к Рихарду или ко мне самому.
Рихард подошел к яблоне и принялся придирчиво рассматривать отдельные ветки. Потом он вернулся, снова уселся и начал выколачивать трубку о край скамейки.
— Ванда, что это за имя?
— Польское.
— Она полька?
— Ее отец.
— Он живет здесь?
— Нет. Где-то в районе Позена.
— Познани.
— А, все равно.
— А ее мать?
— Живет здесь и сейчас.
— Что-то связанное с войной?
— С иностранными рабочими. — Рихард набил трубку табаком. — Его пригнали сюда, она раз-другой сунула ему буханку хлеба, и после войны он здесь остался. Этого никто не понял тогда.
— А другие поляки здесь были?
— Да, но те-то ни за что бы не остались.
— А потом любовь кончилась?
— Любовь пожалуй что и нет. Но он у нас никак не мог прижиться.
— И ты ему не помог?
— Как ты это себе представляешь?
— Не знаю.
— Нам приходилось в первую очередь думать о себе, так это было тогда.
Меня поразило, что Рихард такое сказал, Рихард с его обостренным чувством справедливости, граничащим порой с наивностью, — ведь тогда на заводе он хотел усовершенствовать работу всех комиссий, в первую очередь руководящих, и ни на одном собрании, как говорится, не лез в карман за словом.