— Вы наконец пойдете есть? — спросила Кати.
— В самом деле, — сказал Рихард, и я заметил, что его обрадовало это приглашение.
После обеда я постарался целиком сосредоточиться на предстоящем экзамене. Возможно, дело было еще и в том, что мне никак не приходили в голову слова, которые я мог бы сказать Ванде, окажись она снова возле забора. Один раз мне показалось, будто она смотрит на меня, но, когда я поднял голову, я увидел лишь ее спину. И тогда я снова погрузился в свою полимеризацию.
Вечером мы с Рихардом снова отправились в усадьбу; здесь, как и вчера, сидели мужчины со своим пивом, со своими разговорами, и мы говорили о химии и о политике, о новых комбайнах и о свиноводстве, об университетах и о люпине.
Пастух Юшко засунул руку себе под рубаху, почесал грудь и степенно произнес:
— Ну что ж, ты заполучил себе умного сыночка, Рихард.
— Точно, — сказал Рихард, — он в самом деле мог бы быть моим сыном.
Я поглядел на него с изумлением. И подумал: а разве не испытывал я всегда интуитивно по отношению к Рихарду родственное чувство, хотя никак не мог уяснить себе его природу? И разве не ощущал я нечто большее, чем просто чувство рабочего товарищества, особенно после того, как он вернулся в свою деревню, потому что ему не понравилось работать в химической промышленности?
Когда перед сном я бродил по своей комнате, раздетый, без очков и еще не обсохший после мытья, мне вдруг пришло в голову, что в доме напротив, в комнате на первом этаже, я смог бы увидеть Ванду. Ощупью я нашел очки, выключил свет и подошел к окну, но Ванды в комнате не было. Я простоял так довольно долго, и ощущение у, меня было такое, будто я замышляю кражу со взломом.
Тут Ванда появилась в комнате; она перетаскивала какие-то вещи, и лицо у нее было напряженное. Волосы падали ей на глаза, она то и дело пыталась убрать их назад.
Потом и она погасила свет. Я по-прежнему стоял неподвижно. Я пытался представить себе, как Ванда раздевается там, в темноте, и как она при этом выглядит, но у меня ничего не получалось.
Я нашел на небе Большую Медведицу и Полярную звезду, прямо по диагонали над ней, на расстоянии, равном высоте трапеции, помноженной на пять, не помню только, кто мне это объяснил; Кассиопея сладострастно влеклась по темно-голубому полю… а когда я снова взглянул прямо перед собой, я увидел Ванду. Она стояла у окна уже раздетая и смотрела вдаль, на поля, потом она погладила побеги винограда за окном, несколько раз рассеянно провела рукой по волосам, а потом подняла глаза на меня. Она скрестила руки, прикрыв ими грудь, впрочем, может быть, она меня и не заметила, может, просто ей было холодно.
Я глядел на нее не отрываясь. Она тоже не двигалась. На секунду я бросил взгляд на улицу, где как раз прогромыхала машина, а потом опять взглянул на нее, но ее уже не было. Я постоял еще немного, но она больше не появилась.
На рассвете я проснулся. Мне снилось, будто я стою перед профессором Хольценбринком и абсолютно не представляю себе, как получают каучук. Лицо профессора становилось все больше и больше, оно раскачивалось из стороны в сторону, и изо рта, который с шумом открывался и закрывался, как у фигур на Руммельплатц, падали вниз слова о моей безграничной глупости, эти слова ударяли прямо в меня, они причиняли боль, как будто были сделаны из металла, и, когда я встал с постели, я почувствовал, что спина у меня взмокла от пота.
Я дотащился до сумки и стал с судорожной поспешностью извлекать оттуда таблицы и книги, я листал страницу за страницей и искал как можно более точные процентные числа уксусной кислоты, латекса, воды, натрия и бутадиена, а когда я заметил, что некоторые данные противоречат друг другу, что они вовсе не так уж точны, я уселся на полу, как ребенок, которого обидели, и стал тихо сыпать вокруг себя проклятьями. Потом я начал заучивать все числа подряд, хотя и понимал, насколько это бессмысленно, и еще в постели я бормотал данные S и всех соединений N, а каучуковые штамповки обрушивались на меня во все большем количестве, пока я не оказался совершенно погребенным под ними, штамповки эти превратились в слова, я лежал, заваленный ими, будто в склепе, и знал, что только Карин сможет меня вызволить отсюда, умная, всезнающая Карин, у которой на все имелось волшебное слово и которая обняла бы меня, укрыв своими волосами, и все вокруг превратилось бы в цветущий луг, каучуковые формы стали бы маргаритками, у линии горизонта растущими прямо в небо, и каждая маргаритка превратилась бы в южную звезду.
Как это прекрасно — умываться прямо у колонки. Вода сильной струей бьет в лицо, захлестывает шею, холодными каплями стекает по спине и по груди. Я окатываюсь водой с ног до головы, будто собираюсь стать Нептуном. А может быть, это просто особое чувство чистоты, рождения заново после моей болезни в апреле.
Ванда прошла мимо забора, держа в руке буханку хлеба, она пожелала мне доброго утра и еще прежде, чем я успел произнести в ответ что-либо глубокомысленное — так по крайней мере я намеревался, — исчезла в дверях дома. Спустя несколько минут она появилась снова, держа в правой руке огромные ножницы, и направилась в сад.
Я медленно шел за ней вдоль забора. Умывшись, я повесил полотенце себе на шею, как заправский боксер, и, может быть, именно поэтому чувствовал себя особенно сильным. Тем не менее, когда она обернулась, мы оба взглянули друг на друга слегка испуганно.
— Вот это погода, а? — сказал я.
— Да, — сказала она.
— А ведь обещали дождь.
— Что?
— Обещали дождь.
— Да, — сказала она и улыбнулась, как будто видела меня насквозь.
— Впрочем, завтра пусть льет дождь, — сказал я.
— Почему?
— Завтра у меня экзамен.
— Ах вот как.
— Да, — сказал я.
— М-м-м, — ответила она.
— Но сегодня погода как раз для купанья, точно? — Я положил руку на забор и с силой втянул в себя воздух, как будто приготовился к большому рывку.
— Да, — сказала она.
— В самом деле? — спросил я.
— Если хотите, — сказала она и принялась щелкать своими ножницами.
— А вы пойдете со мной? — спросил я, еще не веря, и сразу понял, как нелепо прозвучал сейчас этот вопрос и каким идиотом я выглядел.
— Если хотите, — повторила она, и ее вежливость, или как там еще это можно было назвать, несколько сбила меня с толку. Она подошла ближе к забору.
— Сейчас?
— Сначала мне надо в школу.
— Вот как.
— Да, — сказала она.
— Меня зовут Ахим, — сказал я.
— Ванда, — ответила Ванда.
Я заметил, что от волнения она слегка косила одним глазом и ее нежные веснушки проступали отчетливее.
Женщина крикнула из окна:
— Ванда, ты не должна мешать молодому человеку.
— Да, мама, — пробормотала она.
— Но она мне вовсе не мешает, — сказал я.
— Принеси мне цветы, Ванда, — сказала женщина и отошла от окна.
Ванда ехала впереди по вымощенной булыжником дороге, и при каждом толчке ее старый велосипед громыхал так, будто вот-вот собирался развалиться. Она ехала быстро и уверенно, — и по тропинке пологого склона, и по пустынной аллее, обсаженной черешней, и по лесу. Всю дорогу мы молчали. Озеро оказалось на деле небольшим прудом, поросшим камышом и окруженным заболоченными лугами. Тем не менее на другом берегу расположилась группа деревенских парней со своими девушками, их мотоциклы темнели среди берез.
Мы разыскали небольшой участок суши, где тропинка подводила прямо к воде. Пока я снимал с багажника одеяло, мне бросилось в глаза, что парни на том берегу вовсю уставились на нас. Я тут же расправил плечи, чтобы они могли убедиться, какие у меня мускулы. А может, я расправил плечи из-за того, что рядом была Ванда.
Ванда разделась чуть в стороне, на ней был старенький купальный костюм, из которого она уже выросла, резинки на ногах врезались в тело. С каким бы удовольствием я предложил ей тут же снять с себя это барахло, но я не сомневался, что при таком предложении Ванда упадет в обморок.
Она улеглась рядом на одеяле. Лечь она постаралась так, чтобы совсем не коснуться меня. Она повернулась ко мне и взглянула так, будто мы еще никогда не виделись и она только сейчас меня узнала. Потом она смотрела уже в сторону.
— Вы сразу хотите в воду? — спросила она и растерла травинку между пальцами.
— Как ты хочешь, — сказал я.
Она удивленно взглянула на меня. Потом сказала:
— Наверное, все студенты говорят друг другу «ты».
Я кивнул и сказал шутливо:
— Потому что мы все члены Союза свободной немецкой молодежи.
— Я тоже, — сказала Ванда улыбнувшись, и ее судорожно сжатые губы слегка разжались.
Естественно, я приписал это моему не очень явному превосходству — ведь у меня было уже три женщины, в отношении же Ванды я и предположить не мог чего-то такого. К тому же мне польстило то, что она приняла меня всерьез как студента.
Когда мы поплыли к маленькому островку, пробираясь между листьями кувшинок и их травянистыми стеблями, парни на другом берегу тоже бросились в воду; скоро они настигли нас и принялись нырять рядом, проплывая под нами, они окружили нас с дикими криками, и я увидел растерянные, умоляющие глаза Ванды, но не понял заключенной в них мольбы. И вдруг парни разом исчезли.
Брызгаясь и отфыркиваясь, мы поплыли назад к нашим мосткам. Она легла в точности, как и прежде, стараясь, чтобы даже ноги наши никак не касались друг друга. Я хотел было уже продемонстрировать легкую обиду, но вопреки собственной воле пришел к выводу, что и так все очень хорошо. Я вдыхал запах ее кожи, она пахла иначе, чем у других женщин.
— Почему ты так посмотрела на меня?
— Когда?
— Когда подплыли те ребята?
Она помедлила, потом спросила:
— А как я посмотрела?
— Ты же знаешь.
— Нет, я не знаю.
Я закурил сигарету и посмотрел на Ванду сверху вниз, я ощущал свое огромное превосходство, хотя и не знал, почему собственно. Впрочем, это было мне все равно.