Она не выдержала моего взгляда и тут же спросила:
— У нас есть что-нибудь попить?
Она все еще избегала произносить «ты», это меня немножко злило, но я хотел сохранить свое превосходство, и подобная мелочь не должна была выводить меня из себя. Я порылся в дорожной сумке, вытащил оттуда старую пивную бутылку и сказал:
— Вода з сокием.
— Что это такое?
— Клубничный лимонад.
— А язык какой?
— Польский.
Она посмотрела на меня удивленно и недоверчиво:
— Ты знаешь польский?
— Немножко.
— Ты был в Польше?
— В Познани, — солгал я.
— В Познани, — повторила она.
Я поймал себя на том, что изучаю ее, как врач изучает, своего пациента, мне показалось это нехорошо, и я уткнулся лицом в одеяло.
— Там еще остались настоящие извозчики, — сказала она.
— В Познани?
— Да, в Познани.
Она произносила это слово иначе, чем я, как-то больше на польский манер, и я почувствовал себя уличенным в собственной лжи. Я пошарил рукой в поисках спичек.
— Когда ты там была? — спросил я.
— Я никогда там не была.
— И ты говоришь с такой уверенностью?
— Один человек рассказал мне это.
— А если все это сказка?
Она взглянула на меня с негодованием. Мне было невдомек, в какое больное место я сейчас угодил, я не смотрел на нее.
— Тогда это очень красивая сказка, — произнесла она наконец. Она сказала это очень убежденно.
Я следил за полетом двух стрекоз, которые танцевали друг с другом, странно замирая в воздухе, падая и снова взмывая вверх, рывком они сорвались с места и исчезли в камышах.
— Это был мой отец, — сказала она.
— Ты знаешь своего отца?
— Он приезжал сюда три года назад.
Я заметил, что от волнения она снова начала слегка косить и у нее снова проступили веснушки. Ее догадка, будто я знаю про ее отца, была мне неприятна — она снова меня уличила.
— Он хотел повидать мать, — сказала она и посмотрела в небо отсутствующим взглядом.
— А тебя?
— И меня тоже.
— А деревню?
— Может быть.
— У него есть семья?
— Да.
— И у тебя есть братья и сестры?
— Два брата. — Она улыбнулась, не глядя на меня, криво улыбнулась одним только уголком рта. — Сводные братья.
— Тогда ты знаешь Познань лучше, чем я.
— Да, конечно.
— Мне так хочется тебя сейчас обнять, — сказал я и намерился было это сделать.
— Уже поздно, — сказала она.
Я не знал, кто кого знает лучше — она меня или я ее. Я не знал, о чем она думает. Я не знал, печальна она или счастлива. Я не знал ничего.
Мы оделись и молча поехали назад в деревню. Спускающийся вечер был нежен, как будто в стародавние времена.
Карин была единственной, «оторвавшей» по химии, как и всегда, «отлично», Карин, наша маленькая Кюри. В коридоре она схватила меня за плечо, засмеялась, откинув волосы назад, и спросила:
— Ну, куда мы пойдем?
Я назвал кафе, хотя после моего «удовлетворительно» душа у меня совсем не лежала к кофе и к сладким, чем-то посыпанным пирожным, которые мы станем поглощать в неимоверных количествах, к коньяку в умеренном количество и к бесконечным общим разговорам, ведь, конечно же, все пойдут вместе с нами.
В кафе, пока во всех подробностях обсасывалась метода экзаменов у профессора Хольценбринка, Карин то и дело незаметно поглядывала на меня, и в глазах ее вспыхивал блеск, какого я прежде никогда у нее не замечал. Я чувствовал легкое беспокойство, когда ее лицо оказывалось рядом с моим. Она взяла сигарету у Адди.
— Ты наверняка слишком много времени уделял женщинам, — сказала она, прикуривая из моих рук и заговорщицки улыбаясь.
— Ерунда, — сказал я мрачно. Я знал, что только благодаря счастливой случайности меня пронесло мимо «неуда».
— Смотрите-ка, он покраснел, — закричала Карин весело.
— Да еще как, — сказал Адди.
— У него появилась новая пассия, я угадал?
— Он питает склонность исключительно к пожилым дамам.
— Да Ахим уже вообще ничего больше не может.
— Моя хозяйка как-то сказала мне: «Господин Бретшнейдер, загляните в будущее — две тысячи раз мужчина может доказать, что он мужчина, а дальше — все».
— Вот я вам и говорю, Ахим кончился.
— Да оставьте вы его в покое.
— Малыш, а ты действительно покраснел, — тихо сказала Карин и отвернулась, и они заговорили о скрещивании генов, это стало сразу общей темой разговора, а потом еще о чем-то в этом роде, и в конце концов все снова перешли на Хольценбринка. Когда мы наконец вышли из этого кафе и на прощанье дружно послали друг друга к черту в преддверии следующего экзамена, я снова заметил у Карин тот же блеск в глазах. Я неуверенно протянул ей руку, но она спросила:
— Ты меня проводишь?
Мы пошли пешком вдоль старого порта, где дремали лодки, нагруженные мелким углем, а затем по платановой аллее. Новые корпуса общежития четко вырисовывались на фоне неба.
Но в ее комнате была еще эта Анна, изучавшая историю культуры, с ней можно было беседовать о всевозможных эстетических учениях, но только кому захочется беседовать об эстетических учениях, да еще в такое время, подумал я. Карин смотрела на меня восторженными глазами. Мы вышли в коридор, и я стоял совершенно подавленный, пока Карин подслушивала, что происходит за дверями, и слегка постукивала по ним, потом она подозвала меня к одной из них и прошептала:
— Думаю, что экономисты давно уже отвалили.
— Прекрасно, — сказал я.
— Что делать, если нигде нельзя спокойно пообщаться, — сказала она.
— Вот тут ты права, — сказал я.
— Ты сможешь открыть дверь?
— Нужна отвертка.
Карин ушла и вскоре вернулась с огромной отверткой. Но я уже так волновался, что никак не мог нащупать ею маленькие винтики, и примерялся снова и снова.
— Ну давай же наконец, — прошептала Карин.
Мимо прошли три девушки, одна из них спросила:
— Что это вы здесь суетитесь?
— Заело, — сказала Карин.
— Ну, раз так, — сказала девушка и хихикнула.
Пот стекал у меня со лба. Наконец, когда я уже почти сломал шуруп, дверь поддалась.
Комната была уютной, наши предшественники даже заправили постели, а на книжной полке стояли белые гвоздики, еще совсем свежие.
— А они действительно уже уехали? — спросил я неуверенно.
— Совершенно точно, — сказала Карин и раскрыла окно.
Я в нерешительности стоял у двери. Мне было немного не по себе.
Карин подошла ко мне. Она остановилась напротив меня, улыбнулась и сказала: «Эй!»
— Эй, — ответил я».
Она положила руки мне на плечи, провела рукой по шее, почесала за ухом.
— Я спокоен, — сказал я тихо.
— Вижу.
Я неловко поцеловал ее, и она отчаянно уцепилась за мои уши; а когда к ней снова вернулось дыхание, она сказала: «Мой Юстус», и все опять стало так, как уже было пару раз, легко и красиво, и даже то, чем когда-то она могла здорово меня разозлить, этот намек на то, что я никогда не достигну уровня господина фон Либиха, — все это было лишь проявлением близости, и я быстро отнес ее на одну из кроватей.
— Ничего не рвать, — сказала она, заметив, что я о трудом справляюсь с ее кнопками и застежками; она сама помогла мне, и я крепко поцеловал ее у изгиба шеи и, уже не владея собой, принялся ласкать ее грудь.
Позже, когда она приблизила ко мне свое лицо и испытующе поглядела на меня, я осознал, что это была действительно она и что ради нее я мог решиться на многое.
На следующим день мы отправились на дачу к ее дяде, архитектору, который жил в просторном доме, рассчитанном на целую семью. Он очень много говорил, непрерывно двигался, без конца смеялся и умел рассказывать удивительные анекдоты о тех писателях и художниках, для которых он по сходной цене разрабатывал проекты небольших вилл. Он покатал нас по окрестностям на своем старом «мерседесе», он досконально знал все о разбросанных вокруг замках и других постройках, он проектировал стройматериалы будущего, все строго по формулам, и я с большим трудом мог уследить за ходом его рассуждений.
За обедом я, как и дядя, восседал в белоснежной рубашке, это он выработал у меня такую привычку, и тогда мне казалось, будто я нахожусь в каком-то другом мире. Сам я затруднился бы сказать, нравится мне это или нет, так же как и долгие разговоры за чашкой кофе в послеобеденные часы. А по вечерам съезжались гости — архитекторы, фармацевт, преподаватель физики, — и тогда этот самый дядя тут же выдвигал Карин на передний план, а моя тихая ревность росла. Нередко я ловил себя на том, что слежу за Карин, впрочем, ее манера держаться действительно производила впечатление: она улыбалась, живо реагировала на все шутки, на все забавы и в то же время соблюдала известную дистанцию, чувствовалось, что дяде это тоже нравится, и это меня в нем слегка подкупало, хотя в общем он был мне чем-то неприятен.
На четвертый день дядя уехал. На прощанье он произнес небольшую речь, в которой завещал нам не предаваться излишествам и время от времени вспоминать об экзамене; когда он усаживался в свой «мерседес», Карин чмокнула его в обе щеки.
Мы махали руками до тех пор, пока дядин автомобиль не выбрался за ворота. После этого Карин повернулась и посмотрела на меня долгим взглядом. Мы пошли в дом. Было как-то непривычно находиться вдвоем в таком доме, возможно оттого, что я вообще не оставался ни разу вдвоем с женщиной в целом доме, и тут ко мне подступило нечто, похожее на чувство ответственности. Думаю, что и Карин испытала что-то похожее, возможно, она потому и схватила меня за плечо и за руку и повлекла в постель, что ей хотелось от этого чувства избавиться.
Так мы в течение двух недель готовились к экзамену. Я схватил «неуд».
В июле я опять поехал к Рихарду. Как и в тот раз, потный от волнения, я протащился по деревенской улице, теперь, правда, я уже хорошо ориентировался в переулках. Я вошел в сад и поприветствовал Рихарда и его жену, а потом мы уселись на скамеечке на свежем воздухе и выпили пива. Рихард все время что-то рассказывал, а я то и дело исподтишка посматривал на соседний дом, просто из чистого любопытства, говорил я сам себе, ведь все это меня уже совершенно не интересует, к такому выводу я пришел во время многочасовой тряски в автобусе. Когда одно из окошек в доме отворилось, я тут же уставился туда — это была мать Ванды.