Я обернулся к Рихарду, ожидая продолжения разговора, но он сказал обиженно:
— Ванда уехала к тетке.
— Вот как, — обронил я вскользь.
— Вот так, — сказал он язвительно.
— Ну что ж, — сказал я.
Вскоре Рихард опять рассказывал о своем: он всегда мечтал обслуживать круговую автоматическую доилку, и временная неудача с косилкой не должна помешать ему идти по этому пути, так же как и эти кормовые конвейеры, их он уже достаточно видел на своем веку, или там полуавтоматические колосники, и чем больше он обо всем этом рассказывал, тем меньше я понимал его слова.
А когда он скрылся в доме, до меня дошло, что все это время я попросту его не слушал и думал только о Ванде. Одиночество и ярость охватили меня с такой силой, что я остался сидеть на скамейке, ничего не сознавая. Я попытался думать о Карин, но и это не помогло.
Через два дня неожиданно появилась Ванда. Она бежала ко мне по саду, будто мы расстались только вчера, она улыбалась, скороговоркой рассказывая что-то о городе, в котором жила ее тетка, и только через какое-то время, когда я не нашелся, что ей ответить, она удивленно посмотрела на меня, и веснушки заискрились у нее на лице.
— Я ждал тебя, — сказал я.
Сначала она ничего не ответила, потом кивнула.
— Может, сходим к крепости, — предложил я.
— Да, может быть, — сказала она.
— Мне бы этого очень хотелось, — сказал я и провел рукой по забору.
— Да, конечно, — сказала она.
После обеда мы направились к холмам, заросшим акацией, которые здесь почему-то назывались горами. Когда мы вышли из черешневой аллеи и побрели по разбитым полевым дорогам, я нащупал ее руку и тут же почувствовал, что она хочет вырваться, правда, она оставила свою руку в моей, и только на следующем повороте, когда нам надо было обходить большую выбоину, она вырвалась и быстро пошла вперед. Она молчала всю дорогу, пока мы не добрались до разрушенной крепостной стены.
— Здесь жил граф Гартенштейн, — сказала она тихо, как будто боялась потревожить тень графа, а когда заметила, что я смотрю на нее, стала рассказывать о роде Гартенштейнов более обстоятельно, совсем как словоохотливый экскурсовод-пенсионер, чуть нараспев произнося слова; вдруг она резко оборвала свои объяснения и пошла прочь.
Когда мы вышли из леса, она сказала:
— Я была здесь пять лет назад вместе с классом.
— С твоими подругами, да?
— У меня нет подруг.
— Совсем нет?
— Настоящих нет.
— Из-за того, что ты такая застенчивая?
— Из-за моего отца.
Мне всегда становилось чертовски неприятно, когда я путал причину со следствием, ведь я был очень высокого мнения о своих умственных способностях, поэтому я быстро пробормотал что-то несущественное и отвел взгляд в сторону, а потом сказал:
— Ясно, ты же наполовину полька.
— Полячка, — сказала она.
— Ну что ж, — сказал я.
Мы молча дошли до аллеи. Мне очень хотелось сказать что-нибудь такое, что касалось бы только нас двоих, но я боялся, как бы она не подумала, будто мною движет всего лишь сочувствие, впрочем, я и сам сомневался, не было ли в моем отношении к ней кое-чего и от сочувствия тоже.
Ванда принесла пару черешен, они были еще неспелые, и она навесила их мне на уши. Потом присмотрелась, оценивая, насколько они мне подходят.
— Как цыган, — сказала она.
— Цыган и полячка, — сказал я.
Она взглянула на меня, как будто испугавшись чего-то, и тут я взял ее за плечи и привлек к себе. Я хотел было поцеловать ее, но она уперлась руками мне в грудь, и ничего не оставалось, как только вымученно пошутить, и дыхание мое при этом было тихим и прерывистым:
— Тебе ведь уже восемнадцать.
Она судорожно рассмеялась, а потом сильно прижалась губами к моим губам, так что чуть не укусила меня.
Потом она спрятала лицо у меня на груди, и так мы простояли какое-то время, я чувствовал, как ее все сильнее бьет дрожь, будто она и в самом деле очень сильно замерзла.
Разжав свои объятия, она оглянулась и посмотрела, не видел ли нас кто-нибудь с поля или с дороги. Потом пригладила рукой мои волосы, и мы пошли назад в деревню.
Вечером в клубе были танцы. Ванда надела белое платье, которое было ей чуть велико, но все равно вид у нее был торжественный, чуть ли не высокомерный, впечатление это еще усиливалось из-за подкрашенных век и помады на губах, и, только когда она легонько погладила меня по плечу, я понял, что это действительно Ванда.
Зал встретил нас шумом голосов, клубами табачного дыма, ритмичными аккордами электрогитары и пивными парами. Было как в обычной студенческой столовке, и я сразу почувствовал себя в своей стихии. Ванда была слегка ошарашена, но старалась не показывать виду.
Нам помахали двое сподвижников Рихарда, все вместе они работали над усовершенствованием конструкции сеялки, я ответил на их приветствие, но рядом с ними свободных мест не было.
Мы протиснулись к столику, который вклинивался между вешалкой для пальто и большим рассохшимся ларем.
Кельнер тут же принес два пива, и Ванда стала поспешно и жадно пить, даже слегка поперхнулась.
— Хорошо здесь, правда? — быстро сказал я.
— Да, — сказала Ванда, вздохнув.
— Вот видишь, — сказал я, — а ты не хотела идти.
— Да. Ты еще ничего не понял.
— Ах, не говори так, — сказал я и почему-то почувствовал раздражение.
После первого танца кельнер еще раз принес пиво, и опять без малейшего напоминания с моей стороны. И снова Ванда бросилась пить его слишком поспешно и при этом глядела на меня так, будто я должен был ей в чем-то помочь.
— Уж эта раскрутит тебя на выпивку, — громко сказал кто-то за соседним столиком.
— Да ведь все поляки пьяницы, — сказал другой.
— А тем более сейчас, когда она стала взрослой дамой.
— Это уж точно, грудь у нее в порядке.
— Тем городского и взяла.
— Ты, послушай, мы пасем своих козочек сами.
Я взял Ванду за руку, но в глаза ей не посмотрел, я глядел в сторону, и мне было мучительно неловко, хотя сам я не был ни в чем виноват, должно быть, у меня даже выступил пот, лоб покрылся испариной, так глупо все это было.
— Не обращай внимания, — сказал я, но, когда встретился с ней взглядом, понял, какой дешевкой и нелепостью отдавала эта фраза, и тогда я сказал: — Пошли танцевать.
Мы толклись на пятачке вместе с другими, пока оркестр наигрывал «Баттерфляй».
Когда мы снова сели на место, я заметил возле стойки Рихарда; как обычно, он принес с собой собственное пиво, я попросил Ванду подождать минутку, а сам направился к Рихарду, и мы быстро выпили по кружечке светлого. Я был рад встретить его здесь.
— Ну как, — спросил он, — присматриваешь за ней?
— Еще бы, — сказал я.
— Тогда все в порядке, — сказал он.
— Пока, — сказал я.
Рихард взял свой бидон с пивом и еще раз помахал мне, выходя. Обернувшись, я увидел Эриха, тракториста.
— Добрый вечер, — сказал я.
Он расхохотался, перемешав смех с икотой, и сказал, явно забавляясь происходящим:
— Вечер добрый.
— В чем дело? — спросил я.
Мне казалось, что я очень мужественно выдерживаю его взгляд.
— Ни в чем, — медленно ответил он. — Да и в чем может быть дело?
— А я было уже подумал… — сказал я и хотел вернуться назад к столику.
И тут он преградил мне рукой дорогу. Наклонившись ко мне, он спросил:
— Ну и как она — по совести?
— Кто?
— Не строй из себя дурачка, эта полька.
В лицо мне пахнуло теплым пивным перегаром.
— Ах вот оно что, — сказал я.
— Ну скажи, как она в этом деле?
— Великолепно, — сказал я.
Он засмеялся, обернулся и проревел:
— Ну, вы слышали — великолепно!
Лишь посередине танца я заметил, что кто-то заказал песенку о польском городке, польской девушке и еще там было что-то в этом роде, все подпевали, но как обычно, так что мне ничего особенно не бросилось в глаза, и я решил, что все наконец-то утихомирились. В то же время я чувствовал, как у Ванды и у меня вспотели ладони, и взгляды наши, которыми мы обменивались в танце, посерьезнели.
Когда мы уходили с пятачка, Эрих снова преградил нам дорогу, он засмеялся и сказал:
— Это я для тебя заказал. Особо.
— Странные у тебя идеи, — сказал я.
— Ты чего, меня с дерьмом смешать хочешь? — спросил он громко и резко. Все вокруг посмотрели на нас.
— Это почему же? — сказал я.
— А я говорю, что ты меня с дерьмом смешать хочешь, — проревел он. — Является такой неизвестно откуда и строит из себя ученого. Плюет на нас, работяг, скотина.
— Не пори чушь, — огрызнулся я в ответ.
Мне бросилось в глаза, что он отодвинул стул в сторону. Я лишь успел положить очки на стол, и Эрих тут же насел на меня. Первый раз он угодил мне всего лишь в плечо, второй удар пришелся по скуле, тут я ударил в ответ и заметил удивление на его лице. Я сумел еще раз перехватить его выпад и, собрав всю злость, врезал ему пару раз по лицу. И снова я увидел его удивленные глаза, а потом он нанес мне устрашающий удар. Медленно сползая на пол, я подумал, что теперь в глазах Ванды буду героем.
Когда я поднялся, другой тракторист сказал мне:
— Не обращай внимания, Эрих всегда лезет в драку, как напьется.
У меня между тем так ныло тело, что я все же «обращал внимание» и проклинал этот клуб, и всю эту чертову деревню, и вообще весь свет, а Ванда в это время держала меня за плечо, и в глазах ее был страх.
Мы побрели вдоль улицы. Музыка с ее ритмичными перепадами звука становилась у нас за спиной все тише, девичий смех в паузах тоже. Вдали слышался собачий лай. Над церковью светила луна.
Мы снова пришли на черешневую аллею. Встали под деревом. Я поймал на себе ее внимательный взгляд, в котором тоже таилась неуверенность.
Я не шевелился, пока она ощупывала мой лоб, скулу, плечо. Кожа на кончиках пальцев у нее была шершавой.
— Это все из-за меня, — сказала она.
— Не говори так, — сказал я и, притянув ее к себе, почувствовал, как напряглась ее грудь. Она опять чуть не укусила меня, целуясь, но, как мне показалось на этот раз, вовсе не от неумелости — в этом была нежность, которая делала меня беспомощным и одновременно сводила с ума.